Ги Бретон - Женщины времен июльской монархии

Мисс Говард была права. В течение двух последующих дней кое-где имели место стычки, слышались ружейные и пистолетные выстрелы, но народ Парижа, ослепленный именем Наполеона, отказался следовать за организаторами восстания.

Власти арестовали 26642 человека, и в городе был восстановлен порядок.

Лишь самые чувствительные души посожалели о несчастном депутате Бодене, который за двадцать пять франков согласился на бессмысленный протест…

Таким образом, государственный переворот свершился.

И тут же, пока г-н Тьер, заключенный на некоторое время в форт Ам, был вывезен в Германию, Луи-Наполеон подготовился к проведению плебисцита. 21 декабря 7430000 «да» против 640000 «нет» переворот был одобрен. Принца избрали президентом Республики на десять лет.

Но фактически, в скрытой форме, была реставрирована Империя.

Тогда мисс Говард, обезумев от радости, подумала, что теперь ставший хозяином Франции принц волен на ней жениться.

Однажды вечером она заговорила с ним об этом. В ответ на это Луи-Наполеон лишь поцеловал ей руку. Наивная, она лелеяла одну, но чрезмерную надежду и уже видела себя императрицей.

У принца же в то время были иные заботы. Разумеется, прежде всего он подготавливал свое будущее царствование, но в этом будущем его почему-то интересовали преимущественно проблемы, которые можно было бы назвать «душеуспокоительными».

Проблема гарема, например.

Считая, что каждый суверен должен иметь под рукой для морального расслабления стайку недурно сложенных дам, он потребовал от своего нового суперинтенданта по удовольствиям, графа Бачиоки , поискать на Ближнем Востоке хотя бы несколько из тех одалисок, чья красота, опыт и изысканный вкус к наслаждениям так часто воспевались поэтами…

Бедному графу пришлось вернуться из этой экспедиции с любопытным сувениром. Вот что об этом рассказывает Эжен де Миркур.

«Бачиоки получил от Луи-Наполеона поручение восстановить Олений парк . С этой целью он совершил путешествие в Константинополь. Там он собирался раздобыть для своего хозяина восточных красоток, купить для пополнения его сераля черкешенок и гречанок; это постыдное намерение было ловко закамуфлировано под секретную миссию, касающуюся аннексии Туниса в дополнение к нашим прежним африканским колониям. От этой поистине императорской затеи пришлось отказаться по причине вызванного ею скандала и всеобщего осуждения.

Сводники были посрамлены. Теперь им оставалось поставлять на президентское ложе только туземную продукцию, отказавшись от одалисок пророка.

Однако с некоторых пор, из-за многочисленных проверок, которым он лично подвергал предлагавшихся ему на выбор красавиц, постоянное поручение принца перестало быть для Бачиоки только приятным занятием; от одной великолепной африканки, черной, как эбеновое дерево, и лоснившейся, точно бархат, с формами, будто выточенными из черного мрамора, он получил дурную болезнь. Дочь тропиков так глубоко всадила в него свой вирус, что несчастный Меркурий уже через несколько дней начал шататься. Болезнь прогрессировала столь ужасающим образом, что бедный Бачиоки вынужден был срочно вернуться в Париж. Там он, кое-как ковыляя, явился к принцу. Тот очень огорчился, видя жалкое состояние, в каком оказался его преданный поставщик удовольствий, и посоветовал другу обратиться к знаменитому доктору Рикору. Доктор же при виде этой ужасной картины воскликнул: «Несчастный! Где, черт побери, ты подцепил это? Ты наверняка посещал жену какого-нибудь сенатора, потому что только подобные женщины делают своим любовникам такие подарки».

Спешу заметить, что это мнение именно доктора Рикора…

В начале 1852 года Луи-Наполеон покинул Елисейский дворец и поселился в Тюильри. Все мгновенно почувствовали в нем монарха. Он приказал отчеканить монеты, у которых на реверсе сохранялась надпись «Французская Республика», зато на аверсе был его профиль и имя «Луи-Наполеон Бонапарт»; кроме того, он торжественно раздавал изображения орлов для укрепления их на древках знамен, а также одел свою личную гвардию в униформу императорской гвардии.

Вполне естественно, такое повышение его статуса несказанно радовало мисс Говард, которая на всякий случай заказала себе точную копию кровати Жозефины Богарне… Каждую ночь, лежа на ней, она предавалась мечтам, теперь уже несколько более определенным. Вот что рассказывает об этом Флери:

«Амбиции любовницы возрастали по мере развития событий. Женщина, подобная ей, самая красивая из всех, любимая, умная, вполне могла претендовать на исключительную судьбу… Одной только преданностью, которую она столько раз подтверждала, она заслужила право надеяться на вознаграждение своего деятельного самоотречения…»

И далее добавляет:

«Хотя отношения с мисс Говард были очень приятными и она по-прежнему никогда не выходила с нами за границы принятой учтивости, поведение ее все же изменилось. Она стала более требовательной в отношении людей, с которыми желала встретиться, и прогулок, которые теперь совершала без прежней сдержанности. Если военные смотры проходили в Версале, она уже не оставалась поодаль, затерявшись в толпе. Ей требовалось специальное место, у всех на виду».

А вскоре стало известно, что, когда принц отправился провести несколько дней в замок Сен-Клу, мисс Говард тайком сопровождала его. Однажды на балу случился даже небольшой скандал. В какой-то момент Луи-Наполеон незаметно покинул гостиную и отправился в дом к Херриэт. Когда же через полчаса он снова появился в ярком свете люстр, гости с ужасом стали переглядываться: на панталонах принца-президента были отчетливо видны следы его недавней деятельности…

Изменившееся поведение мисс Говард, прежде державшейся совсем незаметно, возмущало окружение Луи-Наполеона. Однажды Вьель-Кастель записал в своем дневнике: «Позавчера в Опере давали большое представление, .на котором присутствовал президент. Овации, кантата, возгласы… Публика, даже самая благожелательная, была удручена, увидев в большой ложе увешанную алмазами г-жу Говард, любовницу президента; это произвело плохое впечатление. Принц Жером был в своей ложе также с любовницей. Мы что-то слишком уж отягощаем свой багаж любовницами; раньше этого не было… Окружение президента отвратительно».

В сентябре мисс Говард, думая, что принц может жениться только на знатной даме, купила неподалеку от Версаля замок Борегар и тут же стала называть себя его именем…

Однако Луи-Наполеон оказался нечувствителен к такой метаморфозе и, хотя по-прежнему появлялся повсюду в Париже со своей любовницей, относительно своих матримониальных намерений продолжал хранить молчание.

Тогда мисс Говард решила немного форсировать события и вынудить своего любовника официально признать ее положение. Она присутствовала на смотрах, она посещала театры, сопровождала принца в замок Сен-Клу, но никогда не появлялась в Тюильри. Теперь она решила явиться туда без приглашения.

В один из торжественных вечеров Луи-Наполеон неожиданно увидел ее, ослепительную и сияющую, входящей в зал под руку с полковником де Бевилем. Принц ничего не сказал, почтительно раскланялся с ней и продолжал улыбаться. Но он никогда не простил ей этой оплошности.

Что же касается окружения принца, то оно было просто шокировано.

Послушаем еще раз Флери:

«Каково же было наше удивление, когда мы увидели мисс Говард под руку с полковником де Бевилем и в сопровождении графа Бачиоки. Все трое следовали за женщиной из ее окружения, игравшей в данных обстоятельствах, по-видимому, роль графини де Беарн .

Изысканный туалет, сияющее лицо, голова античной камеи, высокий рост, осанка герцогини, все это позволяло говорить о несравненной красоте будущей графини де Борегар и де Бешеве. Неизвестная большинству гостей, она, по счастью, была принята за леди, приехавшую из Лондона, чтобы поприсутствовать на балу у своего друга. Но именно с этого вечера мисс Говард предстала перед нами в истинном свете, а именно куртизанки высокого полета, которая стремится любой ценой добиться своих амбициозных целей… Неприятное впечатление, произведенное появлением любовницы, было мужественно отмечено в докладе полицейского префекта. Это оружие… Обращаться с ним надо умело… Я займусь этим…»

И действительно, однажды Флери взял на себя смелость сказать принцу, что желал бы его видеть освободившимся от некоторых цепей и женившимся на какой-нибудь принцессе.

— Брак, соответствующий вашему титулу, послужил бы укреплению доверия внутри страны и завоеванию авторитета за ее пределами, чтобы со временем взять верх над предубеждениями и развеять опасения, которые не могут не возникнуть с возвращением вашей династии.

Но так как Луи-Наполеон оставался по обыкновению непроницаем, полковник Флери задал ему прямой вопрос:

— Думали ли вы о какой-нибудь принцессе, чей возраст и положение позволяют на ней жениться и чье согласие будет вам обеспечено?

На этот раз принц вышел из состояние немоты:

— Я признаю справедливость ваших рассуждений. Однако мое положение относительно царствующих домов весьма деликатно. Их пугает мое имя, и какие бы услуги я им ни оказывал, восстанавливая власть на ее подлинный фундамент, думаю, что еще не пришел момент стремиться, подобно моему дяде, к великому альянсу…

И после некоторого колебания добавил:

— Тем не менее я уже веду переговоры с моей тетушкой, великой герцогиней Стефанией, по поводу ее внучки, принцессы Каролины Ваза.

Флери успокоился.

Но, к сожалению, через несколько недель принц Ваза ответил, что его дочь «почти» сговорена с наследным принцем Саксонским… Это была пощечина Луи-Наполеону, который в состоянии глубокого разочарования поручил своему кузену Валевски, послу Франции в Лондоне, попросить руки одной из племянниц английской королевы, Аделаиды Гогенлоэ. Валевски вернулся ни с чем: родители Аделаиды были протестантами и потому заявили, что их дочь никогда не выйдет за католика…

После этого отказа ближайшее окружение Луи-Наполеона пришло в отчаяние:

— Теперь он, чего доброго, решит жениться на мисс Говард, — перешептывались в Тюильри, — и нашей императрицей станет англичанка с более чем сомнительным прошлым…

Но Флери и его друзья ошибались: мисс Говард уже числилась по разряду бывших любовниц.

Все дело в том, что в сердце Луи-Наполеона уже начинала зацветать новая любовь, пока еще слабая, но обещавшая вскоре разрастись, так как она была испанкой…

Объектом этой любви было восхитительное создание двадцати семи лет. Она была стройной, утонченной, немного рыжеватой, с лицом цвета чайной розы и голубыми глазами. У нее были самые красивые в мире плечи, высокая грудь, длинные ресницы и рот, в котором знатоки улавливали нечто, предвещавшее волнующую порочность…

Ее звали Евгения Монтихо.

Луи-Наполеон встретил ее впервые у принцессы Матильды и, как пишет один придворный, «сразу почувствовал волнение в августейших членах своей мужской натуры».

Запавшая в голову мысль заставляла его мурлыкать от удовольствия, лежа в постели, и в конце концов захватила его полностью.

Но м-ль Монтихо была не из тех молодых особ, которые вешаются на шею первому встречному. Как рассказывает г-н де Бле в присущем ему живописном стиле, она «опустила глаза, как только похотливый огонек вспыхнул в мутно-голубоватом взоре Луи-Наполеона».

Кто же такая Евгения Монтихо?

Молоденькая испанская аристократка, отец которой, бывший офицер наполеоновской армии, отзывался на звучное имя Сиприано-Гусман-Палафокс-Портокарреро, граф де Теба и де Монтихо, а мать — единственная наследница шотландца Уильяма Киркпатрика и Гревенье, сколотившего себе приличное состояние в Малаге на торговле фруктами и тонкими винами.

Отличавшаяся гордым нравом, эта дама, выданная замуж очень юной и против воли за дона Сиприано, выказывала в отношении мужчин, которые ей нравились, большую свободу в обращении. И в Гренаде шептались, «что она находит удовольствие в том, в чем честные женщины видят повод для осуждения»… Возможно, поэтому ей приписывали множество любовников.

Кое-кто из претендовавших на особую осведомленность, уверял даже, что и Евгения, и ее сестра Пака являются плодами усердных трудов г-на Проспера Мериме в объятиях графини Мануэлы де Монтихо.

Глупейшие сплетни, разумеется, потому что графиня де Монтихо познакомилась с саркастическим Проспером только в 1830 году, то есть через четыре года после рождения Евгении .

В 1834 году графиня де Монтихо с двумя своими дочерьми переехала в Париж, где вновь встретилась с Мериме. В восторге от того, что опять видит очаровательную Мануэлу, любовником которой он, вероятно, был, автор «Хроники времен Карла IX» решил стать воспитателем двух испанских девочек.