Ги Бретон - Женщины времен июльской монархии

Но, увы! Через некоторое время молодой граф узнал, что у г-жи Г. среди многочисленных зеркал есть одно зеркало без амальгамы, сквозь которое некоторые господа, за кругленькую сумму, разумеется, точно в театре, смотрели на акробатические номера, исполнявшиеся на «поле битвы». В ярости от того, что оказался невольным актером в «живых картинах» на потребу похотливых стариков, он никогда больше не появлялся у г-жи Г.

Графиня Ле Он знала, конечно, об этом происшествии. Огорченная, она ломала голову над тем, как бы покрепче привязать к себе Морни. А так как она была дочерью банкира, то и сочла, что лучший способ удержать при себе любовника — это предложить ему денежные средства.

Состояние Морни в то время было крайне незначительным. Он жил на карманные деньги, которые давал ему отец, и на маленькую ренту, оставленную королевой Гортензией. Морни был в восторге от предложения любовницы и сразу согласился, не смущаясь возможностью сунуть, по словам одного из его биографов, «в бумажник ложе своей любви»…

Было решено, что графиня Ле Он поможет Морни стать дельцом. Некий нотариус составил финансовый контракт, и вскоре внук г-на де Талейрана стал в местечке Бурдон, что в департаменте Пюи-д-Дом, владельцем небольшого сахарного завода.

Оказавшись сахарозаводчиком, г-н Морни неожиданно обнаружил редкостные деловые качества и в считанные годы сколотил себе состояние. В 1842 году он был избран депутатом, к великой радости г-жи Ле Он, после чего возвратился жить в Париж. Незадолго перед этим графиня выстроила для себя роскошный особняк на Елисейских полях; любовнику она предложила поселиться в небольшом флигеле, построенном при въезде на территорию особняка. Можно было сказать, что Мор ни исполнял роль сторожевого пса, и потому парижане прозвали флигель «конурой верного пса» или «конурой Тото».

Таким образом, в тот самый момент, когда в Лондоне Луи-Наполеона приютила и кормила мисс Говард, В Париже Морни пригрела и обеспечила материально жена бельгийского посла…

И хотя оба этих человека были всего лишь сводными братьями, в них каждый обнаружил бы немало сходного.

После революции 1848 года салон графини Ле Он стал центром орлеанистской оппозиции. Очаровательная хозяйка дома, флиртовавшая с сыновьями короля-гражданина и заигрывавшая с академиком Жаном Бату, побочным сыном Филиппа Эгалите (а значит, сводным братом Луи-Филиппа), всей душой была привязана к представителям Июльской монархии.

Морни, друг герцога Орлеанского, разумеется, разделял политические взгляды своей белокурой подруги. Поэтому Луи-Наполеон не вызвал у него никакого энтузиазма, когда был избран депутатом Второй республики. Этот сводный брат, за жизненными перипетиями которого во время страсбургских и булонских событий он следил с насмешливой жалостью, не внушал ему никакой симпатии. Он встретился с ним однажды, случайно, на улице в Лондоне, но сохранил об этой встрече очень смутное воспоминание. В тот раз Морни шел со своим отцом по Риджент-стрит. Какой-то неизвестный человек раскланялся с ними.

— Кто это? — спросил Морни.

— Принц Луи-Наполеон.

— А-а…

При этом он даже не обернулся.

Но когда этот экстравагантный сводный брат был избран президентом Республики, Морни задумался, нельзя ли использовать эту карту в игре. Озадаченный этой мыслью, он поделился ею с графиней Ле Он, которая, несмотря на свои орлеанистские пристрастия, уговорила друга отправиться в Елисейский дворец.

Морни явился туда. Принц-президент принял его немедленно. Впервые сидя друг против друга, оба какое-то время молчали. Они испытывали глубокое смущение из-за своего невероятного сходства. Взгляд Морни, живой и неумолимый, сразу подсказал ему, что Луи-Наполеон представляет собой лишь карикатуру на него. Это открытие вызвало у него желание улыбнуться. В свою очередь, принц-президент глядел с некоторой горечью на эту, хотя и полысевшую, но значительно более привлекательную версию себя самого. Наконец им удалось завязать разговор.

Много позже Морни запишет: «Мы почти совсем не понравились друг другу, и если бы я прислушивался к своему настроению, я бы туда больше не пошел».

Но г-жа Ле Он была начеку… и Морни стал часто бывать в Елисейском дворце…

Мало-помалу между сводными братьями возникла даже дружба, а может быть, просто чувство общности. С этого момента, не позволяя себе в этом признаться, Морни и Луи-Наполеон почувствовали, что нуждаются друг в друге благодаря единому стремлению разрушить Республику, которую оба одинаково люто ненавидели.

Вполне естественно, г-жа Ле Он стала доверенным лицом своего любовника. Со свойственной ей решительностью она сразу расставила точки над i.

— Луи-Наполеон не сможет вернуть на престол Орлеанскую династию. Он восстановит империю. Но в любом случае эта монархия предпочтительнее Республики посредственностей, которую мы получили в результате Февральской революции. Ну и потом… у вас есть шанс стать в случае успеха министром…

С этого момента Морни входил в круг ближайших сподвижников принца-президента.

В 1851 году Луи-Наполеон, доказывая в который уже раз, сходство во вкусах с его сводным братом, остановил свой взгляд гурмана со стажем на графине Ле Он. Однако его порученец майор Флери взял на себя нелегкую обязанность растолковать ему, что и без этого слишком много побочных уз связывает его с Морни, чтобы добавлять к ним еще и эту… Со смертной тоской в душе принцу-президенту пришлось отказаться от желания продемонстрировать твердость своих республиканских принципов несравненной жене посла…

Все это происходило в июле 1851 года, когда у Луи-Наполеона были, в сущности, совсем другие заботы. Избранный на четыре года и получавший на представительские расходы суммы, казавшиеся ему смехотворными (два миллиона пятьсот шестьдесят тысяч золотых франков), он мечтал добиться пролонгации своих полномочий и дополнительного кредита в миллион восемьсот тысяч франков в год.

Однако Тьер высказал мнение Учредительного собрания следующими словами:

— Ни единого су! Ни одного лишнего дня! Единственное решение этой проблемы сводилось к предложению реформировать Конституцию. Но, к сожалению, просьба о пересмотре также была отклонена Учредительным собранием. Таким образом, Луи-Наполеон был просто вынужден совершить государственный переворот. Он готов был рискнуть всем, понимая, что грызня между различными политическими партиями только облегчит его задачу.

Послушаем, что рассказывает Максим Дю Кан:

«Расстановка политических сил была такова, что ни одна партия не оказалась достаточно сильной, чтобы добиться провала этого молчаливого и внешне апатичного человека, которым двигала навязчивая идея. К осуществлению этой идеи он шел с упорством маньяка. Он предоставлял досужим ораторам выступать, журналистам писать, народным представителям дискутировать, уволенным генералам поносить его, лидерам парламентских группировок высказывать в его адрес угрозы, сам же оставался в одиночестве, молчаливый и непроницаемый. Противники считали его идиотом и тем успокаивали себя. Запершись в Елисейском дворце, покручивая свой длинный ус, непрерывно дымя сигаретами и прогуливаясь с опущенной головой под сенью вековых деревьев, он выслушивал доходившие до него слухи и продолжал вынашивать свой замысел».

Идиотом, кстати, его считали не только политические противники. Однажды м-ль Жорж (бывшая любовница Наполеона I), которой тогда уже было шестьдесят четыре года, повстречала Виктора Гюго и обратилась к нему со словами, записанными им позже в записной книжке:

«Что касается президента, то он просто дурачок, и я его терпеть не могу. Ну, во-первых, он уродец. Он, правда, хорошо держится в седле и умеет управлять лошадью. Но и только. Я к нему ходила. Он велел ответить, что не может меня принять. А раньше, когда он был всего лишь жалким принцем Луи, он принимал меня на Вандомской площади по два часа подряд и показывал мне из окна колонну, этот болван. У него есть любовница, англичанка, очень красивая блондинка, которая вовсю наставляет ему рога . Не могу сказать, знает ли он об этом, но всем вокруг это известно. Он выезжает на Елисейские поля в маленькой русской коляске, которой правит сам. Когда-нибудь его опрокинут на землю или собственные лошади, или толпа. Я сказала Жерому: „Я терпеть не могу этого вашего так называемого племянника“. Но Жером поднес ладонь к моему рту и сказал: „Замолчи, безумная!“ А я ему говорю: „Он играет на бирже; Ашиль Фульд каждый день встречается с ним в полдень и раньше других получает от него новости, а потом начинает играть на повышение или на понижение. Именно так и было с последними сделками Пьемонта. Уж я-то знаю“. А Жером мне сказал: „Не говори подобных вещей. Вот из-за таких разговоров мы и лишились Луи-Филиппа!“

— Господин Гюго, а какой мне, собственно, толк от Луи-Филиппа?»

Если подобные разговоры и погубили Луи-Филиппа, то Луи-Наполеона это, похоже, не особенно волновало. Он медленно и обстоятельно подготавливал свой переворот, расставляя на ключевые посты в правительстве и в армии людей, на которых мог положиться.

Эта тайная деятельность вовсе не мешала ему интересоваться дамами. Даже наоборот. Возбуждение, будоражившее его ум, казалось, захватывало все его существо… Может быть, поэтому у него неожиданно возникло желание снова завязать отношения с Рашель, о безумных затеях и о таланте истерички которой он временами сожалел.

И вот знаменитая трагическая актриса снова в Елисейском дворце.

Правда, ненадолго.

Однажды вечером, после слишком обильного обеда, принц-президент немного задремал в кресле. Пробудился он от внезапного шума. Глазам его предстало удручающее зрелище: Рашель, растянувшись прямо на ковре, отдавалась метрдотелю.

Проявив олимпийскую выдержку, принц-президент встал и молча вышел.

Что, впрочем, вовсе не означало, что он не был огорчен…

В конце осени 1851 года Луи-Наполеон выказал такую любовную активность, что даже видавший всякое Флери был удивлен. «Принц, — сообщает в своих записках Ламбер, — требовал двух, а иногда и трех женщин в день». Эти юные особы, удостаивавшиеся президентской чести где-нибудь на краешке дивана, сами того не ведая, играли важную роль в деле подготовки государственного переворота.

Луи-Наполеон действительно нуждался в них для того, чтобы прояснить собственные мысли. Создание механизма, призванного опрокинуть Республику за одну ночь, требовало ясности мышления, которая обычно не была свойственна принцу. Разум его, он сам это знал, был постоянно омрачен любовным желанием. Свидание, даже мимолетное, с дамой обходительной и молчаливой (последнее было настоятельным условием) позволяло ему в течение нескольких часов ясно мыслить и четко видеть все препятствия, которые могут перед ним возникнуть. Вот почему по ночам, когда он, молча и втайне от всех, отрабатывал свой план или набрасывал вчерне будущее воззвание, Флери всегда находился поблизости с несколькими со знанием дела отобранными и не слишком застенчивыми молодыми женщинами.

Время от времени, когда у президента возникали затруднения с поисками удачной фразы или эффективного способа избавления от своих противников, он покидал свой кабинет и шел в маленькую гостиную, где его ждал адъютант с компанией своих последних находок.

Луи-Наполеон указывал пальцем на одну из них, уводил ее во вторую гостиную, заваливал на диван, демонстрировал ей свой особый интерес, после чего вежливо прощался. И тогда, чувствуя себя освобожденным, он возвращался в кабинет, чтобы легко порхающим пером дописать эффектный финал своей предстоящей речи или составить список имен, подлежащих аресту…

Государственный переворот был намечен на 2 декабря, годовщину Аустерлица и коронования Наполеона I. Знали об этом только Морни и мисс Говард.

Пока великолепный Август занимался разложением армии и с помощью тайных агентов подготавливал общественное мнение, мисс Говард снова, в который уже раз, собирала имеющиеся у нее средства, чтобы финансировать намеченную операцию. Она продала лошадей, заложила свои дома в Лондоне и последние драгоценности. Своему другу графу д'Орсе она писала, что «бросила в горнило мебель работы Бернара Палисси …»

Ее вера в Луи-Наполеона, надо сказать, была абсолютной.

— Я знаю, что вы достигнете цели, — говорила она ему. — Вы поистине человек провиденциальный. Именно такого человека ждет Франция…

Мисс Говард по-прежнему была безумно влюблена в своего принца. Да и принц, несмотря на свои многочисленные измены, был все так же нежно привязан к ней. Растратив в течение дня свое драгоценное династическое семя на девиц, ни имени, ни возраста, ни происхождения которых сплошь и рядом не знал, он вечерами отправлялся насладиться атмосферой покоя в маленький особнячок на Цирковой улице.