– Мехмед, но я не желаю, чтобы этот разговор стал поводом для пересудов. Ты все понял и не станешь болтать об этом в гареме и даже со своими наставниками.

– И даже учителю Бирги Атаулле не говорить?

– Лучше никому. Учись, каждое наше слово должно быть много раз взвешено, прежде чем будет произнесено. Не потому что оно умно или нет, а потому что от этого слова многое зависит. Тот, кто ответственен за многих людей, не имеет права говорить лишнего.

Мальчик молча кивнул. Он вдруг почувствовал такой груз ответственности, что немного испугался.

Сулейман собрался успокоить сына, но тот опередил:

– Я никому ничего не скажу, отец. – И тут же не выдержал. – А мама знает?

– Мама возьмет с собой только Джихангира и поедет лишь до Эдирны, мы так договорились. С тобой остаются младшие братья и сестра. Справишься?

Мехмед серьезно кивнул:

– Да, Повелитель.

С чем именно справится, поинтересоваться даже в голову не пришло, но ребенок твердо знал, что оправдает доверие отца, в чем бы то ни состояло.

– Я знал, что младших можно оставить на твое попечение.

Сулейман старательно сдерживал улыбку, представляя, как примется воспитывать малышей Мехмед, стоит только отцу покинуть Стамбул. Селиму не слишком хорошо давался итальянский, а Баязид не очень любил вычисления. Теперь можно не сомневаться, что к концу похода количество слов, выученных Селимом, увеличится вдвое, а Баязид перестанет, наконец, загибать пальцы, считая до десяти. Облеченный отцовским доверием Мехмед вымуштрует их так, чтобы было не стыдно показать султану. Только вот как быть с Михримах? Сестра вовсе не считала Мехмеда ни старшим (разница между ними не так уж велика), ни более умным, к тому же учились они вместе, такую не воспитаешь.

Роксолана, выслушав рассказ сначала сына, который не вытерпел и поведал матери (отец ведь так и не запретил этого делать) потрясающую новость о своей ответственности и поручении Повелителя, а потом самого султана, быстро нашла выход:

– Сулейман, позволь, я сама дам поручение Михримах? Валиде больна, я поручу ей заботиться о бабушке. Пока нас не будет.

– Только скажи, чтобы слушалась хезнедар-уста, не то она устроит переделки в гареме, вернешься и не узнаешь.

Михримах пришла от поручения в восторг, ей ничуть не хотелось отправляться куда-то с матерью и отцом, тем более братья оставались дома. А вот приглядывать за бабушкой и гаремом… Наблюдая, как буквально раздувается от важности девятилетняя Михримах, Роксолана тихонько посмеивалась.

– Михримах, но все это время ни ты, ни братья не должны бросать занятия. Пожалуйста, не забудь об уроках с Марией, чтобы не оказалось, что братья были заняты с Бирги Атауллой Эфенди делом, а ты просто болтала с наложницами.

– Конечно, нет!

Вот теперь можно не сомневаться, что и Мария будет занята по горло.

– Мама, а можно мне учиться играть на скрипке, как тетя Хатидже?

Едва ли Роксолане могло понравиться такое стремление, поскольку скрипка у нее неразделима с образом Ибрагима-паши, но мать решила разрешить:

– Если Хатидже-султан согласится учить тебя.

– Но разве играть умеет только тетя Хатидже?

– А кто еще?

– У кальфы Мириам есть рабыня-белошвейка, она умеет.

– Только под присмотром Марии!


Сулейман смеялся:

– Детей пристроили к делу, можно и на Карла отправляться.

Карлом он звал императора только за закрытыми дверьми, прилюдно старался не упоминать никак, а его брата Фердинанда демонстративно звал королем Австрии.

– Не сомневаюсь, что вы разобьете его, как венгров под Мохачем. И мы возьмем Вену.

Сулейман чуть приподнял бровь:

– Уж не надеешься ли ты следовать со мной до Вены? Нет, Хуррем, только до Эдирне, не дальше.

Противиться бесполезно, Роксолана прикусила язычок.

И вот они уже ехали на север.

Дорога до Эдирне наезжена и укатана хорошо, это имперский путь, здесь султаны ездили довольно часто. Но в дорожной повозке, да еще с больным ребенком, все равно тяжело. Как ни старались не трясти, без этого не обходилось, и несчастному малышу становилось все хуже. Роксолана нашла способ борьбы с дорожной тряской – давала Джихангиру грудь и держала все время на весу. Мальчик успокаивался, зато руки у матери к вечеру просто отваливались от напряжения.

Роксолана понимала, насколько прав Сулейман: ехать с Джихангиром дальше означало погубить малыша.

В Эдирне остановились на неделю. Закончилось лето, все цвело и благоухало, природа не признавала никаких походов, ей все равно, каждый лист, каждый цветок тянулся к свету, старался успеть прожить свою такую короткую жизнь, пчелы спешили собрать дань с ярких цветов, птицы и звери – вывести потомство. Только люди, вооруженные до зубов и злые, отправились далеко от своих домов и полей, чтобы не давать новую жизнь, а убивать.

Роксолана плакала, она никогда раньше не сопровождала Сулеймана, не слышала бряцанья такого количества оружия, ржания стольких лошадей, грубого смеха воинственно настроенных людей. Женщина вдруг осознала, что вовсе не развлекаться отправлялся в походы ее любимый человек. Даже если он лично не бросится наперерез врагу с саблей в руках, то среди такого количества вооруженных людей конь может понести, вздыбиться, чего-то испугавшись… А это всегда беда…

Сулейман долго не мог взять в толк, о какой опасности ведет речь Хуррем:

– Что тебя так пугает? Правители государств крайне редко погибают в битвах, если только лично не лезут в болота, как король Венгрии. Обещаю не лезть.

– Но во время осады из-за крепостных стен Вены тоже будут стрелять из пушек.

– Я не стою там, где могут падать пушечные ядра. Поверь, на охоте куда опасней.

Роксолана всхлипнула:

– Теперь я буду бояться каждый раз, как вы поедете на охоту.

Сулейман смеялся от души:

– Я не муфтий, чтобы сиднем сидеть в мечети, я султан и с детства приучен к седлу и оружию. Пора приучать и сыновей.

– Нет!

– Что «нет», Хуррем?

Она постаралась, чтобы ответ прозвучал как можно мягче:

– Для походов достаточно Мустафы.

Сулейман прищурил глаза в задумчивости:

– Нет, Мехмеда пора брать с собой и на охоту, и в походы. – Усмехнулся в ответ на умоляющее выражение лица Роксоланы. – Султан должен быть уважаем в войске, иначе долго не сможет править. Думаешь, валиде не боялась отпускать меня на охоту или далеко от дома? Это участь всех шехзаде и их матерей. Всех достойных юношей и тех женщин, что дали им жизнь.

Что она могла ответить? Только сокрушенно вздохнула. Как-то слишком быстро пришло время, когда крошка Мехмед превратился в пусть пока тоненького и застенчивого, но подростка. У него длинные, как у отца, руки и ноги, зеленые материнские глаза над орлиным отцовским носом. Мехмед быстр умом, у шехзаде хорошая память, прекрасные манеры (и откуда взялось?), приятный голос, который еще по-мальчишечьи неустойчив, хорошая осанка, много достоинств, которые обещают успехи в будущем, хотя он не так красив, как темноглазый, яркий Мустафа, и не так любим янычарами, которые когда-то отдали свои сердца старшему сыну султана.

Но янычары еще не все войско, к тому же за время отсутствия они стали забывать старшего шехзаде, соглашаясь, что второй сын тоже хорош. Вот если б только не был сыном этой колдуньи…


А «эта колдунья», воочию наблюдая за походной жизнью, впервые серьезно задумалась над судьбой старшего сына. Уже видно, что Сулейман выделяет умного, способного Мехмеда, но ведь первый наследник Мустафа, он уже взрослый, случись что с отцом, станет султаном и… Этого «и» она боялась, как огня. Закон Фатиха никто не отменял.

Единственная защита – Сулейман, но совсем скоро он отправится дальше, оставив их с Джихангиром в Эдирне, а дома в Стамбуле еще четверо без нее беззащитных. И только Михримах может надеяться остаться в живых, если к власти придет Мустафа.

Вопреки своей воле Роксолана ненавидела не сделавшего ей ничего плохого Мустафу. Ненавидела просто потому, что он не ее сын, что он угроза жизни ее детей. Если раньше это была просто ревнивая нелюбовь из-за первородства шехзаде Мустафы, то теперь она стремительно перерастала в ненависть, и бороться со страшным чувством не получалось.

– Повелитель, можно я вызову из Стамбула детей и мы подождем вас здесь?

Сулейман смотрел на нее настороженно:

– Чего ты так боишься?

– Судьбы.

– Ее бояться бесполезно. Что должно случиться, произойдет все равно. Живи, как живешь, старайся сделать как можно больше полезного, выполни свое предназначение, и судьба тебя не обидит.

Последняя ночь перед разлукой, стоило ли говорить о предназначении, вообще о чем-либо, кроме любви, кроме того, о чем с раннего утра до позднего вечера щебетали птицы, пело все вокруг?

Роксолана выбросила из головы все, кроме своего чувства к Сулейману, отдалась во власть его губ, его рук, его сильного тела. Запомнить так крепко, чтобы и на расстоянии чувствовать его руки, помнить не просто голос, а шепот, дыхание, даже когда он дышит во сне… Растаять, раствориться в нем, слиться, чтобы, и уехав, не смог забыть, освободиться…

Но Сулейман и не желал забывать, не мыслил освобождаться. Он любил с каждым днем, с каждым мигом все сильней. Есть женщины красивей? Какая ерунда! Разве красота только в чертах лица и стройности тела? Разве большие зеленые глаза могут быть такими выразительными, а слезы в них столь дорогими? Наверное, для других да, но не для него.

– Что это? – замирая в его руках, спрашивала Роксолана.

Сулейман отвечал:

– Любовь.

Еще одного боялась Хуррем, когда он уходил в походы. Ее не было рядом, зато был Ибрагим-паша.


Сам Ибрагим смотрел на султаншу свысока, не считая нужным даже замечать ее влияния на султана, видел только свое. У Хуррем дети, возможно поэтому Повелитель столь внимателен и уделяет столько времени султанше. Кроме того, невозможность для султана заниматься только делами вполне устраивала великого визиря: чем меньше контролировал дела империи Повелитель, тем больше хозяйничал визирь.

Ибрагим задолго до появления в жизни Сулеймана Хуррем приучил того, что успевает все предусмотреть, продумать и придумать. Шехзаде, а ныне султану оставалось только следовать советам мудрого друга.

Ибрагим-паша не видел (или не желал видеть?), что Сулейман давным-давно все решает сам, если и нуждается в долгих беседах с ним, то только по привычке или потому, что, обсуждая что-то с другим, легче объяснить все самому себе. Вот этого давний друг султана не замечал, все казалось, если Сулейман обсуждает, значит, советуется, больше того – выполняет данные ему разумным визирем советы. Да, у любого самого никчемного правителя может быть умный визирь, который, собственно, и управляет империей. Сулейман правитель разумный, тем умней у него визирь. Понимание, что он – умный визирь у умного правителя, добавляло Ибрагиму уважения к себе, повышало его самомнение.

Если бы нашелся человек, который смог указать на его ошибку… Но ни отца, ни брата рядом уже не было, Ибрагим не простил им ни Мухсине, ни критики собственного поведения. Попытка брата советовать не брать на себя слишком много и не возноситься выше собственной головы привела к тому, что их пути разошлись, Ибрагим не слишком жаловал критику, действительно считая себя выше остальных.

У него были на то основания: кто еще из рабов сумел не просто так высоко подняться, но стать вторым «я» правителя мощнейшего государства? Но Ибрагима убеждало в собственной значимости не то, что он стал советчиком Сулеймана, а то, к чему эти советы приводили, какие давали результаты.

Разве не визирь советовал построить новый, более мощный флот и использовать способности и знания Пири-Реиса? Да, это Ибрагим вовремя заметил картографа, привлек его на службу. И карту Педру Рейнела, позволяющую читать розу ветров Средиземного моря, как свою ладонь, тоже он раздобыл. Много заплатил продажному португальцу, собственную голову подставил тогда венецианцам, которые могли предать, но рискнул. Зато теперь привлеченный им же пират Барбаросса (пусть другие зовут его адмиралом) мог учитывать то, как хозяйничают злые ветры у африканского побережья, а ветры там сильные и способны натворить бед…

Разве не он осознал важность владений на побережье Красного моря и соединения этого моря с Нилом?

Ибрагим мог бы многое, очень многое поставить себе в заслугу, что и делал, все больше убеждаясь (или убеждая сам себя), что без него, Ибрагима-паргалы, султан Сулейман не только не был бы Тенью Аллаха на Земле, но и сам обладал какой-то тенью. День за днем, шаг за шагом утверждаясь в собственной власти над огромной империей и над самим султаном, Ибрагим все больше терял чувство реальности. Казалось, не он при Сулеймане, а Сулейман при нем.

Потере чувства реальности очень способствовали иностранные купцы и послы, умница Ибрагим перестал замечать, что они-то поют осанну ради собственной выгоды, а не ради дела. Лесть, особенно тонкую и умную, уловить трудней всего, а если она изо дня в день, из года в год льется в уши, подтверждается богатыми дарами, поклонением, просьбами о помощи, заверениями во всемогуществе?.. Ибрагим-паша живой человек, весьма амбициозный, с огромным самомнением. Для такой самоуверенности основания были, когда Гритти напоминал Ибрагиму-паше, что султаны не держат визирей подолгу и участь свергнутых может быть незавидной, тот только смеялся в ответ: