Наталья Павлищева - Жизнь без Роксоланы. Траур Сулеймана Великолепного

Но если и в раю тебя не будет…

В раю… Нет, он не желал смерти, не ждал ее, просто хотел знать, что встретятся в вечности.

Нельзя об этом думать, тем более Тени Бога на Земле, главе всех правоверных. Нельзя, но Сулейман думал не о рае, а именно о встрече. Даже скорее о том, там ли его Хуррем.

У греческих язычников была легенда об Орфее, спустившемся за своей любимой в ад, бывали минуты, когда Сулейман задумывался, какой же должна быть женщина, чтобы ради нее совершить такое. И в глубине души задавал себе вопрос: а я смог бы?

Бежал от таких мыслей, подумав об этом, подолгу читал Коран, молился… Но то, что однажды поселилось в душе, очень трудно оттуда изгнать, да и не хотелось, ведь это означало бы изгнать саму память о Хуррем…

– Сулейман…

Вскинулся среди ночи – показалось, что позвала своим серебряным голоском, провела маленькой ручкой по щеке, кротко вздохнула рядом.

Она не старилась, словно не менялась с годами, и дело не в отсутствии морщин, бывали женщины и красивей, молодыми у Хуррем оставались душа и голос. Серебряный голос ее словно жил отдельно вне времени, он очаровывал всех. Даже если потом скрипели зубами от ненависти (Хуррем смеялась, что в мире слишком много стертых от скрежета из-за ненависти к ней зубов), слыша этот голосок, подпадали под его очарование.

Ее ненавидели многие, очень многие. За что? Ведьма! Колдунья! Довод один: околдовала султана, опоила, присушила душу. Если бы знали, чем, могли бы сделать что-то в ответ, но не знали, а потому и противопоставить ничего не сумели.

Опоила… Смешно, он месяцами не бывал дома в Стамбуле, по полгода, а то и больше в походах. Ел-пил только из рук доверенных людей, после их пробы. Хуррем уже который год нет рядом, а ночами все равно слышится ее голос.

Вскинулся:

– Звала?

И вдруг понял, что звала. Туда, в вечность звала, к себе. Но Хуррем не могла позвать в ад, значит…

– Значит, в раю, – с облегчением вздохнул султан. Это был последний вздох…

7 сентября 1566 года за четыре часа до рассвета закончилась земная жизнь султана Сулеймана, прозванного дома Кануни – Законником, а в Европе – Великолепным, потому что сумел поднять Османскую империю на недосягаемую высоту.

А вокруг, бдительно охраняемый стражей, спал воинский стан. Султан Сулейман умер пусть не в бою, но в походе, как полагалось настоящему султану.

Порядок в империи устанавливался одновременно с самой империей.

Сулейман был десятым султаном, который получил сильную страну с установившимся порядком почти во всем. Европейцы прозвали его Великолепным, а время правления – Великим, а османы – Кануни, то есть Законником, Блюстителем законов и обычаев.

Он таковым и был, соблюдал законы шариата, чтил все писаные и неписаные законы своего народа и государства и только в одном случае, не колеблясь, нарушал их – если дело касалось зеленоглазой колдуньи, захватившей сердце молодого султана с первой минуты и навсегда.

Даже через несколько лет после ее смерти Сулейман принадлежал ей, Хуррем, как прозвали ее в гареме, Роксолане, как называли в Европе, Насте, как звали на родине. Сердце не смирилось с ее уходом в небытие, память держала образ при себе.

Не проходило дня, чтобы он не вспоминал, не думал о том, как поступила бы, что сказала, что подумала Хуррем. С каждым годом, с каждым днем Сулейман становился все более и более одиноким, все чаще заново вспоминал всю жизнь со своей Хуррем, каждый день, миг, которые цепко берегла память.

Без нее он был бы иным, возможно, лучше, возможно, хуже, но если бы Сулейману позволили снова прожить жизнь, он снова обратил бы внимание на эту зеленоглазую любознательную хохотунью, ни за что не прошел мимо, чего бы это ни стоило.

Которая ночь подряд оказалась бесконечной. Неизвестно, что с ними произошло, но Сулейман подозревал, что это только для него Аллах сделал ночные часы в тысячи раз длинней, а рассветы отодвинул от закатов на гораздо большее количество часов, чем обычно.

Все остальные спали и часов не считали, напротив, однажды султан услышал, как одна юная рабыня сетовала другой, что с тех пор, как она познала своего Хасана, ночи стали вдвое короче. Ее мудрая собеседница фыркнула, сказав, что это до тех пор, пока кто-нибудь не узнает об их встречах или Хасан не подарит глупышке ребенка.

Когда совсем не спалось и позволяла погода, он уходил в сад и подолгу сидел в их с Хуррем любимом кешке, наблюдая, как над Стамбулом разгорается заря нового дня. В душные ночи над Босфором повисал туман, закрывая от султанских взглядов противоположный берег. Наконец, креп ветерок, а первые лучи солнца на востоке робко, а потом все уверенней окрашивали облака и сам туман в нежно-розовый, словно варенье из лепестков цветов, оттенок.

Туман исчезал вдруг, и Стамбул появлялся из него, как волшебное видение. Что может быть прекрасней?

Хуррем тоже любила смотреть на просыпающийся город… Слушала, как над городом плывет первый призыв муэдзинов к молитве, как где-то далеко-далеко оживает Петра – противоположный берег Золотого Рога, рассветную тишину один за другим прорезают звуки обычной городской жизни – голоса людские и животных, скрип открываемых дверей, плохо смазанных колес, стуки, плеск воды… Немного позже все это сливалось в один немолчный шум огромного города, и отдельные звуки уловить бывало уже невозможно.

Хуррем любила…

Сулейман тоже любил слушать свой город на рассвете, но, пока был молод и силен, это удавалось редко: то отсутствовал, будучи в походе, то просыпался так, что едва успевал встать на рассветную молитву.

Теперь в походы не ходит, по ночам его никто не отвлекает почти до рассвета, казалось бы – спи вволю, но не спится, вот и встречает Повелитель рассветы в кешке в одиночестве. Одиночество – страшное наказание, это вообще наказание – пережить любимых людей. Не только Хуррем, но и мать, сыновей, Ибрагима… Каждому уготовлено Всевышним свое, каждый должен пройти свой путь, нельзя роптать или сомневаться в мудрости Аллаха. Сулейман не роптал и не сомневался, но сколь же длинным был этот путь в конце, в одиночестве!

В такие ночи он вспоминал еще настойчивей, словно сами мысли о Хуррем могли вернуть ее на землю, в этот сад, в этот кешк, к нему в объятья.

Когда Сулейман стал султаном, у него были трое сыновей, две кадины и много наложниц. Сулейман даже не знал, сколько, этим занималась валиде, это ее вотчина. В честь превращения из шехзаде – наследника престола – в Повелителя, султана Османской империи, Тень Аллаха на Земле, и переезда в Стамбул подарили много новых. Ему было все равно, даже подарком любимого друга, бывшего раба, а ныне ближайшего соратника Ибрагима, не заинтересовался: не до красавиц.

И не заинтересовался бы вообще, все произошло нечаянно, просто услышал, как чистый, словно серебряный колокольчик, голос читал стихи о раненном любовью сердце. Почему-то это поразило в самое сердце, забыть не смог голосок. Потребовал привести новеньких, хотелось снова услышать этот голос, увидеть ту, которой он принадлежит.

Их собрали в большой комнате, в углу посадили музыкантов, на диване среди подушек устроился сам Сулейман, почему-то мрачный и молчаливый, на соседнем валиде-султан, кизляр-ага суетился, как курица-наседка, стараясь, чтобы все было правильно. Только, как правильно, не знал никто, султан никогда не просматривал новеньких вот так. Ему все равно, новая ли наложница: ведь, взяв однажды, он редко запоминал их. Как можно запомнить женщину, если их перед тобой сотни?

– Повелитель позволит показать девушек?

– Какая из них пела?

Хафса с изумлением смотрела на сына, а кизляр-ага снова засуетился, выводя вперед невысокую девушку:

– Вот она. Хуррем.

– Когда Повелитель успел услышать ее пение? – валиде поинтересовалась шепотом.

Сулейман усмехнулся:

– Ночью пела, когда даже соловьи спят. А еще стихи читала. – Он встал и подошел к девушке ближе. – Мне прочтешь?

Роксолана чувствовала, что готова свалиться без чувств прямо здесь. Ей стоило большого труда взять себя в руки, просто поняла, что это единственный шанс побыть рядом с Повелителем хоть миг, хотя бы те минуты, пока читает стихи. Вскинула голову, подняла на него зеленые, полные слез глаза и прочитала:

Не лови ту газель, которую гонит лишь страх.

Ни к чему тебе птица, застрявшая в тонких силках.

Излови соловья, выводящего трели на ветке,

Но такого, какой не познал еще плена и клетки.

Сулейман усмехнулся:

– А что там было про сердечко?

Губы Роксоланы чуть дрогнули. Повелитель запомнил стих?

Повторила. Снова потупилась, силясь не залиться слезами. Он поднял ее лицо за подбородок:

– А плачешь чего?

Хотела сказать: от любви, но не решилась, только посмотрела и одним взглядом все сказала.

Валиде не поверила своим глазам: Сулейман… покраснел! Повелитель, перед которым трепетала половина мира, покраснел, едва глянув в залитые слезами зеленые глаза своей наложницы! О, Аллах! Они переглянулись с кизляром-агой, словно спрашивая: не снится ли?

А Сулейман, смутившись, вдруг попросил:

– А… танцевать можешь?

Сказал, только чтобы что-то сказать, чтобы не стоять столбом перед этой девчонкой, которая ему по плечо, не краснеть от слез в ее пронзительно-зеленых глазах.

– Да.

Прошептала, не в силах произнести громче. Уже внутри поняла, что если отвергнет, то завтра в петлю. А где-то в глубине души знала другое: не отвергнет!

– Ну, так танцуй! – выручила смутившегося сына мать.

Султан остался стоять, глядя на нее, такую маленькую, сверху вниз.

Роксолана кивнула, музыканты затянули мелодию. Ей бы скинуть халат, остаться в одних шароварах и полупрозрачной полоске, скрывавшей грудь, заходить бедрами, как учили еще в Кафе, чтоб пожелал Повелитель заключить эти бедра в объятья своих ног (так твердила им Зейнаб!). А она вдруг… повела плечиком и поплыла лебедушкой! Ногами перебирала мелко-мелко, отчего казалось: не идет, а плывет над землей. Глаза опустила долу, бровями чуть дрогнула, ручку отставила – лебедь она и есть! И золотистые волосы, скрывшие всю спину…

Если и мог выбраться из любовного омута Сулейман, то после этого совсем нырнул в него, не оказывая сопротивления.

– Приведешь ко мне, – бросил кизляр-аге почти на ходу, самому сказать Роксолане, чтобы была готова, не хватило духа, боялся еще раз глянуть в эти зеленые глаза и пасть перед ней на колени прямо там, на виду у всех.

Роксолана растерянно смотрела вслед. Даже имени не спросил! Вот тебе и стихи, вот тебе и танец.

К девушке подскочил кизляр-ага, запричитал:

– Слышала, что сказал Повелитель, слышала? Иди, подготовься. Сейчас же иди!

– К чему?

Кизляр-ага только ручками всплеснул, валиде-султан рассмеялась, поднимаясь со своего места:

– Повелитель тебя к себе позвал. Понравилась.

Хафса была довольна. Все удалось без особых трудов. В том, что эта девочка долго в объятьях Сулеймана не задержится, не сомневалась, но на время мысли султана займет, а главное, мысли Махидевран и Гульфем.

Теперь у них будет соперница. Странная соперница, перед которой покраснел сам Повелитель. Валиде-султан знала, что если промолчит кизляр-ага, то уж видевшие всю сцену наложницы непременно разнесут подробности по гарему. Запретить бы, но она даже кизляр-аге, который попытался сказать рабыням, чтоб не болтали, сделала знак:

– Пусть болтают. У Повелителя новая икбал – Хуррем.

Кизляр-ага не выдержал, снова всплеснул руками:

– Из рабынь в икбал, минуя гезде!

Это и впрямь удивительно – новенькая так понравилась Повелителю, что он выделил ее столь необычным способом.

Но кадина Махидевран не позволила новой наложнице посетить спальню Повелителя; это к лучшему, потому что на следующий день он приказал привести ее к себе как была – не наряженной и не раскрашенной.

Даже теперь, через много лет, вспоминая тот вечер, Сулейман не мог сдержать улыбку…

Он стоял, отвернувшись к окну и прислушиваясь, уже по легким шагам понял, что пришла та, которую ждал, но обернулся на всякий случай с серьезным, почти строгим лицом. И увидел испуганную девочку, просто не знающую, как себя вести.

– Подойди сюда.

Она сделала два шага и остановилась, не решаясь ни шагнуть ближе, ни пасть на колени, потому что он смотрел в лицо.

– Вчера тебя не пустили? – в голосе смех.

– Нет.

– А сегодня ты не причесана… – его пальцы уже касались волос, вызывая у нее дрожь, – не одета…

– Я не успела, Повелитель… Кизляр-ага торопил…

– Я приказал. Пойдем, – сильная рука взяла ее за руку и потянула во вторую комнату. Халат остался валяться на полу в первой.