— По-видимому,— продолжала она,— ваши мелкие уловки вернули вам сердце господина де Вальвиля. В добрый час, мне это совершенно безразлично,— но с какой стати вы впутываете меня в ваши ссоры и примирения? Да не вы ли и продиктовали это письмо? Неужели господин де Вальвиль не может жениться на какой-то Марианне, не подвергнув оскорблению девушку из хорошей семьи? Право же, смешно и странно, что вы смеете обо мне судачить, что мое имя упоминается в вашей болтовне; я полагала...

— Нет, мадемуазель, нет, все это вовсе не так смешно и странно, как вам кажется; но меня ничуть не занимают ваши мысли и соображения по этому поводу. Я ли оскорбляю вас? Как это мило: вы похищаете у меня жениха, я вам его уступаю, и вы же приходите меня бранить! Непостижимо! Он покинул меня ради вас, и вы не нашли в этом ничего предосудительного, вы сами уверяли, что поступок его заслуживает снисхождения,— это собственные ваши слова; тогда я не упрекала вас за мелкие уловки, к которым вам пришлось прибегнуть, чтобы найти поведение Вальвиля извинительным: вспомните это, мадемуазель.

Тут вошла послушница и доложила, что сын госпожи де Миран ждет меня в приемной и умоляет спуститься к нему безотлагательно. Присутствие соперницы придало мне силу, какой я в себе не подозревала.

— Будьте добры, передайте господину де Вальвилю, что я не могу и не хочу с ним разговаривать; письмо его я переслала госпоже де Миран. Сообщите ему об этом и постарайтесь разъяснить, что я ни в коем случае не буду с ним беседовать иначе, как в присутствии его матери. Так я хочу, это решено, и настаивать бесполезно.

Затем я обернулась к мадемуазель Вартон и сказала:

— Вы видите, я отказываюсь от брака с господином де Вальвилем; я отнюдь не пыталась его вернуть; напротив, он сам пришел, но я отказываюсь его видеть и выслушивать; у меня есть гордость, есть принципы, есть постоянство и чувство чести. Чего же вы требуете еще? Если он снова совершил измену, если на этот раз покинуты вы, тем хуже для вас, но я тут ни при чем, это меня не касается, и я смело могу повторить вслед за вами: «Не упоминайте мое имя в вашей болтовне».

— Он меня покинул? Он? — вскричала мадемуазель Вартон.— Кто-нибудь смеет меня покинуть? Что позволяет себе говорить эта девчонка?

Услышав это, я почувствовала, что терпению моему пришел конец. Слово «девчонка» рассердило меня.

— Выйдите отсюда, мадемуазель,— сказала я,— выйдите, прошу вас. «Девчонка» обладает более высокой душой, чем вы; когда-нибудь вам будет стыдно, что вы ее оскорбили. Я не устраивала вам сцен, когда вы однажды явились сюда, чтобы истерзать мне сердце, чтобы с бесчеловечной жестокостью перечислить одно за другим все мои несчастья; да, я бедна, беззащитна, я это знаю и не пытаюсь скрывать. Вы, мадемуазель — счастливая дочь любящей матери; у вас есть состояние, вы принадлежите к высшему обществу; я ничто, это уже известно, никто этого не оспаривает, к чему же говорить об этом вновь и вновь? Но у меня есть одно утешение в моих горестях, и никому, даже вам, не удастся лишить меня этого утешения: мои понятия и чувства всегда будут ставить меня выше моего бедственного положения и выше тех, кто кичится своим богатством, выше вас, мадемуазель. Вы отняли у меня единственное мое сокровище, и все-таки я не пыталась вам вредить, хотя могла это сделать без труда. Госпожа де Миран любит меня, вам это известно; так знайте: только уступая моим просьбам, она согласилась считаться с любовью Вальвиля к вам. Вам служат верой и правдой, а вы еще жалуетесь? Если сейчас вы сами стали жертвой непостоянства Вальвиля, вам бы следовало быть к этому готовой. Кто изменяет ради нас, может потом изменить нам ради других. Вам бы следовало подумать об этом, мадемуазель, вместо того чтобы считать мою бедность оправданием изменнику.

Она хотела что-то сказать, объяснить, может быть, оскорбить меня, но я была в таком волнении, говорила так возбужденно, что если бы к глазам моим не прихлынули слезы, я бы, наверно, так и не остановилась.

— Я стала жертвой непостоянства! Я! Я!— проговорила она как-то неуверенно, словно думая про себя: «В ваших обвинениях есть доля истины», и продолжала: — Я! Так, значит, мне нужно чье-то заступничество, чтобы мать разрешила своему сыну просить моей руки? Бывают на свете девицы, которых трудно выдать замуж, им находят женихов из милости; но есть другие — они сами оказывают милость, соглашаясь отдать свою руку, понятно вам это, Марианна? Таких невест уговаривают, за них борются. Да! Надо долго их упрашивать, прежде чем они дадут свое согласие.

— Постарайтесь же устроить так, чтобы вас долго упрашивали, мадемуазель,— отвечала я,— никто вам не препятствует. Разъясните это господину де Вальвилю; по его письму к госпоже Кильнар видно, что ему такое разъяснение нужнее, чем мне: не похоже, чтобы он собирался вас «упрашивать», и следовало бы указать ему, в чем состоят в этом случае его обязанности.

— Нет, эта девчонка совсем сошла с ума! — воскликнула мадемуазель Вартон, крайне уязвленная моим замечанием.— Какая неслыханная дерзость! А ее тон! Сколько надменности! Откуда это наигранное достоинство? Откуда эта гордая осанка?! Все ясно: она обворожила этого дурачка своей напыщенной чувствительностью и вскружила голову недалекой женщине, которой кажется, что она нашла восьмое чудо света...

— Замолчите, мадемуазель, замолчите,— перебила я ее, едва не задохнувшись от гнева,— не смейте оскорблять госпожу де Миран, я этого не потерплю; ни за какие блага в мире я не допущу обидных для нее речей.

— Ну еще бы! — отвечала мадемуазель Вартон презрительно.— Вы ей многим обязаны; если бы не она, вы не посмели бы говорить дерзости и проявляли бы должное уважение к особам, того достойным; да вам бы не довелось и вообще с ними столкнуться.

— Может быть, и довелось бы, мадемуазель,— отвечала я, рыдая,— если господь создал вас нарочно, чтобы причинять мне огорчения, то судьба непременно заставила бы меня попасться вам на глаза; я не могла избежать встречи с вами, худшего несчастья моей жизни, мне пришлось сносить ваш скверный характер, терпеть ваши капризы, жалость ваша ко мне была оскорбительна, но теперь вы прибавляете к ней еще и брань! Когда это кончится? Или вы задались целью свести меня в могилу? Я все вам отдаю, зачем же еще мучить меня? Да! Одной лишь доброте госпожи де Миран я обязана честью оказаться подле вас, мадемуазель, видеть вас, говорить с вами. Другая на моем месте сказала бы, что она охотно бы обошлась без этого удовольствия, но я молчу. Однако благоволите объяснить, по какому праву вы выражаетесь непочтительно о моей благодетельнице! Вы смеете называть ее «недалекой женщиной»! Дай бог, мадемуазель, дай бог, чтобы о вас, при желании сказать дурное, выразились бы так же. Почему вы позволяете себе обижать обездоленную девушку, которая не сделала вам ничего плохого? Ведь это странно в конце концов! Вы нарушаете покой посторонних людей и их же в чем-то обвиняете. Что вам нужно? В чем дело? Что все это значит?

Мадемуазель Вартон молчала.

— Если состояние, имя, положение в свете делают людей такими несправедливыми,— продолжала я,— я благословляю небеса за то, что ничего не имею, не знаю своего имени и не считаю себя знатной дамой; уж лучше быть одинокой и безвестной и пользоваться милостями сострадательных душ, чем делать других несчастными только потому, что тебя за это не накажут; человечность, доброта — удел бедняков, честных бедняков; с ними бедный человек может жить спокойно; пусть он и страдает, но зато ему ниспосылается утешение всякий раз, как он остается наедине с собой; я не завидую вам, мадемуазель, напротив; я бы не хотела ни обладать вашим богатством, ни думать так, как вы!

Мадемуазель Вартон поднялась. Ответ ее не обещал быть кротким, мои реплики — еще менее; к счастью, моя добрая утешительница, милая монахиня, вошла в комнату. Мы обе замолчали, но она успела услышать часть нашего разговора, и по взгляду, какой она бросила на мою соперницу, видно было, что поведение той весьма ей не понравилось.

— Фи, мадемуазель! — сказала она спокойно, но немного высокомерно.— Фи, что за тон! В чем вы смеете упрекать вашу подругу? Чем перед нею кичитесь? Своими деньгами и некоторыми преимуществами, доставшимися вам без всякой вашей заслуги? Слишком высоко ценя эти преимущества, вы признаете, что с утратой их утратили бы и все свое превосходство, что вам нечего предложить взамен, если бы случай лишил вас состояния. Знайте же, мадемуазель, что надменность роняет людей, вызывает презрение к ним и лишает их уважения; кто требует почестей, тот показывает, что жаждет их, но отнюдь не заслуживает.

Этот выговор, судя по всему, не произвел особого действия на мадемуазель Вартон. Не ответив ни слова монахине, она повернулась ко мне и сказала:

— Марианна, я пришла сюда, чтобы просить вас передать госпоже де Миран следующее: странные понятия ее сына я считаю для себя оскорбительными; когда моя матушка захочет выдать меня замуж, она сама выберет мне жениха, и сильно сомневаюсь, чтобы выбор ее остановился на господине де Вальвиле. Попросите этих людей от моего имени вычеркнуть меня из памяти и забыть, что они когда-либо видели меня. Вы поняли, Марианна?

— Поняла, мадемуазель, поняла,— ответила я.— Но ничто не обязывает меня исполнять ваши поручения. Вы можете исполнить их сами.

Она бросила на меня взгляд, которым хотела выразить презрение, но выразила лишь ярость и досаду, несмотря на все свои усилия. Затем она присела перед монахиней и вышла вон, даже не кивнув мне головой.

Как только она ушла, мне стало много легче: я избавилась от одного огорчения, но лишь для того, чтобы отдаться другому. Вальвиль приходил, и я не приняла его. К чему приведет этот неслыханный шаг? Я решила спросить мнения моей милой монахини, и она дала мне хороший совет. Но прежде чем приступить к описанию самой интересной полосы моей жизни, позвольте мне передохнуть. По правде говоря, маркиза, меня пугает обилие событий, о которых надо рассказать; как изложить их на бумаге? Необходимо хорошенько все обдумать, а пока прощайте.