Елизавета Дмитриевна пребывала в печали. Да, ее невероятный план удался, Маша стала баронессой Корхонэн, но радости и спокойствия это не принесло. До последнего момента, до самого венчания она боялась, что все вот-вот откроется, все рухнет. Однако нет, Маша оказалась перед алтарем. Правда, ее обморок, казалось, говорил о том, что Господь воспротивился этому союзу, но и это не остановило ни ее, ни Аглаю в стремлении во что бы то ни стало поженить своих детей. Свершилось! Маша Стрельникова стала баронессой. Роскошное поместье, деньги, наряды, драгоценности – все теперь в ее распоряжении! Елизавета Дмитриевна рассчитывала, что новое положение дочери и ей принесет перемены к лучшему. Поэтому она несказанно удивилась, когда после отъезда молодых Аглая Францевна вежливо и мягко намекнула, что пора и честь знать. Пришлось спешно собираться домой. Правда, чтобы подсластить пилюлю, Аглая Францевна преподнесла Елизавете Дмитриевне множество разных дорогих подарков. Стрельникова же рассчитывала совсем на другое: ей хотелось снова вернуться в высшее общество, чтобы перед ней открылись двери аристократических домов, и она наконец заняла место в жизни, предназначенное ей от рождения. Но, увы, она вновь очутилась в своей квартирке, и теперь, что хуже всего, одна, без обожаемой дочери, о которой постоянно болит душа. Как она там, прижилась ли, как к ней относятся муж и свекровь?

Маша долго не писала матери. В ожидании вестей от дочери Стрельникова вся извелась. Но долгожданные письма не принесли спокойствия и радости. У Елизаветы Дмитриевны возникло странное впечатление, точно их писала не Маша, ее родная дочь. Они были разные, наполнены непонятными чувствами и переживаниями. То со страниц веяло лучезарной, неуемной радостью, то в каждой строчке струились мрак и тоска. Елизавета Дмитриевна не на шутку испугалась, когда в письмах дочери появились описания странных видений, чудовищ. Помня о кошмарном сне, мучавшим дочь до свадьбы, она начала подозревать, уж не развивается ли у бедной дочери душевная болезнь от перенесенных потрясений и стремительных изменений в жизни. Но если так, то тогда… Тогда это Божья кара, ей, матери!

Придя к такому удручающему выводу, Стрельникова принялась каждый день ходить напротив, в Никольский собор, и там молиться до изнеможения, до боли в коленях. Более того, удрученная мать приняла решение поехать на богомолье, замолить грех, отмолить свою бедную девочку.

Глава двенадцатая

Генрих хандрил. Он уже неделю либо не выходил из своей комнаты, либо подолгу просиживал внизу, рядом со своими пугающими картинами. Маша уже начала привыкать к странностям жизни Сиреневой виллы. Ее строгий разум еще пытался протестовать, заставить задуматься, но очень быстро слабел, уступая место необъяснимому блаженству, беспричинной радости. Или наоборот, странному, почти мистическому ужасу, ни с того ни с сего охватывавшему Машу. И тогда объятия мужа становились единственным спасением. Эти страстные мгновения она переживала каждый раз по-новому. И всегда удивлялась потом, откуда берется эта неведомая сила, эта несвойственная ей раскрепощенность души и тела. Хуже всего, что ей не с кем было поделиться. Муж оставался для нее тайной за семью печатями. Свекрови она стеснялась. Маше очень не хватало матери, она пыталась выразить в письмах то, что чувствует и переживает, но поняла, что ее откровенность просто напугала Елизавету Дмитриевну, которая теперь думает о дочери Бог знает что.

Иногда наперсницей госпожи становится прислуга. Но в доме Корхонэнов вся челядь была удивительно немногословна и вышколена так, что Маша поначалу думала, что они все немые. Горничные, лакеи и прочие двигались бесшумно, точно и беспрекословно выполняя приказания хозяев. Горничная молодой хозяйки звалась Кайса. Это была высокая молодая дебелая женщина, аккуратная и услужливая. Маша не сразу поняла, что та понимает и по-русски, и по-фински, как, впрочем, и все в доме, за исключением ее, Маши. На вопросы Кайса отвечала односложно и, сделав дело, тотчас же удалялась. В первые дни новая хозяйка только осваивалась в доме, но одного человека она заметила сразу. Это был тот самый Юха, который сопровождал Корхонэнов в роковой день гибели барона Теодора. Юха был невысок, кряжист и крепок. Со спины – обычный финский крестьянин. Но природа жестоко посмеялась над ним. Его лицо несло на себе печать врожденного уродства, на него невозможно было смотреть без содрогания. К тому же у него напрочь отсутствовало правое ухо, поэтому в поместье его так и звали: Юха-Без-Уха. И ко всему прочему, он, вероятно, был немой или почти немой. Во всяком случае, понять его никто не мог. Единственные внятные звуки он издавал при помощи пастушьего рожка – туохиторви. Иногда по вечерам со скотного двора или из конюшни доносились его пронзительные трели. Так Юха общался с неласковым миром, изливал тоску и боль непонятой души. Маша, столкнувшись с Юхой в первые дни пребывания на вилле, в ужасе отпрянула, но, увидев на его лице выражение обиды и муки, устыдилась. Через некоторое время, преодолев отвращение и робость, она отыскала его на скотном дворе, где тот правил ограду загона для свиней. Она не знала, что и как сказать, ей хотелось просто дать ему понять, что уродливая внешность не является препятствием добрым отношениям. А то, что Юха беззаветно предан семейству Корхонэнов, она знала из рассказов Аглаи Францевны. Та поведала девушке печальную историю несчастного уродца, жившего в доме ее родителей, которого она из жалости взяла с собой на виллу после своего замужества, иначе бы он пропал. В благодарность он платит ей рабской преданностью, как собака, служит Генриху и готов отдать за них жизнь, потому что только в этом уединенном и глухом углу к нему относятся как к человеку, а не как к отвратительному уроду, ошибке Создателя.

Увидев очаровательную девушку, которую он так напугал накануне, Юха что-то произнес. Он говорил так, будто перекатывал во рту камни и мычал при этом. Странно, но Маше показалось, что она поняла эту нечленораздельную речь.

– Такому страшилищу только и место, что среди скотины. Моей рожей лишь навоз напугать нельзя.

Юха даже вроде как посмеялся над собой, чтобы ей не было неловко за свой прежний испуг!

– Напрасно ты так! Каждый человек, каким бы его ни создал Бог, любим Творцом.

– Бог меня не любил, когда создавал, или отвернулся на минуточку, а вместо него кто-то рукой поводил! – промямлил собеседник.

И вдруг замер в изумлении. Маша его понимала! Он мог говорить с ней! В поместье он обычно изъяснялся мычанием, жестикуляцией, ужимками. Иногда он пытался написать что-то, но он едва владел грамотой и не мог толком выразить свои мысли. И вот появился человек, который, непонятно почему, его понимает! Маша и сама удивилась, как это у нее выходит. Просто она разбирала звуки, которые издавал собеседник. В тот же день необычная новость облетела поместье. И с той поры молодая хозяйка приобрела в лице Юхи самого верного и преданного друга. Он старался ей услужить во всем, бросался выполнять любое ее поручение. И теперь при взгляде на его изуродованное лицо с одним ухом он не казался ей таким уж отвратительным, во всяком случае, совсем не страшным. Маша читала книжку господина Гюго о Квазимодо и знала, что в уродливом теле может жить прекрасная душа. А когда ей стали известны тайные образы картин мужа, то там она увидела и своего нового друга. Юха с его внешностью пришелся как нельзя кстати для собрания чудовищ на холстах Генриха. Даже ничего придумывать не пришлось, а просто писать с натуры!

Придя к мужу, Маша застала его в меланхолии. По-видимому, он только оторвался от холста. Возбуждение творчества еще не покинуло его.

– Ты уже какой день не поднимаешься наверх! Так нельзя, Генрих! Человек не может жить без свежего воздуха и солнца! – громко произнесла жена.

Барон вздрогнул и воззрился на нее так, как будто видел впервые. Бледное лицо и растрепанные волосы свидетельствовали, что он явно нездоров. Но как хорош он был теперь, как тонки и выразительны черты его прекрасного лица! Но что это? Волосы Генриха зашевелились, кудри переместились! Маша изумленно захлопала глазами, а барон небрежным движением вынул из всклокоченных волос двух белых мышек. Их хвосты оказались запутанными, он небрежно разорвал узел и швырнул мышей в угол. Когда стих писк изгнанных натурщиков, Генрих уселся в кресло и произнес:

– Если хочешь, пойди пройдись без меня, но одна не ходи, возьми Юху, он тебя от кого хочешь защитит.

Маша поспешила наверх, содрогаясь от омерзения. Впрочем, если бы она увидела не живых мышей, а ожившие образы картин, она бы уже ничему не удивилась.


Подумать только, уже наступила осень! А ведь совсем недавно весна сменила зиму, и она, Маша Стрельникова, была невестой другого. Вот уже несколько недель, как она стала баронессой Корхонэн, замужней женщиной, и все в ее жизни потекло по другому руслу. Спустившись с крыльца, она вдохнула полной грудью. Лес наполнял пространство упоительными ароматами увядания. Вокруг полыхало многоцветье листьев. Еще ярко светило солнце, день был погожий. Хорошо бы отправиться на лодке, ветра нет. Она отдала приказание, и вот уже лодка скользит по водной глади. Юха – на веслах, тоже разомлел. Вода совсем недвижима. Маша опустила руку. Бр-р, уже холодно. Юха гребет сильно, очень сильно, лодка просто летит.

– Послушай, Юха, а за сколько времени мы можем дойти до острова Креста?

Из рычания попутчика она поняла, что это займет около двух часов и то при попутном ветре, а обратно и все три, и то, если не поднимется ветер.

– А как думаешь, ветер усилится? Юха пожал плечами и стал выправлять лодку в сторону неизведанного еще острова. Раз хозяйка пожелала, то другого мнения быть не может. Даже если разразится немыслимая буря, он поплывет с ней, куда она пожелает!

Но вода оставалось тихой, поэтому они беспрепятственно достигли острова. Пришлось обогнуть песчаную мель, точно пальцем упиравшуюся в водную гладь, ловко уклоняясь от камней, прячущихся под водой, которые норовили продырявить дно их маленького суденышка. На берегу их встретила одинокая сосна и мелкий колючий кустарник. Юха втащил лодку на прибрежный песок, и они двинулись в глубь острова. Маша шла осторожно, аккуратно ступая ботиночками среди камней высоко приподнимая подол, боясь порвать платье. Песок берега сменился высохшей травой, и тут Маша остановилась. Впереди высился деревянный крест, за ним небольшая обветшалая часовня. Крест уже покосился, местами почернел. Написанное на церковно-славянском языке уже было не разобрать. У подножия креста еще виднелись очертания нескольких старинных могил, обнесенных железной оградой, которая местами завалилась на землю. По всему было видно, что это старинное кладбище появилось тут давно, могилы уже просели. Маша зашла в часовню, перекрестилась на еще сохранившийся образ Святого Николая Чудотворца и потухшую лампаду. За порогом ее ожидало запустение забытого погоста. Хотя нет, что это? К могилам явно прикасалась заботливая рука, кто-то вырывал траву, досыпал земляные холмики. А это что такое? Видимо, свежее захоронение – несколько новых могил. Щемящее тревожное предчувствие овладело ею.

Маша поспешила туда, споткнулась, платье зацепилось за колючку, она едва не упала. Юха вовремя оказался рядом.

– Что это, Юха? Разве это не старое кладбище, разве тут еще хоронят?

– Случается, но редко. Когда нет возможности доставить покойника на берег. Из служивых, из моряков, царствие им небесное.

Сердце Маши начало громко стучать, предчувствие наползало темной тучей. Она склонилась над одной из могил и рукой откинула опавшие листья. Первое, что бросилось ей в глаза, это было имя на скромной плите. «Раб Божий… Колов!» Она закрыла глаза и опустилась на землю. Вот я и нашла тебя, вот мы и встретились! Как жестоко посмеялась судьба, что последнее прибежище Михаила оказалось недалеко от их имения! Это укор, перст Божий, направленный прямо в ее сердце! И стыд, боль, раскаяние с новой, ранее неведомой ей силой нахлынули на нее, да так, что ей показалось, что это не рыдания, а прямо кровь из горла хлещет! Юха с ужасом видел, молодая госпожа плачет, бьется, прямо заходится на неизвестной могилке. Он переминался с ноги на ногу, а потом осмелился и попытался поднять ее с холодной земли. Маша, размазывая слезы по щекам, припала к плите, желая целовать то, что осталось от бедного Миши. Но что это? Сквозь пелену слез она прочитала: «Раб Божий, кадет Морского Кадетского корпуса… Михаил… Колов-Ремезов. Утонул… 21 июня 189… года». Двойная фамилия. Разве у Миши была двойная фамилия? Да он уже давно не был кадетом!

Маша оторопело еще и еще раз читала надпись на надгробной плите. Что же это значит? Да он ли это? Она потерла лоб. Мучительно вспоминался тот страшный день, когда она узнала о гибели Михаила. Газета, она прочитала газету, сложенную… сложенную… Она не видела продолжения текста, вторая часть фамилии – Ремезов – могла оказаться на другой стороне! Но ведь эту газету ей принесла мать, и она же потом отказалась ей дать еще раз, отговорившись, что не хочет нового всплеска переживания. Но что же это получается? Стало быть, Миша не погиб, он жив, и мать знала это! Миша жив, а она, его невеста, замужем за другим! Но ведь тогда к ним приезжала и Аглая, значит, и она знала про газету! Нет, не может быть! Как же свершился такой чудовищный обман! Мама не могла… Или могла? Сразу, как по команде, память начала услужливо подбрасывать разные мелочи, которым Маша доселе не находила объяснений. Взгляды, интонации, странная поспешность с отъездом из столицы, скоропалительная свадьба.