Я послала за врачом и священником, так как не сомневалась, что господина Дюрсана не откажутся причастить. По моему замыслу, мать и сын должны были вновь обрести друг друга во время этой торжественной и леденящей душу церемонии. Словом, для большей уверенности лучше было подождать. Поэтому я остановила тетушку.

— Нет,— сказала я,— теперь вам нет надобности спускаться; я позабочусь о том, чтобы для друга госпожи Дорфренвиль было сделано все возможное; ведь вам трудно двигаться, подождите немного, тетушка, я узнаю и расскажу вам о его состоянии. Если врач найдет, что больного надо исповедовать и причастить, тогда вы к нему сойдете.

Госпожа Дорфренвиль, которая во всем поддерживала меня, согласилась со мной. Дюрсан-сын присоединился к нам и тоже просил ее подождать. Таким образом, она отпустила нас, сказав несколько слов утешения молодому человеку; тот поцеловал ей руку почтительно и нежно, что ее, видимо, растрогало.

Мы застали нашу мнимую Брюнон всю в слезах; я не ошиблась в своих предчувствиях: больной с таким трудом дышал, что все лицо его было в поту. Врач, явившийся вместе со священником, сказал, что ему осталось жить несколько часов.

Мы вышли в другую комнату и вернулись обратно после исповеди. Священник, который принес все, что надобно для соборования, во исполнение воли умирающего, попросил госпожу Дюрсан прийти навестить его раньше, чем он причастится святых тайн.

— А сказал он вам свое имя? — спросила я.— Он не просил вас сообщить тетушке его имя, прежде чем она его увидит?

— Нет, мадемуазель,— ответил кюре,— мне поручено только умолять ее спуститься.

Тут я услышала слабый голос больного; он звал меня; мы подошли.

— Дорогая моя кузина,— несколько раз повторил он,— пойдите, пожалуйста, наверх вместе со священником и с госпожой Дорфренвиль. Заклинаю вас, поддержите просьбу, с коей он обратится от моего имени к вашей тетушке.

— Хорошо, дорогой кузен,— сказала я,— мы непременно так и сделаем; пусть и жена ваша, которая завоевала расположение тетушки, пойдет с нами, а сын останется подле вас.

Мне действительно пришло на ум, что жене надо обязательно сопровождать нас.

Тетушка, как я предвидела, будет очень удивлена, когда мы придем к ней все вместе. Я помнила, что, поговорив в первый раз с молодым человеком, она была поражена его голосом, столь похожим на голос ее сына, а его кольцо напомнило ей колечко, когда-то подаренное ею Дюрсану.

И кто знает, думала я, не вспомнит ли она эти две подробности, и не придет ли сама к мысли, что больной, который так умоляет ее прийти, и есть ее сын?

В таком случае, не откажется ли она от свидания с ним? С другой стороны, если даже и так, она не сможет думать о несчастном без жалости и сострадания, и тогда милая ее сердцу Брюнон, бросившись в слезах перед ней на колени, окончательно сломит твердость этого неуступчивого сердца.

Мои опасения не оправдались, тетушка ни о чем подобном и не подумала, но все же присутствие Брюнон принесло некоторую пользу.

Когда мы вошли, госпожа Дюрсан читала книгу. Она была хорошо знакома со священником, коего мы привели, и часто давала ему деньги на бедных.

— Ах, это вы, сударь,— сказала она.— У вас ко мне какая-нибудь новая просьба? Или вас вызвали к больному что лежит в нижнем этаже?

— Я пришел к вам, сударыня, по его просьбе,— ответил он, бросив на нее значительный взгляд,— он желал бы видеть вас перед смертью, поблагодарить за гостеприимство, а также сообщить о некоем деле, для вас небезынтересном.

— Небезынтересном для меня? — переспросила она.— Что он может знать о моих делах?

— Он говорит, что у вас есть сын, с которым он долго жил бок о бок; вот об этом сыне он и хочет с вами говорить.

— О моем сыне! — воскликнула она.— Ах, сударь, лучше пусть мне о нем не напоминают; скажите этому господину, что я очень сочувствую ему, и если господь призовет его к себе, я обещаю его жене и сыну всякую помощь, какую смогу оказать им. Супруги его я еще не видела, и если она не знает, в каком состоянии ее муж, скажите только, где ее найти: я пошлю за ней карету; но если больной хочет благодарить меня, то самое лучшее — избавить меня от всяких сведений о несчастном, называющем меня матерью, а если мне уже так обязательно это знать, пусть передаст через вас, сударь.

Мы решили, что нам рано вмешиваться, и предоставили священнику отвечать.

— Может быть, это тайна, предназначенная только для вас, сударыня, и вы сами будете недовольны, если она станет достоянием посторонних,— сказал священник.— Примите во внимание, сударыня, что человек, пославший меня за вами, при смерти, что хочет он говорить только с вами — и это отнюдь не прихоть,— и было бы жестоко отказаться выслушать его.

— Нет, сударь,— ответила она,— если он обещал моему сыну говорить со мной, меня это ни к чему не обязывает. Я сохраняю за собой право отказать в его просьбе В чем бы ни заключалась тайна, о которой вы говорите, сударь, я согласна доверить ее вам. Я готова поделиться с вами этой тайной. Пусть это неосторожно я никого не буду винить, кроме самой себя.

— Ах, тетушка,— вмешалась я,— постарайтесь победить свое отвращение! Незнакомец предвидел ваш отказ и умолял госпожу Дорфренвиль и меня присоединиться к просьбе господина кюре.

— Да, сударыня,— подхватила госпожа Дорфренвиль,— я тоже обещала ему привести вас; он уверял, что вы никогда не простите себе если не согласитесь прийти к нему.

— Боже, в какие тиски я попала! — воскликнула госпожа Дюрсан.— Целых пятнадцать минут я выдерживаю ваши атаки. Что же такое он хочет сообщить мне? А вы, Брюнон,— заметила она, бросив взгляд на свою невестку, по лицу которой текли слезы,— вы-то о чем плачете?

— Она узнала больного,— ответила я за нее,— и ей тяжело смотреть, как он умирает.

— Как, и ты его знаешь? — изумилась тетушка

— Да, сударыня,— сказала Брюнон,— у него есть родные, к которым я всю жизнь буду питать самые нежные и почтительные чувства; я назвала бы их, если бы этот человек сам не пожелал остаться неизвестным.

— Я вовсе не стремлюсь узнать то, что он хочет скрыть,— заметила моя тетушка,— но раз ты знаешь его и говоришь, что он долго жил бок о бок с Дюрсаном, может быть, тебе привелось видеть их вместе?

— Да, сударыня, так оно и есть,— сказала она,— я знала не только господина Дюрсана, но и его сына, когда он был еще совсем малюткой.

— Его сына! — воскликнула та и стиснула руки.— Так у него есть дети?

— Кажется, только один сын,— ответила Брюнон.

— Боже, и зачем он только родился? — воскликнула тетушка.— Как он будет жить? И что из него получится? Господи, и для чего мне все это знать? Брюнон, ты растерзала мне сердце; но продолжай, продолжай, не скрывай ничего; может быть, ты знаешь больше, чем говоришь! Где теперь его отец? Как он жил, когда ты встречалась с ним? Что он делал?

— Он был несчастен, сударыня,— отвечала Брюнон, печально опустив голову.

— Несчастен, говоришь ты? Он сам того хотел. Но продолжай, Брюнон. Он вдовец?

— Нет, сударыня,— ответила она со смущением,— я видела их всех троих; ваш гнев смягчился бы, если бы вы тоже их видели.

— Ну довольно, не говори мне больше ничего,— сказала тетушка, вздохнув.— Какая участь, боже мой! Какая женитьба! Так она была с ним, эта женщина, которая завладела моим несчастным сыном и опозорила его!

Брюнон вдруг покраснела, у всех у нас сжалось сердце; но она быстро овладела собой и снова обрела кроткий и спокойный вид, не лишенный даже известной гордости.

— Я уверена, что вы признали бы ее достойной уважения, если бы могли простить ей бедность и низкое происхождение,— ответила она,— это женщина достойная, сударыня. Все, кто ее знает, подтвердят мои слова. Правда, этого недостаточно, чтобы стать госпожой Дюрсан, но мне было бы слишком горько за себя, если бы за это одно можно было презирать человека.

— Ах, что ты говоришь, Брюнон? — удивилась тетушка.— Я была бы рада, если бы она походила на тебя!

Тут я заметила, что Брюнон вся задрожала и посмотрела на меня, как бы спрашивая моего совета, но, пока я раздумывала, тетушка встала, чтобы вместе с нами спуститься к больному, и все это случилось так быстро, что благоприятный миг был упущен,— когда Брюнон взглянула на меня, было уже поздно, и я решила, что лучше пока молчать.

Бывают положения, когда надо уловить какое-то единственное мгновение, но мы его пропустили, и я это ясно почувствовала.

Итак, мы все сошли вниз, не смея произнести ни слова. Сердце мое сильно билось. То, что мы задумали, вдруг предстало передо мной в новом свете; я стала беспокоиться за тетушку: не окажется ли слишком жестоким это испытание? Но отступать было уже поздно, я сама сделала все, чтобы достичь той развязки, которой теперь испугалась; на нее должен обрушиться удар, и подготовлен этот удар мною. Впрочем, иначе было нельзя; не собрав, так сказать, воедино многих сильных потрясений, я не могла рассчитывать на успех.

Наконец мы подошли к комнате больного. Тетушка вздыхала, переступая ее порог. Она опиралась на мою руку; с другой стороны ее поддерживала Брюнон, на которую страшно было смотреть — так она побледнела. У меня самой подгибались колени. Госпожа Дорфренвиль молча следовала за нами, встревоженная и подавленная. Священник вошел первый. Полог кровати был задернут только наполовину.

Священник подошел к умирающему; тот полулежал на подушках; ему помогли приподняться, чтобы легче было дышать. Сын его плакал, стоя у изголовья, и немного посторонился, когда мы вошли. Наступал вечер, уже темнело, к тому же кровать стояла в самом темном углу комнаты.

— Сударь,— сказал священник, приблизившись к умирающему,— я привел госпожу Дюрсан, которую вы желали видеть, прежде чем предстать перед господом. Вот она.

Сын с трудом поднял свою худую дрожащую руку, чтобы обнажить перед матерью голову, но она поспешила остановить его.

— Нет, сударь, не беспокойтесь, прошу вас; вы сейчас в таком состоянии, что от вас нельзя требовать соблюдения всех правил учтивости,— сказала она, не успев еще разглядеть его.

Мы усадили ее в кресло, стоявшее у изголовья, и встали возле нее.

— Вы желаете поговорить со мной, сударь? Может быть, нам лучше остаться наедине? То, что вы сообщите, тайна? — спрашивала она, все еще стараясь не столько разглядеть его, сколько расслышать.

Больной в ответ только вздохнул; она положила руку на кровать, он накрыл ее своей рукой, потом, к великому удивлению тетушки, поднес ее руку к губам; его поцелуи смешались со сдавленными, едва слышными рыданиями; он был очень слаб, и дыхание его то и дело прерывалось.

Госпожа Дюрсан взволновалась; материнское сердце предчувствовало истину: она всмотрелась в него внимательно и испуганно.

— Что вы делаете? — вскрикнула она более громким, чем обычно, голосом.— Кто вы такой, сударь?

— Ваша жертва, матушка,— сказал он едва слышно; жизнь покидала его.

— Вы мой сын! Ах, несчастный Дюрсан! Я узнала тебя и, кажется, сейчас умру от горя,— сказала она, откинувшись в кресле. Она была очень бледна и как бы в беспамятстве.

Тетушка не потеряла сознания. Ей стало худо, но это не был обморок. Наши крики и помощь, оказанная ей, вскоре привели ее в чувство.

— Ах, боже мой, Тервир! Какому ужасному испытанию ты меня подвергла! — сказала она, несколько раз вздохнув.

— Увы, тетушка,— воскликнула я,— могла ли я лишить вас радости простить умирающего сына! А разве этот молодой человек не имеет права занять место в вашем сердце? Разве он не достоин вашей любви? Вправе ли мы лишить его вашей нежности? — добавила я, указывая на Дюрсана-младшего, который тут же упал к ногам своей бабушки; та, уже сдаваясь, безвольно протянула ему руку, а он целовал ее, плача от радости, и все мы плакали вместе с ним; госпожа Дюрсан, все еще под личиной Брюнон, священник, госпожа Дорфренвиль и я — все мы разделяли волнение и нежность старой матери и этими слезами благодарили ее за то, что она позволила своему сердцу смягчиться.

Но это было не все. Нам предстояло примирить ее с Брюнон; та все еще стояла на коленях позади сына и, несмотря на мои знаки, не решалась подойти к тетушке, боясь повредить мужу и сыну и снова стать препятствием для их благополучия.

И в самом деле, до этой минуты наша задача была пробудить нежность в душе разгневанной матери; но теперь предстояло победить ненависть и презрение к чужой женщине; правда, старушка уже любила эту женщину, но не зная ни кто она, ни каково ее настоящее имя.

Между тем тетушка все смотрела с умилением на молодого Дюрсана, не отнимая у него руки.

— Встань, дитя мое,— наконец сказала она ему,— тебя-то мне не за что упрекать. Увы, как я могу противиться тебе, если простила твоего отца.