Он сел за рояль. Руки его легли на клавиатуру. Он не играл с тех пор, как вернулся из Болоньи. Пальцы его казались тугими, немузыкальными. Ему меньше всего хотелось сейчас играть, но он заставил себя исполнить всю «Бергамскую сюиту» Дебюсси, любимую пьесу его матери, вспоминая, как горд он бывал, когда она просила сыграть ей после того, как она приняла ванну; как он поглядывал на ее прелестный профиль, когда она закрывала глаза, слушая.

Печаль всколыхнулась в нем.

— Пожалуйста, — шептал он, и слезы бежали по его лицу, — пожалуйста…

Кого он просил? Он и сам не знал. Какую-то высшую силу? Всех богов разом? Если чего-нибудь очень хочется, это непременно исполнится, часто говорила она ему. Нужно сосредоточиться и подумать об этом, и возникнет какая-то неодолимая сила. Что-то вроде глупой песенки Эстер «Что-то сбудется», которую Кол на «бис» исполнял в «Карлайле».

Она заставила его поверить, что он обладает этой высшей силой. Он использовал ее для воздействия на слушателей, для выступления на концертах, для пения в «Карлайле». Теперь он должен был собрать всю свою таинственную энергию, чтобы заставить богов помочь ему, чтобы что-то случилось, чтобы что-то «сбылось»!

Если эта мечта исполнится, если она вернется, он освободит ее от своих себялюбивых желаний и наконец из ребенка превратится в мужчину, мужчину, которым она сможет гордиться.

Он опустился на колени возле рояля и попытался молиться. Поначалу это казалось смешным ему самому, но постепенно он собрал всю свою силу и вложил ее в молитву. Он простоял на коленях около получаса, ноги его затекли, когда ему показалось, что зазвонил телефон. Потом он догадался, что он действительно звонит. Он с трудом поднялся на ноги и побрел на звонок, поднял трубку. Было три часа утра.

— Да? — спросил он.

В трубке слышалось потрескивание и разряды. Потом он услышал мужской голос.

— Слушай внимательно, Марк, — произнес кто-то. — Это Санти. Ты не должен ничего говорить ни своим друзьям, ни полиции, никому, ты понимаешь? Твоя мама жива.

Марк напряженно сидел в самолете, летящем в Мадрид, и, глядя невидящими глазами в раскрытый журнал, вспоминал телефонный разговор.

— Я смогу поговорить с ней? — спросил он у Санти.

— Боюсь, что это невозможно, — ответил он. — Ей не очень хорошо. Ты нам здесь нужен. Я поместил ее в надежном месте, за ней наблюдают. Ты все поймешь сам, когда приедешь.

У него все внутри задрожало от восторга и предчувствий. Он никому не сообщил, куда направляется, только оставил записки для Кола и Эми, что будет отсутствовать несколько дней.

В Мадриде он пересел на другой самолет, предварительно позвонив по телефону, который для него оставил Санти. Никогда перелеты не казались ему такими длительными. Когда самолет наконец приземлился на аэродроме в Пальме, Марк первым ринулся к выходу. Он почти пробежал через паспортный контроль и таможню, благо у него и была-то всего одна сумка. За стойками он увидел толпу ожидающих и тут же узнал Санти. Когда он подскочил к Санти, чтобы обнять его, то получил такой удар в челюсть, что кувырком полетел на землю.

Марк завернул в салфетку несколько кубиков льда и приложил ее к своему подбородку. За обедом в маленьком каталонском ресторанчике оба они сидели друг против друга.

— Я еще остаюсь должником, — строго заметил Санти. — Это ты получил за то, что не отправлял мамины письма мне. Еще один удар за мной за то, что ты не переслал ей мое письмо!

— Ты действительно такой мужественный мужчина? — усмехнулся Марк.

— Нет, — тихо признался Санти, покачивая головой. — Просто у меня было желание поколотить тебя с нашей первой встречи. У тебя было такое пустое лицо — ни понимания жизни, ни опыта в ней. Теперь ты можешь начать взрослеть. Но частью этого взросления будет для тебя осознание того, что ты натворил с жизнью двоих людей. Ты понимаешь?

— Да, — ответил Марк, опуская глаза. Он потрогал свой подбородок. — Я очень многое понял за последние несколько месяцев. Но, пожалуйста, скажи мне, где моя мать? Она знает, что я приехал?

Санти тяжело посмотрел на него:

— Она вообще ничего не знает. И ты все сам увидишь, имей же терпение. Ты заставил меня целый год дожидаться известий о твоей матери, я думаю, ты можешь подождать какой-то час?

— Это нечестно! — выпалил Марк. — Ты заставил меня проделать весь этот путь, а теперь ты…

— Я заставил тебя проделать этот путь, потому что ты мне нужен, — твердо сказал Санти. — Не потому, что мне нужна твоя милая компания. Если бы ты не был мне нужен, я предпочел бы никогда больше не встречаться с тобой, Марк. Так что будь доволен, что я вообще позволю тебе увидеться с твоей мамой! Ты ведь так и держал бы ее при себе, не найди она случайно письма?

Марк не отвечал. Он глубоко вздохнул и подложил свежих кубиков льда в свою салфетку.

— Я не голоден, — заявил он, когда официант принес им меню. — По нью-йоркскому времени сейчас восемь утра, а в самолете нам трижды приносили еду. Нельзя сразу поехать прямо к ней?

Санти печально улыбнулся:

— Она в больнице, где посетителей начинают пускать после четырех. Поешь все-таки, Марк, тебе очень понадобятся силы. — Он заказал им обоим суп и вино.

— А кто-нибудь знает, что ее нашли? — спросил Марк.

Санти кивнул:

— Разумеется. Полицию сразу же известили. Но я сумел не допустить газетчиков. Нелегкая это была задача — обеспечить ее уединенность, но ты сам увидишь, зачем я это сделал.

— Но что же случилось с ней, черт возьми? — вскрикнул Марк. — Несчастный случай?

— Да, несчастный случай, — кивнул Санти. — И последние восемь недель я полностью отвечаю за нее. Я хочу сам вернуть ее к жизни, Марк.

— Но почему мне сразу не сообщили, что она жива? — спросил Марк.

Санти угрюмо посмотрел на него.

— Потому что ты и так достаточно навредил и ей, и мне! Я хотел убить тебя, Марк. Поэтому я решил, что лучше просто проигнорировать тебя. — Санти отпил вина и откинулся на спинку стула, пока им подавали суп.

Марк разглядывал его пристально.

— Послушай, Санти, — начал он. — У тебя есть причины меня ненавидеть, но несколько недель я думал, что потерял свою семью. Отец, сестра, мать! Ты знаешь, что Соню убили?

Санти кивнул:

— Это последнее, что рассказала мне твоя мама, прежде… чем с ней случилось несчастье. Я очень сожалею, Марк.

— Ладно, но я-то только этим и мучился несколько недель! И не было мгновения в эти дни, чтобы я не сожалел о том, что натворил.

Санти зачерпнул несколько полных ложек супа, призывая Марка последовать его примеру.

— Да Бога ради, скажи же мне наконец, что с ней случилось! — закричал Марк.

Санти кивнул, откладывая приборы.

— Начну с самого начала, — сказал он. — Больше года я старался забыть твою мать. Я уговаривал себя вырвать эту женщину из своего сердца. Но это нелегко, когда сильно кого-то любишь. Ты сам любил кого-нибудь?

Марк отрицательно покачал головой.

— Я так и думал, — сказал Санти.

Он съел еще несколько ложек супа, и Марк понял, что ему лучше молча сидеть и ждать, что расскажет ему Санти.

— Я забросил свою художественную галерею, — продолжал Санти, — и наконец оказался в скиту — это вроде монастыря, но монахи разрешают обычным людям останавливаться у них и выполнять любую работу. Я не слишком набожен, но мне хотелось выполнять какую-нибудь полезную работу и немного отрешиться от мира. Это уединение твоя мать прервала в декабре, внезапно появившись в скиту со всеми своими письмами в руках. Словно видение! Но я был не готов к этому. Я слишком старался не любить ее. И я слишком упрям, чтобы измениться в одно мгновение! Даже когда она отдала мне письма, которые ты не отослал, и все объяснила, я оставался слишком большим гордецом. Понимаешь? — Марк кивнул, а в глазах Санти появилось мученическое выражение. Он выпил еще вина.

— Я сказал ей, что будет лучше, если она уедет. Что невозможно начинать все это сначала. Но твоя мать тоже гордая. Она очень расстроилась— гораздо больше, чем я мог предположить. Она убежала из монастыря. А он находится высоко в горах, очень уединенное место. Должно быть, она была слишком расстроена, чтобы понять, что делает, потому что она побежала по склону холма, по каким-то звериным тропам. Она пробежала очень далеко, потому что в течение двух дней мы даже не начинали искать там, куда она забралась. А в эти дни шел и шел дождь. Мы обнаружили ее в овраге. Она подхватила воспаление легких, у нее была сломана одна нога. Сплошные царапины и синяки. Но все это ерунда по сравнению с тем душевным состоянием, в котором мы ее нашли, Марк… — Санти положил свою руку на руку Марка, и глаза его наполнились слезами. — Она не помнит, кто она такая! Она не сказала ни слова с тех пор, как мы ее нашли!

Марк смотрел, как слезы текут по щекам Санти, спутывая его длинные черные ресницы. Он никогда не видел, чтобы мужчина плакал так безутешно, без всякого стыда. Перегнувшись через стол, он коснулся плеча Санти. Весь обед он сидел и ненавидел его, но сейчас, видя, как он горько сокрушается о его матери, не смог таить на него зло.

Наконец Санти вытер слезы и страдальчески посмотрел на Марка:

— Я никогда не смогу простить себя! Марк покачал головой.

— Нет, — произнес он. — Это я единственный виновник. Если бы я вовремя отослал письма, то ничего бы этого не случилось!

Санти качал головой, скрыв лицо под большим белым носовым платком, вытирая глаза и сморкаясь. Потом он бросил взгляд на других обедающих.

— Не стоит спорить, кто из нас больше виноват, — заметил он, убирая платок. — Два месяца за ней ухаживают в специализированной клинике. Нога у нее срослась. Физически с ней все в порядке. Я думал, что, постоянно разговаривая с ней, я смогу помочь ей вернуть рассудок. Но теперь мне нужен ты! Она тебя так сильно любит, и я теперь надеюсь, что, увидев тебя, она сумеет пробудиться от беспамятства. Может быть, ты сумеешь подтолкнуть ее память.

Марк вскочил, смахивая с колен салфетку.

— Разумеется, она узнает меня! Клянусь, что узнает! Идем туда немедленно!

Вместе с Санти они поехали на маленькой оранжевой машине в горы, мимо Деи, мимо Вальдемоссы. В эти дни раннего марта только зацветал миндаль, но его красота не трогала Марка. Он не видел высоких темных кипарисов, искривленных шишковатых олив, не слышал блеяния маленьких белых ягнят, не чувствовал запаха моря в напоенном соснами воздухе. Пейзаж был сказочным, это он заметил, но эта сказка могла вскоре обратиться в кошмар, если его лицо, его голос, его появление не произведут желаемого впечатления на его мать.

Главная медсестра в клинике говорила на безупречном английском и оттого без умолку болтала с Марком, довольная, что может продемонстрировать свои знания. Она привела их с Санти в большую комнату, полную пожилых женщин — с раскрытыми ртами, пустыми взглядами и тупым выражением на лицах, — одетых в поношенные платья и серые халаты.

— Что же это за место такое? — изумился Марк, оглядываясь.

— Это больница для физически здоровых женщин, — любезно пояснила медсестра, — но у которых слегка не в порядке вот здесь, — и она указала себе на голову. — Мы пытаемся, чтобы они чувствовали себя здесь как дома, потому что многие из них даже не понимают, где находятся. Так где же Марчелла? Иногда она бродит где-нибудь… — Из большой комнаты двери вели в залитую солнцем приемную, окна которой выходили в небольшой внутренний дворик, уставленный растениями в горшочках. Какая-то женщина сидела прямо и отчужденно в кресле с высокой спинкой, спиной к вошедшим.

— Сегодня она, кажется, совсем спокойна, — заметила медсестра, приглашая их войти. — Мы всегда стараемся принарядить ее. У нее такие красивые платья, мы хотим, чтобы она носила их, чтобы чувствовала себя, как в обычной жизни. Ей каждую неделю делают укладку. У вас есть для нее конфетка? Уж очень она их любит!

Марчелла, смотри, кто пришел? — закричала она. — Марчелла, тебя пришел навестить твой сын.

Марк не слышал болтовню медсестры. Глаза его были прикованы к женщине, сидящей в обитом сиреневым шелком кресле. Он ждал, что она обернется к ним. Он сделал к ней несколько шагов, видя лишь ее профиль, надеясь, что она обернется к нему. Он почувствовал, как Санти коснулся его руки, мягко сдерживая его.

— Очень медленно, Марк, — предупредил он. — Для тебя это может быть тяжело. Да и для нее, возможно, тоже.

Марк вырвал свою руку и пошел прямо к матери.

— Мама! — позвал он.

Несколько любопытных женщин вошли в приемную вслед за ними и теперь наблюдали за Марком и выражением его лица. Он встал прямо перед женщиной, бывшей его матерью, так, чтобы она не могла не увидеть его. Ее лицо было тщательно подкрашено, волосы красиво уложены. Хотя ее одежда была безупречной, что-то не то сквозило во всем ее облике. Как будто ее специально посадили в эту позу, и она послушно сидела, словно на сеансе у портретиста. Ее руки то и дело хватались за подлокотники, а потом она вновь разводила их жестом отчаяния или нетерпения. Когда она наконец взглянула ему в глаза, он понял, что произошло с ее лицом. У него появилось ощущение, что какой-то талантливый карикатурист придал черты ее лица какому-то безжизненному существу, какой-то кукле. Глаза ее не узнали его, в них не возникло никакого выражения. Ее лицо было столь родным и вместе с тем настолько чужим, что он не смог бы точно сказать, что же с ним не в порядке.