— Бог ты мой, мадемуазель,— прервала я ее,— и это я Должна выслушивать? И это вы говорите мне в утешение?

— Разумеется,— сказала она,— на мой взгляд, это должно вас утешить. Ведь гораздо приятнее думать, что ты покинута не потому, что тебя разлюбили, не потому, что ты стала жертвой непостоянства; ведь лучше, если жених ваш сделал это против своей воли, что он покидает вас по причинам веским, которые и вам, надо полагать, покажутся таковыми; если хотите, я назову эти причины, чтобы вы могли вернуть свое уважение господину де Вальвилю; никаких других намерений у меня нет. Милая Марианна! Вы рассказывали мне свою историю, но о многих подробностям упомянули лишь мимоходом, а между тем они имеют первостепенное значение, именно в них все дело. Вальвиль, влюбившись в вас, не придавал им значения, не хотел из замечать — и был прав. Но о приключениях ваших ходит много слухов; некоторые подробности вашей жизни стали известны всему свету, а весь свет — это не Вальвиль и не госпожа де Миран: доброжелательных людей очень мало. Заговорили о хозяйке бельевой лавки, к которой вы поступили в ученье; о добром монахе, который просил о вспомоществовании для вас у некоего родственника Вальвиля; о монастыре, куда вы просили взять вас из милости; я уж не говорю об истории с вашей бывшей хозяйкой, которая узнала вас, увидев у госпожи де Фар. А это похищение из монастыря! А ваше объяснение в доме министра в присутствии многочисленного общества; наконец, этот мелкий чиновник, коего вам прочили в женихи, и другие подробности; правда, все они говорят в вашу пользу и делают честь вашему характеру; но сами по себе эти толки унизительны, хотя, может быть, и несправедливы; они роняют вас в глазах суетного света. О сплетнях этих, как говорит Вальвиль, было ему доложено. Вы даже не знаете, что ему приходится выслушивать, как глумятся над ним в свете за намерение жениться на вас, какие упреки бросают его матери. Друзья отворачиваются от него, родные не желают его знать, все требуют, чтобы он отказался от этого брака; даже посторонние и те над ним смеются; словом, он терпит всевозможные унижения; шпилькам и намекам нет конца, а ведь я вам и половины всего не рассказала. «Как! — говорят ему.— У этой барышни ни гроша за душой... Как! Она даже не знает имени своих родителей... Как же вы введете ее в общество? Вы говорите, у нее много достоинств? Но достоинства встречаются не только у такого рода молодых девиц. Разве нет на свете других барышень, столь же привлекательных, как ваша сиротка? Ах, она вас любит? Еще бы ей не любить! Неужели ее любовь так льстит вашему самолюбию? А вы уверены, что она так же сильно любила бы вас, если бы была вам ровней? Ее ли дело выбирать? Кто знает, не нищета ли пробудила в ней эту пресловутую любовь к вам? Рано или поздно вам придется задуматься над этим (коварно предсказывают глупцы). Вы поймете, какой вред вы себе сейчас наносите, вы это почувствуете. Или хоть уезжайте куда-нибудь подальше, покиньте нашу страну, спрячьтесь где-нибудь со своей супругой, чтобы уйти от позора, каким вы здесь себя покроете; но не надейтесь, что вам удастся избежать худшего из несчастий: вы возненавидите свою жену и будете проклинать день, когда с ней встретились».

О, я не могла больше терпеть; я молча слушала, как она обливает меня грязью, я вынесла все унижения. К чему было защищаться или жаловаться? Ясно одно: эта особа твердо решила следовать своему влечению; я поняла, что Вальвилю удалось оправдать перед нею свой поступок, что он завоевал ее любовь и теперь она старается обелить его передо мной, чтобы избавить себя от обещания презирать его. Я все это понимала; упрекать ее было бесполезно.

Но ненависть ко мне, которую предрекали Вальвилю! Но проклятия, которыми он когда-нибудь помянет день нашей встречи! У нее хватило жестокости сказать мне это, и речи ее пронзили болью мое сердце и переполнили чашу моего терпения.

— Право, мадемуазель, с меня довольно! — воскликнула я.— Это слишком! Он меня возненавидит! Он проклянет день, когда встретил меня! И вы смеете говорить мне об этом, пересказывать злобные выдумки, да еще под видом дружбы, из желания меня утешить, смягчить мою боль. Вы полагаете, что я не поняла вас, что я не читаю в вашем сердце? О, боже, зачем вам понадобилось так терзать меня? Неужели вы не можете его любить, не убивая меня? Вам хочется доказать, что он невиновен, и вы требуете, чтобы я согласилась с этим. Хорошо, мадемуазель, он невиновен. Можете вернуть ему свое уважение; он прав, он должен стыдиться своей любви ко мне; пусть так; я прощаю вам этот перечень напастей, которые свалятся на Вальвиля, если он свяжет со мной свою судьбу. Да, я ничтожнейшая из ничтожных; самая мелкая букашка значительнее меня; я жила всю жизнь милостыней, это известно, мне это ставится в упрек; и вы повторяете эти упреки и хотите уничтожить меня этим — довольно! Я уже достаточно унижена! Я убедилась в том, что Вальвиль обязан меня бросить, и это нисколько не уронит его ни в чьих глазах; но мало того: вы еще грозите мне его ненавистью и проклятиями, хотя я молчу, хотя я молча умираю. Это уже слишком, поймите! Господь накажет вас, мадемуазель, увидите! Можете оправдывать Вальвиля, можете доказывать, что его страсть к вам достойна похвалы, но зачем убивать меня этими жестокими предсказаниями? А ведь, может статься, ненавидеть он будет вас, мадемуазель, именно вас, а не меня. Будьте осторожней!

Моя отповедь ошеломила ее; она не ожидала, что я так хорошо ее разгадаю; она то краснела, то бледнела.

— Вы неверно поняли мои намерения,— сказала она слабым голосом.— Господи, какой взрыв ярости! Я вас убиваю, я вас терзаю, и бог меня накажет — вот странная мысль! За что, спрошу я вас, мадемуазель, станет он меня наказывать? Чем я виновата в ваших несчастьях? Разве я несу ответственность за всякие нелепости, которые приятели нашептывают Вальвилю? Разве я виновата, что он их слушает? И в сущности, что удивительного, если он считается с мнением своих друзей? А я вам повторяю: это меняет все дело; я не вижу измены, я вижу только слабый характер; всякий со мной согласится. Виноват не Вальвиль, а те, кто сплетничает. Ясно, что он не предатель, а у него дурные советчики. Я думала, вам приятно будет узнать это — вот и все мои хитрости. Я кончила, мадемуазель. Было бы лучше, если бы он не принимал так легко на веру все, что ему говорят; это было бы благороднее: но все же ни вы, ни я не имеем права презирать его; нет, всякий простит его вину; таково мое убеждение, и если вы справедливы, вы скажете то же самое и успокоитесь.

— Я бы совсем успокоилась, если бы мы кончили этот разговор,— сказала я, заплакав.

— Ну, это как угодно; мы можем прекратить всякие разговоры — и навсегда. Прощайте, мадемуазель,— добавила она и вышла.

Я низко опустила голову и ничего не ответила. Вы, вероятно, думаете, что после этого я погрузилась в бездну отчаяния. Ведь у меня появилась новая немаловажная причина горевать.

Несмотря на неверность Вальвиля, до этого разговора я не могла считать, что у меня есть соперница. Правда, он любил мадемуазель Вартон, но все же она оставалась моим другом, она была к нему равнодушна, даже презирала его и советовала мне разделить ее презрение — так что, повторяю, она не была мне настоящей соперницей, но теперь она сбросила маску. Мадемуазель Вартон любит Вальвиля и будет его любить; так она решила, и я поняла это из ее слов. Казалось бы, муки мои должны были стать еще нестерпимее, слезы снова должны были хлынуть у меня из глаз. Не правда ли? Но нет, ничуть не бывало.

Не успела она выйти из комнаты, как слезы мои сами высохли; чрезмерность горя остановила их, я не могла больше плакать.

Когда горе, которое и без того кажется нам беспредельным, еще возрастает, душа наша как бы отказывается долее терпеть; избыток мучений отрезвляет ее, она не в силах больше страдать; она смиряется и умолкает. Другого выхода у нее нет; так и я, незаметно для себя самой, пришла к тому же.

Это состояние странного покоя помогло мне разобраться в случившемся. Мне стало ясно, что я бессильна и что надо терпеливо переносить свое несчастье.

Из этой пучины страданий я вышла глубоко опечаленная, но спокойная и покорная; все же это лучше, чем муки отчаяния.

Я осталась одна в своей комнате, через некоторое время ко мне вошла сестра послушница, та самая, что приносила мне накануне ужин.

— Госпожа де Миран здесь,— сказала она; затем прибавила: — Вас ждут в приемной.

Я должна была догадаться, что ждет меня вовсе не госпожа де Миран; но я подумала, что именно о ней идет речь, тем более что мадемуазель Вартон говорила о намерении госпожи де Миран увезти нас обеих к себе.

Итак, я сошла вниз; хотя в душе моей царил печальный покой, я взволновалась, спускаясь по лестнице, и слезы снова выступили у меня на глазах.

«Нежная мать ждет появления своей дочки,— думала я про себя,— и не догадывается, что к ней идет просто Марианна, которая ничем иным, кроме Марианны, никогда для нее не будет».

Однако я решила пока обо всем этом молчать; у меня были свои соображения; время говорить еще не наступило.

И вот я стою перед дверью приемной. Я вытерла слезы, постаралась придать своему лицу спокойное выражение и, вздохнув несколько раз подряд, чтобы успокоить трепетавшее сердце, отворила дверь.

Занавеска, закрывавшая с моей стороны решетку в приемной, мешала мне видеть находившегося там человека. Полагая, что это госпожа де Миран, я звонко крикнула, приблизившись к решетке:

— Милая матушка, это вы? — и при этом отодвинула занавеску; за нею оказался не кто иной, как Вальвиль.— Боже мой! — воскликнула я, вне себя от неожиданности. Я стояла, низко опустив голову, не в силах вымолвить ни слова.

— Что с вами, прелестная Марианна? — спросил он.— Да, это я; разве вам не доложили? Как я рад вас видеть! Но вы еще так слабы; матушка здесь, они с госпожой Дорсен имеют поручение к одной из монахинь от ее родственницы: матушка просила передать вам, что сейчас освободится, она хочет увезти с собой и вас, и мадемуазель Вартон. Но я боюсь, что вы еще не в силах ехать к нам; впрочем, решайте сами. Вы пойдете переодеваться?

— Нет, сударь,— ответила я, с трудом переводя дух, но стараясь сохранять спокойствие,— нет, переодеваться я не буду, я еще на положении выздоравливающей, и госпожа де Миран разрешит мне остаться в этом платье.

— Как вам угодно,— согласился он.— Вы всех нас до смерти напугали,— продолжал он тоном человека, который изо всех сил старается быть любезным, хочет говорить непринужденно, но не знает, что сказать.— А как вы себя теперь чувствуете? Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, вы грустны; возможно, это следствие болезни; надеюсь, у вас нет причин для огорчений?

Я сразу почувствовала, что мой прием и весь мой печальный вид насторожили его.

Он, вероятно, не думал, что мадемуазель Вартон открыла мне свою тайну; она утаила от него свой разговор со мною и дала ему понять, что знает о нашем с ним обручении только из моих слов, сказанных в порыве дружеского чувства; но это не имело значения: виновному все кажется подозрительным. Ведь мадемуазель Вартон каким- нибудь неосторожным словом могла выдать себя, и он этого опасался.

До сих пор я не решалась взглянуть на него: я не хотела, чтобы по глазам моим он угадал, что мне все известно; я боялась, что у меня не хватит силы скрыть свои чувства.

.... Но тут мне показалось, что самообладание вернулось ко мне, и, подняв глаза, я ответила:

— После серьезной болезни человек слабеет и кажется грустным.

И при этом я окинула его испытующим взглядом.

Ах, дорогая, нелегко сохранить уверенность, совершая предательство! Видимо, душа изменника сознает свой позор. Как же сильна ее тяга к добру и правде, если она с таким трудом преодолевает свое отвращение ко лжи!

Поверите ли? Вальвиль не мог выдержать моего взгляда и не в силах был прямо посмотреть мне в глаза, несмотря на напускную самоуверенность.

Словом, я не узнавала Вальвиля, это был другой человек; куда девалась его искренняя улыбка, открытый взгляд, простодушие, веселье, освещавшее его лицо, стоило ему меня увидеть! Все признаки любви исчезли; я видела в его чертах только смущение и фальшь; передо мной было холодное, напряженное лицо, которое напрасно силилось выразить оживление, чтобы скрыть скуку, равнодушие и черствость. Увы, я не в силах была это вынести, дорогая, и опустила глаза, чтобы не видеть его больше.

При этом я вздохнула; я не могла сдержать этот вздох! Он опять встревожился.

— Вам трудно дышать, Марианна? — спросил он. — Нет,— ответила я,— это от слабости.

После чего мы оба замолчали; и такие паузы повторялись несколько раз.

В них было что-то странное; раньше с нами не случалось ничего подобного; но теперь, чем больше эти паузы тяготили Вальвиля, тем чаще они наступали.