Мои мысли грубо прерывает бабушкин палец, постукивающий меня по лбу.


– Я слышу, как в твоем мозгу вращаются шестеренки. Не иди по этому пути. Это высокомерно. Ты слишком много думаешь о себе и о том, как ты влияешь на людей. Если она покончила с собой, то сделала это только потому, что ее жизнь была жалкой и она годами об этом думала, а не потому, что ты что-то сделала.


– Но я поспособствовала. Я...


Бабушка откидывается на спинку кровати и фыркает, натягивая на себя одеяло.


– Я не собираюсь спорить с тобой, когда ты настолько поглощена жалостью к себе, слышишь? Возвращайся, когда будешь мыслить ясно. Я хочу разговаривать со своей внучкой, а не с глупой мученицей, которая пытается взять всю вину на себя. – Я молчу, и бабушка, должно быть, понимает, насколько это редкий случай, потому что вздыхает и добавляет: – Прости, детка. Знаю, это трудно. Но ты сама все усложняешь. – Она наклоняется и целует меня в щеку. – Возвращайся в девять, когда медсестра разожжет огонь.


На моих губах расползается небольшая, мрачная улыбка.


Весь путь домой по темной дороге меня сопровождает маячащая на горизонте бледная, золотисто-белая практически полная луна. Такого же цвета, как волосы Софии. В моей голове отчетливо раздается ее голос:


«Ты пыталась помочь. Ты пыталась мне помочь, и за это я никогда не смогу отблагодарить тебя».


Я приезжаю обратно в дом престарелых к девяти. Мы с бабулей припарковываем свои задницы на шезлонгах на лужайке, вооружившись солнечными очками и лимонадом, и ждем девяти часов.


Ровно в девять дымоход извергает фейерверки: оранжевые, синие и зеленые, испепеляющие облака. Бабушка смеется и поднимает небу тост. Тост, предназначенный для ее мертвой подруги. Я откидываюсь на спинку и улыбаюсь.


Хорошо быть живой.

– 4 –


3 года


44 недели


6 дней



Иногда, когда жизнь пинает тебя под зад, ты должен пнуть ее в ответ.


По яичкам.


Стальным носком ботинка.


По сути, если кто-то, кто угодно, пинает вас, будет очень зрело не прибегать к неэтичным мерам и не пинать их в ответ. Но это же не весело! А меня всецело заботит веселье. Стопроцентное удовольствие. Одно сотенное процентовольствие.


Я усмехаюсь собственному каламбуру. Одно сотенное процентовольство. И единственным признаком того, что последние пять минут я размышляла вслух, является мой прекрасный отец, постанывающий с другой стороны стола во время завтрака.


– Айсис, ешь, – умоляет он.


– Нет, пап, мне нужно идти. – Я быстро вскакиваю со стула, в то время как близняшки швыряются друг в друга овсянкой.


– Ты сейчас же сядешь и доешь свой завтрак вместе со всеми, Айсис, или да поможет мне…


– Куда ты собираешься? – прерывает его Келли, мило мне улыбаясь.


– Домой.


Глаза Келли загораются от такой перспективы, у отца же они темнеют.


– Айсис, по своему билету ты не сможешь вернуться домой раньше тридцатого…


– Пап, – ною я. – Моя подруга умерла, и я должна пойти пнуть жизнь по яйцам.


– Мы все умрем, – говорит одна из близняшек, прерывая свое метание овсянкой. Она моргает и широко распахивает обворожительно-голубые глаза, которые невероятно контрастируют с ее ярко-белокурыми косами.


– Точно! – Я указываю на нее рукой. – Видишь, пап? Она это понимает!


Когда лицо папы жутко краснеет, словно он вот-вот взорвется, Келли хватает его за руку и лепечет:


– Ох, дорогой, ей, должно быть, просто не терпится начать учебу в колледже. Помнишь, какими мы были в ее возрасте? Мне так хотелось поскорее уехать из дома и начать собственную жизнь! Она всего лишь ощущает ту же старую добрую жажду независимости. «Дельта» меня обожает, не зря же у меня золотая карта, они без проблем позволят поменять мне дату.


Папа испускает расстроенный вздох, с которым спадает краснота с его лица.


– Разве… разве ты не счастлива здесь? Мы ведь хотели провести твои летние каникулы вместе. Я не видел тебя в течение двух лет, Айсис. Двух лет.


– Что ты, мне здесь умопомрачительно весело, – решительно вру я. – И я буду по тебе скучать. – Еще одна ложь. Я даже тебя не знаю. – Понимаешь, я просто… Как сказала Келли, я готова ехать!


Отец, кажется, целую вечность смотрит на меня поверх своих очков, а затем вздыхает, и Келли улыбается. Я победила! Собирая чемоданы, я понимаю, что здесь на самом деле для меня ничего нет, за исключением позаимствованного «БМВ» и семьи, которая в действительности никогда не была моей. Мне потребовалось семнадцать лет, чтобы это понять.


«А до тебя действительно медленно доходит, не так ли?»


Голос раздается эхом так четко, что я бы могла поклясться, что Джек стоит рядом. Но здесь никого нет, лишь перекосившаяся фотография Келли с папой смотрит на меня через открытую дверь. В доме нет ни единой моей фотографии, ни единой, даже детской.


Здесь я окружена людьми, но я совершенно одинока.


Застегиваю чемодан на замок и сажусь на него. Все. Я готова.


Два дня спустя в аэропорту я проливаю пару слезинок. Папа вообще не плачет, что красноречивее всяких слов подтверждает то, что я никогда не желала знать. Самолет взлетает, и я любезно бросаю арахис в лысого парня впереди меня, который не перестает испускать газы. Стюардесса посылает мне благодарный взгляд, но затем он встает и идет в туалет, не закрывая за собой дверь, и нам всем приходит конец. Мы погибаем. В течение двух часов.


Мама ждет меня в зоне выдачи багажа, и, несмотря на то, что благодаря лысому мужчине от меня исходит довольно неприятный запах, она меня обнимает, и я сразу же понимаю, что больше не одинока.



***


Собираться в колледж – это как собираться на войну. Ты не вернешься. Не знаешь, что тебя там ожидает. Плюс, есть вероятность, что ты можешь умереть (экзамены) и/или пострадать от жизнеповоротных ранений (похмелье, заболевания передающиеся половым путем). И если тебе все же удастся вернуться, то можешь считать, что тебе повезло. Однако вражеская территория так и умоляет изучить ее, а я получила все необходимые базовые навыки (старшая школа), так что со мной все будет хорошо.


У меня не получается впихнуть мисс Маффин в чемодан.


Со мной не будет все хорошо.


Мама слышит мои вопли отчаяния и появляется, словно загнанная гончая на заклание.


– Что случилось? – спрашивает она.


– Моя жизнь кончена! – Я бросаюсь на подушки. Мама терпеливо ждет перевода, и я указываю пальцем на мисс Маффин, наполовину свисающую из набитого чемодана.


– Айсис, это же игрушка, – вздыхает мама. – А ты собираешься в колледж. Может быть, пришло время от нее избавиться.


Я резко сажусь в постели, демонстрируя незабываемое выражение лица: глаза огромные, как блюдца, а рот настолько широко распахнут, что можно сравнить только с летающей тарелкой, не меньше.


– Хорошо, хорошо. Мисс Маффин остается, – быстренько поправляет себя мама. – Но имей в виду, что все зависит от первого впечатления, а мисс Маффин может впечатлить только шестилеток.


– Совершенно верно, мадре. Я хочу дружить только с теми, кому шесть. В глубине души. Исключительно в глубине души. Потому что законно водить машину также неимоверно весело.


Мама, посмеиваясь, качает головой и возвращается вниз к своим блинчикам.


Я со всем изяществом анимационного ниндзя украдкой пробираюсь в ее ванную и проверяю аптечку. Она заполнена в основном антидепрессантами. С одной стороны меня это беспокоит, с другой – нет. С одной стороны они способствуют суициду, с другой же – они его и предотвращают. Это самая поганая пятьдесят на пятьдесят азартная игра в мире, но это все, что у нас есть. Это все, что будет уберегать маму, пока меня не будет рядом.


– Айсис, что ты делаешь?


Я сразу же захлопываю зеркало.


– Проверяю на наличие крыс! И плесени! И то, и другое убивает людей. А ты знала, что крысы могут прыгать на более чем десять футов в длину? И они всегда целятся в самое уязвимое место.


Мама напрягается, плотно сжимая губы, словно собирается отругать меня, но затем заходит и крепко обнимает меня руками. Руками, которые теперь немного толще, чем были раньше.


– Со мной все будет в порядке, милая, – шепчет она в мои каштановые волосы с выцветающими фиолетовыми прядками. – Все хорошо. Все хорошо, так что теперь ты можешь перестать беспокоиться.


– Я не могу, – отвечаю я. – Если я перестану, то случится что-то плохое. Если я перестану, то не замечу приближения «бури», не обращу внимания, и с тобой что-то случится…


Мама обнимает меня еще крепче.


– Ты так долго была сильной ради меня. Спасибо. – Я чувствую знакомое покалывание в глазах и быстренько отрицаю его существование. Мама отстраняется на расстояние вытянутой руки и, поглаживая мою щеку, разглядывает меня сверху донизу. – А теперь пришло время тебе стать сильной ради себя. Не меня. Не какого-либо другого. Только ради себя.


Я смеюсь, но в этом смехе нет и толики веселья.


– Я не… я не очень-то хороша в этом.


Мамины глаза подобны серым зеркалам, полным любви.


– Тогда пора учиться, – улыбается она.


Глубоко-глубоко в шкафу я нахожу розовую блузку, отправленную мне Келли. Но теперь эта блузка больше, чем просто вещь. Это розовая блузка, в которой Джек сказал, что я была… была… я даже не могу заставить себя это произнести. Как же, должно быть, жалко, что я даже не могу произнести одно слово! Рты предназначены для произнесения слов, и у меня есть рот, и я знаю уйму слов, но вот это одно озвучить невероятно трудно, поскольку оно кое-что значит.


В этой розовой блузке кое-кто впервые назвал меня красивой. Кое-кто, кого я уважала. Уважаю. Кое-кто, кого я любила.


Люблю.


Люблю?


Качаю головой и запихиваю блузку в самый дальний уголок чемодана. Никогда не знаешь, когда тебе понадобится новая занавеска. Или туалетный коврик.


Мама помогает мне загрузить вещи в машину. Я беру с собой свой старый верный синий чемодан и потрепанный школьный рюкзак. Школа. Привет, школа. Прощай, школа. Я слегка вздрагиваю, понимая, что я больше в ней не учусь. Я официально выпустилась. Половина меня хочет выпить девятнадцать «Ред Булов» и танцевать долбанный «Хоки-поки» нон-стоп двадцать четыре часа, другая же половина хочет заползти обратно в школу, завернуться в нее, словно в любимое одеяльце, и никогда не вылезать. Я решаюсь поваляться на лужайке, стоная от ужаса, как грязная гусеница, отказывающаяся вылезать из своего кокона.


Когда мама загружает последнюю сумку, на нашу подъездную дорожку заезжает Кайла. Я вскакиваю с газона и бросаюсь к ней. Она приехала как раз вовремя для нашего ужина-свидания. Нашего последнего, заключительного, прощального ужина-свидания. Она выходит из машины в ослепительно красивом белом платье и сандалиях, ее темные, шоколадные волосы идеально выпрямлены. Подруга приветствует мою маму с изяществом семи французских королев и затаскивает меня в свою машину с силой семи викингов.


– Ты действительно берешь с собой только те вещи, которые в багажнике? – негодует она, когда мы едем по дороге. – Кочевые цыгане и то путешествуют с большим багажом, чем ты!


– Ах, – я поднимаю палец, словно мудрец, – однако у кочевых цыган нет целого кармашка в чемодане, отведенного под мармеладных мишек «Харибо».


Кайла закатывает глаза.


– Ты такая сумасшедшая.


– Я предпочитаю сумасшедшепомешанная на мармеладе.

– О, правда? – Кайла заламывает бровь в той ужасно отвратительной манере двусмысленности, и мне приходится подавлять мгновенно возникшее желание вырвать эту бровь с ее лица, ведь ее лицо – произведение искусства, отвратительная бровь или нет. А я не порчу искусство. Ну, за исключением случаев, когда порчу, а затем меня ругают.