Она так и жила с этой раздражающей тревогой и беспокойством, и казалось, ее никогда не покинет это неотступное свойство. Более того, она нигде не чувствовала себя в безопасности, разве что дома. Дом был ее единственным надежным прибежищем, крепостью, ограждавшей от мерзостей мира, оплотом, неприступным бастионом. Бывали моменты, когда она буквально не могла заставить себя выйти на улицу, тем более что на деле мало что привлекало ее за пределами этих стен.

Берлина, в котором она родилась и выросла, больше не существовало. Он превратился в город страха, грубого насилия и преступной жестокости, мерзких ползучих слухов, измены, предательства. Гестапо, тайная полиция, уличная слежка; в пивных, кафе, куда ни посмотри – повсюду леденящие душу физиономии эсэсовцев и гнусные банды гитлеровских головорезов, нелепо позирующих в своих опереточных униформах на потеху всему миру, который обожает, когда солдатики играют в войну. Однако игры этих солдафонов были опасными, смертельно опасными, и играли они с дьявольским самозабвением.

В прошлом году она была на приеме во французском посольстве на Паризерплац, когда неожиданно вошли Гитлер, Геббельс и Геринг и еще какие-то их прихвостни. Она удивилась, до чего же они мелкорослы, невзрачны и заурядны; они оказались совсем не такими, как на газетных фотографиях, где выглядели героями, бравыми солдатами. Ей подумалось, что у них дурацкая униформа, и в первый момент трудно было воспринимать их всерьез, а они прошествовали самодовольные, вульгарные, напыщенные от сознания собственной значимости. Но это несерьезное отношение мгновенно улетучилось, ибо она, конечно же, воспринимала их серьезно. Очень серьезно. Слишком уж реальна была олицетворяемая ими сила. От этой силы веяло ужасом.

Ее все мучил вопрос: как столько людей могли допустить, чтобы их одурачило такое ничтожество, как Гитлер – проходимец и сущий подонок, который и немцем-то не был, а оказался лишь малограмотным австрийским капралом, не умевшим даже сносно говорить по-немецки. Однако многие ведь верили, что у него на уме единственная забота – благополучие и процветание германской нации, и поддавались его злым чарам. Колоссальный магнетизм Гитлера обеспечивал его демагогическим речам силу гипнотического воздействия. Неужели люди не отдавали себе отчет, сколь ужасным было его кредо? Он прямиком вел их в преисподнюю. Как стало возможным, чтобы они узрели в нем своего спасителя?

Не так давно она высказала эти мысли своей ближайшей подруге Ренате фон Тигаль, и Рената сказала:

– У немцев в крови идолопоклонство, и не следует об этом забывать.

На это Рейнхард, муж Ренаты, с сожалением заметил:

– Гитлера надо было остановить давным-давно. Западный альянс мог это сделать. Но не сделал, а теперь, боюсь, слишком поздно. Для нас… И для них.

Курт фон Виттинген, также присутствовавший при разговоре в тот вечер, закруглил мысль:

– Англичане, французы и американцы не сумели до конца понять один принципиальный факт. Нацисты рвались к власти не из-за ситуации в экономике. Им была нужна власть ради власти.

И вот теперь они у власти, не так ли? Безраздельно господствуют. Урсула невольно вздрогнула, схватилась за каминную полку и припала лбом к руке. Закрыла глаза. Что делать? Что делать? Этот вопрос стал наваждением, многократным эхом, звучавшим в голове. Паника охватила ее, но спустя несколько мгновений Урсула взяла себя в руки. Что ей было делать, что им всем было делать?.. Продолжать идти – вот и все. Это был единственный ответ. Альтернативы не было. Идти сквозь каждый день, сказала она себе, я буду идти и идти сквозь каждый день.

Она подняла голову и окинула взглядом комнату. Как естественно все в ней было! Это успокаивало. Ее спальня была по-настоящему красива, такая гармония цветов, сочетание всех оттенков зеленого в глянцевом штофе, которым обиты стены, в гардинах, обивке стульев и кушетки. Мебель французская, тонко подобранный антиквариат в ее любимом стиле Людовика XVI, там и сям взгляд останавливали изящнейшие вещицы, собранные ею за много лет или полученные в наследство. Шкатулки из розового кварца, акварельные миниатюры, старинные фарфоровые табакерки, вазы и блюда, мейссенские статуэтки и фотографии самых любимых друзей и родных в обрамлении серебряных кружев.

Повсюду стояли вазы со свежими цветами из оранжереи, источавшими нежные ароматы и радовавшими глаз свежестью красок, смягченных в этот час светом хрустальных, задрапированных розовым шелком ламп.

Особое великолепие спальне придавали картины. Поблуждав, ее взор остановился на Ренуаре, и она привычно, как всегда, залюбовалась его работой, в который раз благоговея перед великим художником. Как изумительно выглядели эти полотна на фоне бледно-зеленых стен. На двух были изображены обнаженные натурщицы, на одной портрет матери с двумя дочерьми, а еще на одной сад в летний день. У Урсулы просто дух захватывало от этих цветовых оттенков: ракушечно-розовый и жемчужный переходили в глубокий розовый и ярко-желтый, из мягких пастельных тонов синего и зеленого – в царственно-желтый. Все творения были пронизаны светом, излучали тепло и чувственность, и видеть их было истинным наслаждением. Эти полотна были частью вестхеймовской коллекции, начало которой положил еще дед Зигмунда Фридрих в конце девятнадцатого века, вскоре после исторической выставки импрессионистов в 1874 году в Париже, и Урсула почла за честь, что картинам отвели место у нее в доме.

Тягостно вздохнув, она вернулась к действительности. Она знала, что Зигмунд достаточно давно вернулся из банка, успел переодеться и поджидает ее внизу. Ей пора поторопиться. Сам будучи пунктуальным, он не любил тех, кто медлит. Она подошла к туалетному столу с венецианским зеркалом, стоявшему в простенке между окнами, вознесенными к высокому потолку, и раскрыла черную шкатулку кожаного тиснения с ювелирными украшениями.

Машинально, легко и небрежно она надела простенькие бриллиантовые сережки, сунула палец в бриллиантовое обручальное кольцо поверх венчального золота и заперла шкатулку. Она и в лучшие времена ненавидела показную роскошь, а теперешние дни были наихудшими. К чему возбуждать зависть других, подумала она.

Отойдя на шаг от туалетного столика, Урсула окинула себя последним критическим взглядом и провела рукой по волнистым белокурым волосам, перед тем как подойти к гардеробу, полному пальто, пелерин и всевозможных накидок.

Снаружи постучали, и, прежде чем она успела ответить, дверь распахнулась, и в комнату влетела ее горничная Гизела.

– Вы уже готовы к выходу, фрау Вестхейм? Какой мех вы наденете?

Урсула ласково улыбнулась и проговорила своим грудным голосом:

– Я не надену манто, вполне достаточно бархатной шали, Гизела. Будь добра, подай мне ее, пожалуйста. Ах да, мне еще понадобится пара белых лайковых перчаток. Подожди секунду, я сейчас вернусь.

– Да, фрау Вестхейм.

Урсула вышла в коридор, что вел к спальням, открыла дверь напротив и вошла в комнату. Ночник на столике у кровати слегка рассеивал полумрак. Урсула на цыпочках подошла к кровати и глянула на спящего малыша; тот спал, подложив под розовую щечку пухлую ручонку. Склонясь над сыном, она погладила белокурую головку и нежно поцеловала его.

Мальчуган зашевелился, открыл глаза и сонным голоском промолвил:

– Мамочка? А я тебя все ждал, мамочка.

Теплая волна хлынула к груди Урсулы, и она улыбнулась. Беспредельная радость охватывала ее, когда она бывала с ребенком. Неподалеку от кровати стоял стул, она пододвинула его, присела и взяла его ручонку в свою.

– Я одевалась, мой родной. Мы с папой должны сегодня пойти в гости.

– Папа приходил и поцеловал меня. На будущее лето он мне купит пони, – поведал малыш, не вполне еще проснувшись. Его карие глазки радостно заблестели, встретившись с ее глазами.

Урсула нагнулась, чтобы еще раз поцеловать сына. Он прижался теплым личиком к ее щеке, обняв мать за шею. Она прильнула к нему и ласково гладила по голове. Она так любила этого четырехлетнего мальчугана. Ее единственное дитя. Ее сердце! Она так за него боялась. С ним ничего не должно случиться. Она обязана защитить его, пусть даже ценой собственной жизни.

Отгоняя тревожные мысли, теперь не оставлявшие по целым дням, она глубоко вздохнула и сказала:

– Твой пони будет тебя ждать будущим летом в Ванзее. Папа привезет его туда для тебя.

– Мамочка…

– Да, Максим?

– А папа научит меня кататься верхом?

– Ну конечно, научит, – заверила она с улыбкой.

– А как зовут пони?

– Я не знаю. Мы еще не подобрали ему подходящее имя. Но обязательно подберем. Ну хорошо, а теперь тебе пора спать.

Не разнимая рук, она вместе с ним наклонилась и положила его на белоснежные льняные подушки, но он не хотел ее отпускать и прижался крепче обычного, почти исступленно. Она мягко расцепила его ручонки и села прямо. Касаясь его лица кончиками пальцев, она нежно говорила ему:

– Какой же ты у меня славный малыш, Максим, солнышко мое, и я очень-очень тебя люблю.

– Я тебя люблю, мамочка.

– Спокойной ночи, Мышонок, пусть тебе приснится хороший сон, – прошептала она ему в ушко.

– Спокойной…

Он зевнул, и его веки стали опускаться. Урсула знала, что он моментально уснет, она не успеет и до двери дойти. Она тихо выскользнула из комнаты и воротилась к себе в спальню, взяла шаль, перчатки и вечернюю сумочку.

– Спокойной ночи, Гизела, – сказала она, обернувшись в дверях. – И пожалуйста, не дожидайся меня.

– Но как же, фрау Вестхейм, я же вам всегда помогаю…

– Нет-нет, в этом нет ни малейшей необходимости, – мягко перебила ее Урсула. – Я и сама справлюсь, спасибо.

Она прошла по коридору к широкой лестнице, сбегавшей в просторный роскошный холл. Особняк Вестхеймов на Тиргартенштрассе находился неподалеку от Тиргартена, в чарующей резиденции Берлина.

На полпути вниз Урсула остановилась, замерев, и прислушалась, чуть склонив голову набок.

Зигмунд играл на фортепиано «Лунную сонату» Бетховена; мелодия плыла в теплом воздухе. Это было так красиво… нежно… но так несказанно грустно. От неожиданного прилива чувств у нее перехватило в горле и на глаза навернулись беспричинные слезы. Она решила, что сейчас, непонятно почему, именно это место сонаты показалось ей особенно трогательным. Никогда раньше оно не производило на нее такого впечатления.

Мысленно музицируя, она еще постояла не двигаясь. Ее восхищало туше Зигмунда – оно было изумительно. Не будь он банкиром-инвестором, он мог бы запросто стать настоящим пианистом и выступать в концертах. Он был талантлив, и она ни капли не сомневалась, что он играл бы классически. Но он был прирожденный банкир. Потомственный. Профессия переходила от отца к сыну со времен Якоба Вестхейма, отца– основателя династии, открывшего в 1600 году во Франкфурте первый купеческий банк. В Берлин все семейство переселилось более ста лет назад, и в 1820-м в Гендарменмаркте, берлинском финансовом центре, был основан частный инвестиционный банк Вестхейма.

Часы в холле начали отбивать шесть, извещая об истекшем часе и безжалостно врезаясь в ее мозг. Она быстро сбежала вниз, положила свои вещи на старинную козетку у завешенной гобеленом стены и, гулко постукивая каблучками по черно-белому мрамору, направилась к музыкальному салону. В дверях она задержалась, любуясь мужем – как он красив в смокинге и черном галстуке.

Завидев ее, Зигмунд мгновенно прекратил игру, встал и быстро подошел к ней. Шатен с яркими синими глазами и теплой радушной улыбкой, он был строен, высок, хорошо сложен, с мужественным, правильных черт лицом. Ему было тридцать шесть лет, и пятнадцать из них он был женат на Урсуле.

Зигмунд обнял и поцеловал ее в щеку. Они знали друг друга с раннего детства; их родители всегда лелеяли надежду на этот брак, и когда дети ее оправдали, два элитных германских семейства породнились. Однако их союз не был браком по расчету, а результатом настоящей большой любви. Они были влюблены друг в друга с детства и никогда не хотели никого, кроме друг друга. И они были великолепной парой.

Зигмунд ослабил объятия, слегка отстранился от жены и посмотрел ей в лицо.

– Ты очень красива сегодня, Урсула.

Тихая улыбка оживила ее губы, в глазах отразилась безмерная любовь к мужу, высказанная без слов. Он обнял ее за плечи и повел в холл.

– Перед тем как идти туда, мне хотелось распить по бокалу шампанского с тобой, но боюсь, у нас уже не осталось времени. Думаю, нам пора выходить. Я обещал Ирине, что мы встретимся с ней на приеме, и не хочу заставлять ее ждать, поскольку она придет одна. – Он повернулся к дверям.

Урсула кивнула:

– Да, дорогой, конечно.

Она произнесла это еле слышно. Зигмунд резко остановился, взглянул на нее, взял ее за подбородок и слегка приподнял. Нахмурился, заметив тревогу в ее глазах и внезапно ставшее серьезным лицо.