Шуссери попросил его еще раз, теперь уже полностью, осмотреть герцогиню и рассеять все сомнения. Последовавшую за этим сцену описывает Птипьер:

«Доктор собрался было решительно приступить к выяснению главного вопроса. Но она не дала ему это сделать. Едва только он произнес первые слова, она воскликнула:

— Я вижу, к чему вы клоните! Ведь я беременна, верно? Ну и что, это уже в четвертый раз.

С этими словами она встала со стула:

— Смотрите, господин Жентрак, убедитесь сами, — сказала она, распахивая одежду. — Ощупайте мой живот!

И, после того как г-н Жентрак сквозь нижнее белье сделал самые общие наблюдения, она обхватила обеими руками свой живот и сильно нажала на него.

— Вот, — сказала она с горечью, — как я беременна! Вы оказали бы мне куда большую услугу, если бы избавили меня от этой болезни».

Обманутый в который уже раз дерзостью Мари-Каролин, д-р Жентрак вернулся к полковнику Шуссери и заявил ему важным тоном:

— Я не думаю, что герцогиня беременна. Если ее живот и увеличен, то это вследствие расширения селезенки.

Он прописал ей ванны с последующим растиранием и удалился.

Полковник, все более озадаченный, решил попросить военного министра прислать парижских врачей. Сульт назначил д-ра Орфила, декана медицинского факультета, и д-ра Овити, который когда-то лечил Мари-Каролин. Оба специалиста прибыли в Бле 24 января. Увидев их входящими в комнату, герцогиня, казалось, испугалась. Потом взяла себя в руки и сказала, что готова дать себя осмотреть.

Орфила и Овити, скинув сюртуки, со всем тщанием ощупали сиятельный живот, покачали головами, вновь ~ облачились в свои сюртуки и вернулись в Париж.

— Ну что? — спросил их Сульт. Ответ оказался гораздо менее категоричным, чем ожидал маршал:

— Живот показался нам несколько увеличенным по сравнению с обычным состоянием.

— Так она беременна?

Орфила сделал неопределенный жест:

— У нее как будто есть симптомы этого.

— Очень хорошо, — сказал Сульт, — значит, она нуждается в постоянном наблюдении. Я назначу в Бле человека энергичного и проницательного…

Спустя неделю, 31 января, полковника Шуссери сменил маршал Бюжо.

— Прямо в день своего приезда он отправился в цитадель, чтобы взглянуть на молодую женщину опытным взором военного и послать Сульту донесение о своих собственных впечатлениях.

«Было бы затруднительно, — писал он глубокомысленно, — объяснить при ее хорошем здоровье вздутие живота водянкой или засорением кишечника и желудка».

Заметим, что к этому времени герцогиня была уже на пятом месяце беременности…

Вскоре на голову Бюжо свалилась еще одна проблема. Несмотря на все более заметное округление живота, Мари-Каролин не проявляла ни малейшего беспокойства по поводу скандала, который неизбежно должен был разразиться в связи с этим.

11 февраля маршал написал Сульту:

«Мадам герцогиня очень весела и с удовольствием играет со своими попугайчиками и маленькой собачкой Бевис. И у нас в сознании не укладывается, как это возможно в том состоянии, которое производит впечатление беременности большого срока. Если то, что мы предполагаем, верно, ей необходимо найти какой-то способ защитить свою честь. И таким способом может быть только замужество, подлинное или фиктивное».

Доблестный вояка как в воду глядел. Мари-Каролин нисколько не беспокоило ее состояние. Как писала графиня де Буань, «это была далеко не первая ее подпольная беременность. Она полагала, что в этом отношении принцессы стоят вне норм общественной морали, и ни в коей мере не считала, что данный инцидент должен серьезно отразиться на ее политическом существовании». К тому же в последние дни верные друзья подыскали ей «мужа», который соглашался взвалить на себя это странным образом приобретенное бремя отцовства…

22 февраля Бюжо, который боялся, как бы его не постигла участь Шуссери, упросил Мари-Каролин сказать ему правду.

— Правительство будет вам очень признательно за искренность, мадам. Вы ждете ребенка?

Герцогиня подумала, что признание может принести ей свободу. Она разрыдалась, бросилась в объятия маршала и призналась ему, что тайно обвенчана и что она на шестом месяце беременности.

Бюжо с облегчением вздохнул.

— Мне необходимо ваше письменное заявление, — сказал он.

Мари-Каролин взяла лист бумаги и написала:

«Ввиду того, что меня торопят обстоятельства и в силу правительственных предписаний, а также имея серьезные причины для сохранения своего брака в тайне, считаю своим долгом признаться как себе, так и моим детям в том, что тайно вышла замуж во время моего пребывания в Италии.

Мари-Каролин».

Эта записка была немедленно отправлена Сульту, а тот опубликовал ее текст в газете «Монитор» за 26 февраля.

Узнав, что герцогиня Беррийская, этот «незапятнанный ангел реставрации Бурбонов», «вандейская Мария Стюарт», находясь в заточении, ждет ребенка, легитимисты были точно громом поражены. Большинство утверждало, что это гнусная выдумка правительства с целью дискредитировать «регентшу».

Орлеанисты же задавали себе только один вопрос: кто отец будущего ребенка?

Не Гибург ли? А может быть, Розамбо, который был в числе ближайших друзей во время изгнания и вандейской эпопеи? Шарет? Бурмон? Или даже Дейц, как это полагал Бюжо? Назывались самые невероятные имена.

Наконец 10 февраля герцогиня родила малышку, которую назвали Анн-Мари-Розали. Доктор Дене немедленно взял слово:

«Я только что принял роды у мадам герцогини Беррийской, являющейся женой в законном браке графа Гектора Люкези-Палли, князя де Кампо-Франко, офицера, служащего при короле Обеих Сицилий, проживающего в Палермо».

Когда имя отца было опубликовано, вся орлеанистская Франция разразилась хохотом:

— Ну и муженька нашла себе герцогиня! — говорили все. — Более грубого фарса и вообразить нельзя! Когда же это они поженились? И каким образом этот итальянец мог встретить Мари-Каролин в августе 1832 года, если она в то время скрывалась в нантской мансарде?

Легитимисты, вынужденные смириться с фактами, возражали:

— Что ж, пусть она родила, но ее муж хорошо известен и принадлежит к знатной фамилии. Семейство Кампо-Франко ведет свое начало от одного из двенадцати нормандских баронов, которые вместе с Танкредом завоевали Сицилию на обратном пути из Святой земли. Герцогиня заключила тайный брак с графом Гектором в 1831 году, и так же тайно он приезжал из Голландии в Нант, чтобы повидаться с ней. Все это выглядело совершенно невероятно. На деле никто ничего точно не знал. И вся Франция задавалась одним вопросом: кто же все-таки отец маленькой Анн-Мари-Розали?..


Для легитимистов, разумеется, отцом мог быть только Люкези-Палли. Тем не менее, признание Мари-Каролин привело их в некоторое замешательство. Они боялись, как бы орлеанисты не узнали от жителей Гааги, что в августе 1832 года граф ни на один день не покидал Голландию…

И потому они решили дать другое объяснение встрече двух «супругов»:

— Под впечатлением эмоций, вызванных материнством, — заявили они, — принцесса перепутала события, и мы поняли так, что ее муж приезжал в Нант. В действительности все было иначе. Это она, переодевшись в вандейскую крестьянку, приезжала в августе в Голландию. Вполне естественно, ее путешествие держалось в большой тайне, и никто в Гааге не знал об этом. Впрочем, она пробыла там с графом Люкези всего несколько дней и так же негласно вернулась в свою мансарду.

Сразу оговоримся, что сегодня это объяснение отвергается всеми историками. Послушаем, что говорит Марк-Андре Фабр:

«Легитимистам хотелось, чтобы Анн-Мари-Розали была ребенком, зачатым в Голландии, куда Мари-Каролин, покинув на несколько дней свое убежище, ездила, переодевшись в крестьянское платье, чтобы повидаться с графом Люкези-Палли, а затем вернулась к своим нантским друзьям. В подтверждение этой смелой версии они произвели на свет два письма, якобы обнаруженных виконтом де Резе под „грудой старых бумаг“ после смерти герцогини. Одно из них от графа Люкези. Он пишет: „Ваш стремительный приезд, подвергший вас стольким опасностям, был еще одним поводом для моего волнения, хотя ему же я обязан счастьем снова увидеть вас“. Другое от герцогини. Оно заканчивается следующими словами: „Последствия моего поспешного приезда вынуждают меня вскоре открыть наш союз“.

Однако письма эти, датированные временем ее пребывания в Бле, были явно написаны в соответствии с возникшей необходимостью, точно так же, как в те же дни составленный и задним числом помеченный акт о брачной церемонии, совершенной П. Розаваном. Среди бумаг, найденных в мансарде нантского дома и переданных в

национальный архив, фигурирует подробный перечень писем, полученных и отправленных герцогиней с 23 июня по 18 сентября. В нем помечены почти все дни этого периода за исключением, может быть, двух-трех в разное время. Но в эти дни Мари-Каролин не покидала нантское убежище».

Чтобы объяснить существование найденных бумаг, легитимисты утверждали, что «перед отъездом в Голландию герцогиня оставила верным ей людям письма, помеченные задним числом, с тем чтобы если ее укрытие будет обнаружено, ничто не указывало бы на ее поездку, которая могла послужить поводом для неблагоприятных толкований и повредить интересам Генриха V.

Как пишет один из биографов Мари-Каролин: «У врагов власти ответ находился буквально на все, и эпизоды, точно из какого-нибудь романа, достойного пера Ксавье де Монтепена, сочинялись лишь для того, чтобы спасти репутацию герцогини…».


Орлеанисты, само собой разумеется, не верили ни единому слову из объяснений, предлагаемых легитимистами. Они поручили нескольким своим людям, внедрившимся в стан своих политических противников, провести специальное расследование и смогли собрать все необходимые данные, позволявшие выстроить версию, принимаемую сегодня почти всеми историками. Вот эта версия в изложении Ж. Люка-Дюбретона:

«К началу 1833 года появление мужа стало настоятельной необходимостью. Карлисты принялись за поиски. Возглавила их г-жа де Кейла, бывшая фаворитка Людовика XVIII, которая, помимо остатков былой красоты, обладала подлинным гением интриги. В Гааге, где она жила, она начала с атаки на г-на де Руффо, неаполитанского посла, который оказался там проездом; но посол, как только понял, о чем идет речь, перепугался и сбежал.

Тогда сна обратила свой взор на Гектора Люкези, который, в свою очередь, сделал вид, что не слышит, что ему говорят. Тогда Рошешуар, неисправимый легитимист, присоединил свои усилия к усилиям почтенной дамы и предложил Люкези «жениться на герцогине ради спасения ее чести»; граф не отозвался на эти призывы. А между тем время уходило; пленница не могла ждать бесконечно, чтобы ей нашли мужа. И тогда появился банкир Уврар с его неотразимыми аргументами. Сколько получил Люкези? Сто тысяч экю? Миллион? Мы не знаем. Но он согласился взвалить на себя честь отцовства, и тут же, без промедления, в маленькой итальянской деревушке было сфабриковано брачное свидетельство, датированное июлем 1831 года».

Версия орлеанистов впоследствии была частично подтверждена доктором Меньером, который после возвращения Мари-Каролин в Палермо написал из Италии министру внутренних дел следующее письмо от 30 июля 1833 года:

«Никогда не существовало никакой интимной связи между молодым Гектором и г-жой герцогиней Беррийской. Графу не больше двадцати восьми лет; он честолюбив, взбалмошен, но человек чести и неспособен уступить материальным соображениям. Он предан партии легитимистов и, не колеблясь, пожертвует собой ради главного дела. В Масса у него было немало встреч с герцогиней, которая посылала его в Париж с депешами к главе партии сторонников Генриха V, но он не ездил в Вандею, равно как и герцогиня не ездила в Гаагу, хотя после своего возвращения из Голландии граф неоднократно пытался распустить такой слух.

Меня здесь убедили в ложности этих двух историй, слишком уж явно сочиненных после происшедшего события. Именно находясь в Голландии, молодой человек получил уведомление о том, какие имеются на него виды. Ему пришлось одолжить шесть тысяч франков, чтобы совершить поездку; и только в Италии он получил окончательные инструкции… Граф находился здесь инкогнито, и те несколько человек, которые с ним встречались, отметили, что он был очень опечален. И, после того как он появился в Палермо, все отметили то же самое. Молодому графу не хватило сил сыграть свою роль до конца; отцовство было ему в тягость, и герцогиня даже решила удалить от себя ребенка. Я был дважды приглашен к принцессе и нашел ее сильно изменившейся. Она демонстрирует веселость, которая мне показалась неестественной. И если никто не верит в их брак, то еще меньше верят в отцовство графа Гектора, но все считают, что, как человек преданный и романтичный, он просто согласился прикрыть своим именем происшествие, так некстати случившееся. Полагают, что, будучи к тому же человеком честолюбивым и легковерным, он не слишком оскорблен в глубине души тем, что оказался в такой тесной связи с состоянием принцессы, которое, судя по ее замыслам, предназначено для обеспечения новой Реставрации».