Пьер Мариво - Жизнь Марианны, или Приключения графини де ***

Правда, все свидетели этой сцены были ее, а не мои друзья, но я полагала, что их пристальное и коварное любопытство было опасно для нее; оно как бы заменяло им чувство справедливости.

Я была, кроме того, уверена, что они не осведомлены о бедственном положении моей матери и что, независимо от их ума и характера, все они будут неприятно поражены, когда узнают о таком скандальном происшествии.

— Сударыня,— отвечала я ей,— дела моей матери очень просты и понятны; они сводятся к тому лишь, что она просит следуемые ей деньги, без которых, как вы знаете, ей никак невозможно обойтись.

— Я же вам сказала,— возразила она,— что об этом надо говорить с маркизом; он скоро вернется, а я, право, не могу вмешиваться в их дела и не знаю, как и о чем они договорились.

— Но, сударыня, договорились они о том — возразила я таким же, как она, непринужденным тоном,— что ей будет выплачиваться пенсия, а матушка моя не получает этой пенсии уже около года; и вы, безусловно, имеете полное право вмешаться в дела вашей свекрови, которая настолько хорошо относилась к вам, что отдала вам все, что имела.

— А мне говорили, будто все то, что она отдала нам, сама она получила от покойного маркиза,— сказала она почти насмешливо,— я не считаю себя обязанной благодарить вашу матушку за то, что ее сын является наследником своего отца.

— Не забывайте, сударыня, что мать вашего супруга тем самым и ваша мать, так же как моя,— ответила я,— а вы говорите о ней, как о постороннем лице, и как будто недовольны своим родством с нею.

— Кто вам сказал, что я недовольна? И какая мне теперь польза от подобного неудовольствия? Ведь она от этого не перестанет быть моей свекровью, раз уже так пришлось, потому что покойному маркизу угодно было сделать ее матерью своего сына.

— Подумали ли вы хорошенько, сударыня, о том, что говорите? — сказала я, посмотрев на нее с чувством, близким к сожалению.— Как понять этот упрек покойному маркизу касательно его женитьбы? В конце концов если бы он не пожелал жениться на моей матери, то не появился бы на свет и его сын, который стал вашим супругом. Неужели вы желали бы, чтобы он вообще не родился? Можно подумать, что так, но вы, конечно, разумели что-то другое; я не сомневаюсь, что брат мой вам дорог и вы рады, что он живет на свете. Видимо, вы хотели сказать, что желали бы ему другую мать, более знатного рода, не правда ли? Ежели вы имели в виду именно это, то тревога ваша напрасна. Маркиз, конечно, был много богаче моей матери, и в этом смысле вы можете сетовать на нее сколько угодно, я не стану ее защищать. Но в остальном уверяю вас, что ее семья ничуть не уступает в родовитости покойному маркизу; он нисколько не унизил себя, женившись на моей матери. Спросите кого угодно в нашей провинции. Я удивляюсь, что брат сам не разъяснил вам этого; присутствующая здесь госпожа Дарсир, с которой я прибыла в Париж и чье имя всем известно, подтвердит справедливость моих слов. Поэтому, сударыня,— продолжала я, не давая ей времени ответить,— смело можете признать ее своей свекровью, вы ничем себя не уроните. Не стыдитесь держать себя с ней, как подобает невестке, в чем доныне вы ей отказывали. Исправьте допущенную вами несправедливость — ее наверняка порицают все, кто мог оказаться свидетелем, и она, конечно, неприятна вам самой; эта несправедливость вообще неоправданна, будь даже моя мать в тысячу раз хуже, чем вам кажется; обращайтесь с ней, как того требует ваше достоинство, ваше воспитание, ваше доброе сердце, ее нежность и доверие, с каким она отдала в ваши руки и в руки своего сына свою дальнейшую судьбу.

— Из вас получился бы отличный проповедник, мадемуазель! — сказала она, вставая и стараясь говорить безразличным и рассеянным тоном.— Я бы охотно дослушала вашу проповедь, но вынуждена отложить это удовольствие до другого раза; уже идут докладывать, что кушать подано. Вы обедаете с нами, сударыни?

Я тоже встала и ответила с негодованием:

— Нет, благодарю вас, сударыня; добавлю только два слова к моей, как вы сказали, проповеди. Моя мать, которая ничего себе не оставила, покинута своим сыном и вами и осуждена на крайнюю нищету; ей пришлось продать негодную мебель, которую вы ей отослали взамен ее собственной, оставшейся у вас. Вообразив, что ни вы, сударыня, ни ее сын не способны на черную неблагодарность, она уступила вам все права на свою долю наследства, выговорив себе лишь небольшую пенсию, в надежде на добросовестность своего сына и вашу; вы пригласили ее к себе, чтобы жить вместе, и обещали, что ее будут обслуживать, любить, уважать, как полагается. Вместо этого ее третируют, ее оскорбляют холодным пренебрежением, и даже слуги грубят ей. Вы принудили ее выехать из вашего дома и жить отдельно на ничтожную пенсию, которую вы к тому же вовремя не выплачиваете, не говоря уже о том, что на такую сумму прожить нельзя; сама по себе скудость этой пенсии говорит о доверии, которое моя мать к вам питала. Не ранее как вчера мы нашли в крайней нужде эту несчастную женщину, которая наказана за свою нежность к сыну и чьи интересы значат для вас так мало; я пришла сказать вам, сударыня, что она лишена самого необходимого, она не знает ни как жить, ни куда идти; теперь она больна, живет в жалком трактире, где занимает темную каморку, но и за это помещение она не может заплатить, и ее, почти умирающую, трактирщик собрался выбросить на улицу, если бы одна простая женщина, живущая по соседству, проходившая мимо и совершенно не знавшая, кто эта несчастная дама, не сжалилась над ней.

Я говорю «сжалилась» в самом прямом смысле слова, иначе не скажешь, надо называть вещи их именами. (Вы не можете представить себе, какое впечатление произвело на окружающих слово «сжалилась»; еще немного, и оно оскорбило бы их деликатный слух, показалось бы им чудовищным и безвкусным; но я постигла по какому-то наитию, что наилучший способ освободить это слово от низменного смысла и сделать его трогательным — это подчеркнуть его, поставить на нем ударение, не скрывая при этом, как мне самой тяжело и неловко его произнести)

И в самом деле, гости задвигались, зашептались, выражая всем своим видом недоуменное любопытство.

— Да, сударыня,— продолжала я,— вот в каком положении мы застали вашу свекроввь, когда пришли к ней вчера. Трактирщик уже собирался наложить арест на ее белье и платье, когда совершенно посторонняя женщина заплатила за нее из чистого человеколюбия, не имея никакого понятия, кто эта больная, и не рассчитывая, что деньги эти будут ей когда-либо возмещены.

Маркиза все еще в этом трактире, откуда мы не могли ее увезти, так как она очень слаба. Трактир находится в таком-то квартале, на такой-то улице, под такой-то вывеской. Сообразите все это, сударыня, посоветуйтесь с вашими друзьями; других судей между вами и вашей свекровью я бы не желала; подумайте, хватит ли у вас теперь мужества сказать, что вы не вмешиваетесь в ее дела. Моего брата нет, вот письмо, которое она ему написала, я взялась его передать и оставляю его здесь. Прощайте, сударыня.

В это время зазвонил колокол, призывавший мою подругу, монахиню, к молитве; она ушла, не закончив свою историю, отвлекшую меня от печальных мыслей; правда, история оказалась более длинной, чем предполагала сама рассказчица; конец ее я не премину вам доставить вместе с продолжением моего собственного рассказа. 

Книгоиздатели поистине странные люди! Неужели вы, господин Эмбло, в самом деле думаете, что я могу писать по заказу, когда вам придет охота меня напечатать? Вы говорите, что вас спрашивают, «работаю» ли я, вас «беспокоят», «мучают». Право, вам все это кажется — сами вы себя мучаете.

Нет, конечно, нет, мои письма еще не готовы[19], они только начаты. Напрасно вы торопите меня, я не хочу назначать срока: я боюсь нарушить слово и вместе с тем не хочу затруднять себя его выполнением; мое правило — не брать на себя обязательств.

Маленький рассказ об Эрнестине готов, это верно, отдаю его вам; я хотела отдать его другому издателю, да уж так и быть. А остальное... Ведь «Пчела» уже напечатана в газете, половина «Марианны» тоже вышла уже в свет[20], а еще письма Зельмаиды... Что вы будете делать с этими отрывками? Если вас спросят, чего ради я взялась продолжать повесть о Марианне, что вы ответите? Нужно ли объяснять всему свету, что своего рода пари заставило меня взяться за подражание слогу господина де Мариво в те времена, когда я сама еще ничего не написала?[21] Это просто салонная шутка, ребяческая выходка. Господин де Мариво знал об этом, половина продолжения была напечатана с его согласия, а вторая половина не появилась, оттого что газета прекратила свое существование.

При мягких манерах и образцовой учтивости вы на редкость упрямый человек; если вам так не терпится напечатать эти пустяки, я не буду возражать. Печатайте, господин Эмбло, что вам угодно, посылаю рукопись «Эрнестины»; мне немножко жаль давать ее в сопровождении этих отрывков, но в конце концов вручаю ее вам. Желаю всех благ и всяческого успеха. 

Так как госпожа Риккобони получила множество анонимных писем с просьбой «продолжить» и «закончить» «Марианну» господина де Мариво, мы считаем своим долгом предуведомить читателей, что в ее намерения никогда не входило писать продолжение и заканчивать его труд. Ее письмо к издателю, помещенное в последнем издании, говорит о том, что продолжение «Марианны» было написано ею на пари. Покойный господин де Сен-Фуа[22] однажды на вечере у госпожи Риккобони заявил, что стиль господина де Мариво неподражаем. В доказательство противного ему стали приводить отрывки из «Усатой феи»[23] господина де Кребильона. Он на это рассердился, назвал «Фею» «болтуньей, говорящей много слов, но не понимающей духа господина де Мариво». Госпожа Риккобони слушала молча и не принимая никакого участия в споре. Оставшись одна, она прочла две или три части «Марианны», села за свой письменный стол и написала это продолжение. Через два дня она показала рукопись, не называя автора; ее прочли в присутствии господина де Сен-Фуа, который был крайне изумлен и решил, что рукопись выкрали у господина де Мариво. Он предложил напечатать ее, но госпожа Риккобони отказалась, боясь вызвать неудовольствие господина де Мариво. Через десять лет продолжение «Марианны» было напечатано в газете, редактор которой получил на это разрешение господина де Мариво. Мы рассказали об этом, чтобы люди, требующие продолжения «Марианны», больше не обращались за ним к госпоже Риккобони. Она сожалеет, что не в состоянии удовлетворить их просьбы, но никогда больше не будет продолжать сочинения ни господина де Мариво, ни какого-либо другого автора. 

 Дорогой друг, вы поражены, вы не можете прийти в себя от изумления, я так и вижу ваше недоумевающее лицо. Но я это предвидела, вы смущены, вам не верится. Мне кажется, я слышу, как вы говорите: «Да, почерк действительно ее, но тут что-то странное. Это вещь совершенно невозможная!» Простите, дорогая, это она, Марианна, да, сама Марианна. Как, знаменитая, прославленная, обожаемая Марианна, которую весь Париж оплакивал, как умершую и погребенную? Ах, дитя мое, откуда вы явились? Ведь вы забыты всеми, о вас больше не думают; публика, устав ожидать, отнесла вас к числу безвозвратных потерь».