– Итак, – невозмутимо продолжил Вилли, – мы все хотим, чтобы Варя танцевала на концерте в «России», так ведь?

– Лично я с этой рыжей мымрой, которую вместо Варьки нашли, вообще здороваться не собираюсь, – горячо поддержала его Наташка.

– Но у Варвары все лицо в синяках. Варя, сними очки, – попросил Федоркин.

Я пожала плечами и подняла очки на лоб. Если ему так хочется, пусть любуется на мои гематомы.

– Замечательно! – воскликнул Федоркин, развернув меня к окну и уставившись на мое лицо.

Замечательно? Странные у него, однако, эстетические предпочтения.

– Объясняю суть моего плана, – важничал Вилли. – Мы должны поменять сценические костюмы. Долой дурацкие кринолины. В них вы, девочки, похожи на малобюджетных снегурочек с детсадовского утренника.

– Ты что? Токарев тебя съест заживо. Он эти костюмы у самого Эдуарда Норкина заказывал. Ткань из Италии везли.

– Не понимаю придыханий по поводу этого Эдуарда Норкина, – раздраженно сказал Вилли. – По-моему, безвкусный тип. Ненавижу его аляповатые тряпки!

Мы с Наташкой переглянулись, а потом не сговариваясь посмотрели на апельсиново-оранжевые кеды Вилли, из-под которых выглядывали зеленые полосатые носки. Согласитесь, крайне странно, когда человек, одетый в лучших традициях Сергея Пенкина, вдруг важно заявляет о своем неприятии вульгарности.

– Новые костюмы придумал мой друг. – Вилли кивнул на приютившийся в углу объемистый пакет.

По тому, как внезапно вспыхнули щеки нашего солиста, я сделала вывод, что под безобидным определением «друг», скорее всего, скрывается как минимум любовник, потенциальный или действующий. Вилли потряс пакетом, и на пол посыпались какие-то не слишком чистые тряпки вида самого отвратительного. Федоркин выхватил из кучи тряпья потертые вельветовые штаны грязно-малинового цвета.

– Вот эти брюки надену я. А у вас будут кепи из такого же материала.

Я брезгливо подцепила пальцем прозрачную шифоновую ткань, на поверку оказавшуюся длинным бессмысленным шарфом.

– Вилли, что это?

– Кажется, я говорил тебе, что меня зовут Виктор, – с улыбкой поправил он. – Не желаю больше отзываться на собачью кличку.

Наташка поперхнулась:

– Зачем же придумал себе такой псевдоним?

– Это была идея Токарева. А я давно подумываю о смене сценического имиджа.

– Кстати, об имидже, – встряла я. – Ты всерьез полагаешь, что мы должны выступать в этих тряпках? По-моему, даже кринолины более удачный вариант.

– Это не тряпки! – звонко возмутился Федоркин. – Это вещи из последней коллекции моего друга, Германа Жирафикова.

– Как? – хмыкнула Натка. – Жирафикова? Никогда о таком не слышала.

– Он пока неизвестный. Это его первая коллекция.

– Вроде бы ты только что сказал, что последняя, – рассмеялась Наташка. – Хотя, судя по вещам, первая и последняя.

– Помолчи, – досадливо оборвал ее Вилли-Виктор и протянул ей поляроидный снимок, с которого улыбался слащавый юнец с блондинистыми волосами ниже плеч, похожий скорее не на кутюрье, а на исполнителя танца семи покрывал.

Я усмехнулась – так вот какой у нашего Федоркина вкус. Любим сладких мальчиков. Похвально, похвально.

– Жирафиков – гений, – серьезно заявил Вилли. – Через несколько лет он будет известнейшим кутюрье страны. А сейчас я решил дать ему шанс.

Я склонилась над сваленными в кучу творениями «гениального» Германа Жирафикова. Создавалось впечатление, что вещички были украдены у какого-то зазевавшегося бомжа. Мятая рубашка с воротничком-стойкой и дырой на рукаве, заляпанная чем-то бурым длинная юбка, плохо простроченный топ, кривоватый, словно вышедший из-под иглы подслеповатой бабули, пиджачок.

– Ладно, Вилли. То есть Виктор. Надеюсь, это шутка.

– Почему? – искренне удивился он.

– Потому, что эти шмотки ужасны.

– Ты не права, – мягко возразил он, – давай примерим. Эта коллекция называется «Прах города». Стиль vintage, очень модно. Жирафиков искал ткани для этих моделей в антикварных лавках.

Я бросила шарф, который держала в руках, обратно на пол. А Натка пробормотала:

– Меня сейчас стошнит. Наверняка эти уродские вещи еще и блохастые. Не хватало подцепить от них какой-нибудь лишай.

– Если не хочешь ничего подцепить, поменьше спи с подозрительными мужчинами! – вышел из себя Вилли. В гневе наш Федоркин был отнюдь не страшен. Румянец, приливший к щекам, делал его моложе лет на десять.

Я подняла с пола длинную полупрозрачную юбку из свалявшихся кружев. Подол был безнадежно заляпан чем-то жирным. Кажется, я даже приметила поблекший круг от испачканного чаем стакана – видимо, на производство «гениальной» юбчонки пошла старая скатерть. И в этой скатерти мне предлагалось выйти на сцену.

– Ладно, Вил… Виктор. Я согласна примерить эту чудовищную юбку. Все равно же ты не отвяжешься.

Федоркин просиял, а Натка взглянула на меня уничтожающе. Я решительно расстегнула юбку. Зачем идти в раздевалку, если, кроме нас троих, в зале все равно никого нет? Глупо было бы уединяться для переодевания всем составом. Вилли деликатно отвернулся. Я через голову натянула юбку-скатерть. Подумав, примерила и потертый вельветовый пиджачок. По замыслу неизвестного мне Жирафикова наши головы должны были украшать совершенно безумного вида вельветовые – в тон пиджаку и брюкам Вилли – кепки с проплешинами. А вокруг шеи должен быть художественно намотан меховой шарф-воротник, явно срезанный с пальто, полвека кормившего моль в шкафу какой-нибудь запасливой старушки.

Я все это надела и с торжествующей улыбкой вскинула ногу на станок. У созданной Жирафиковым юбки было по крайней мере одно неоспоримое достоинство: она была достаточно свободной и в отличие от кринолинов не мешала танцевать.

– Ну, как я вам?

Реакция Вилли и Натки была неоднозначной. Они заговорили хором.

– Отвратительно, – сказала Наташка, ехидно улыбаясь.

– Изумительно, – серьезно резюмировал Федоркин.

Выслушав эти противоречивые замечания, я рискнула обернуться к зеркальной стене. Зеркало явило мне странную особу, похожую на безобидное привидение из ужастика или на страдающую рассеянным склерозом бабулю, по непонятной причине решившую примерить вещи, которые она носила в далекой юности. Будь вся эта одежда поновее и поаккуратнее, возможно, увиденное мне бы и понравилось. Полупрозрачная юбка идеально села на моих бедрах и выгодно подчеркивала длинные ноги. Да и пиджачок мне шел, и даже сомнительная плешивая кепка, как ни странно, была к лицу.

– Какая же ты у нас, Варвара, красивая, – сказал Федоркин, впрочем, скорее всего это был комплимент таланту блондинистого сексапильного Жирафикова.

– Пожалуй, я тоже юбку примерю. – Наташка, воодушевленная моим успехом, выудила кружева из кучи тряпья. – Блин, она же вся дырявая.

– Жирафиков специально ее сигаретами прожигал, – добродушно объяснил Вилли, – чтобы стилизация получилась максимально достоверной.

Наташка в юбке и пиджаке напоминала статуэтку из антикварного магазина. Я не могла не признать, что в коллекции Жирафикова все же что-то есть. Сами по себе его творения смотрятся лохмотьями из лавки старьевщика, а на красивой женской фигуре становятся почти произведениями искусства. Наташка недоверчиво уставилась на себя в зеркало.

– Ну, что я говорил! – запрыгал вокруг нас Федоркин. – Девочки, вы у меня лучшие. Конечно, без грима все это не так ярко выглядит… Да, я же еще ничего не сказал о гриме!

– А что такое с гримом? – сразу заподозрила неладное Наташка.

– Мы все будем в синяках! – радостно объявил наш солист.

Мы переглянулись. После деликатной паузы я рискнула уточнить:

– То есть как?

– Ну тебя, Варенька, и гримировать-то особенно не надо. Правда, до концерта почти неделя, синяки поблекнут. Ничего, мы их тушью подрисуем. И у нас с Наткой тоже будут нарисованные синяки. Это же китч! Это будет оглушительный успех, провокация. Бомба.

– Замечательно! – воскликнула Натка, сдергивая с головы вельветовую кепку. – Появиться на таком важном концерте в скатерти вместо юбки, да еще и в синяках. А что ты придумаешь в следующий раз, Вилли?

– Виктор!

– Да какая разница? Может, заставишь нас выступать в лифчиках с прорезями для сосков? Или в собачьих ошейниках с шипами?

– При чем тут ошейники?

– При том, что никакие синяки я рисовать на себе не дам.

– Не преувеличивай. Это будут стильные синяки. Мы будем выглядеть как декадансные персонажи.

– А по-моему, мы будем смахивать на сбежавших из Кащенко, – пробормотала я. – Особенно когда ты запоешь. Ты, надеюсь, не забыл, что для концерта выбрана песня «Первый аборт»?

– А теперь мы переходим к самому главному! – Вилли поднял вверх указательный палец.

Я заметила, что его аккуратно подпиленный ноготок был покрыт едва различимым (но заметным все-таки!) нежно-персиковым лаком. Интересно, а на ногах он тоже ногти красит? Я представила себе ногу Федоркина (размер сорок третий, не меньше), украшенную вампирски-алыми ногтями, и не смогла сдержать ухмылки.

– Как, еще не весь сюрприз? – перепугалась Наташка.

– Я переписал слова этой песни. Мотив останется прежним. Только теперь она будет называться «Первый снег». Я договорюсь со звукотехником, он отключит фонограмму, и я спою вживую.

– Не знала, что ты сам пишешь тексты к песням, – удивилась я. – «Первый аборт» и «Первый снег» – почувствуйте разницу.

– Да, это смелое решение. Но, честно говоря, мне уже давно надоело петь всю эту чернуху. Хочется нормальных песен с нормальными интеллигентными текстами.

Я вздохнула. Под кепкой голова вспотела, и я подумала, что надо бы не забыть перемыть волосы перед вечерним свиданием с Денисом.

– Вот что, Виктор… Ох, никак не могу привыкнуть, что тебя теперь Виктором надо называть. Это все, конечно, любопытно, и я очень ценю твою преданность и желание мне помочь. Но Токарев на такое никогда не согласится. Уже записана фонограмма, а за наши кринолины он заплатил четыре тысячи долларов.

– Об Олеге не беспокойся, – пошловато подмигнул Вили. Меня посетила мысль, что он мог объесться стимуляторов, вроде тех, что употребляют безголовые подростки перед походом на дискотеку. Может, у него просто наркотический бред, а мы с Наташкой развесили уши. – Новая фонограмма переписывается за два часа. А Олегом я займусь. У меня к нему свой подход.

Я брезгливо поморщилась. Неужели Вилли и Олег Токарев – любовники? Хотя это многое бы расставило по своим местам. По крайней мере, мне бы стало понятно, отчего Олег так упрямо верит в большое звездное будущее Федоркина.

Видимо, на моем изменившемся лице были написаны все мои подозрения. Потому что Вилли-Виктор внезапно смутился до такой степени, что решил оправдаться:

– Я имел в виду кокаин. Ты же знаешь, как любит наш Олег под «коксом» покуражиться.

– Зато я знаю, каким жестоким бывает его «отходняк», – вмешалась Наташка. – Он сам называет это посткокаиновой депрессией. Однажды во время такой депрессии он мне чуть зуб не выбил. Ему показалось, что я с Варькой в такт не попадаю.

– Ничего, потерпим мы его посткокаиновую депрессию, – легкомысленно махнул рукой Федоркин. – Главное – когда у него есть «кокс», ему все по фигу. Обезоруживающий оптимизм и полное размягчение мозгов. Им будет легко манипулировать. Главное, чтобы все получилось, как мы задумали. Это такой шанс для меня… Ну и для Варьки, конечно.

«Гениальный» план казался мне сомнительным. У меня даже закралось подозрение – а не подсел ли на кокаин сам Федоркин? В противном случае отчего его сегодняшний оптимизм граничит с идиотизмом?

– Ты что, всю неделю собираешься держать Токарева на кокаине? А если он не захочет? Подсыплешь ему порошок в баночное пиво?

– Захочет! – уверенно усмехнулся Федоркин. – Он мне сам говорил, что, когда у него будет много денег, он станет баловаться «коксом» каждый день.

– Тоже мне розовая мечта… А кстати, у тебя-то такие деньги откуда?

Вилли горько вздохнул:

– Так, было отложено кое-что. Я на машину насобирать хотел. Но карьера все же важнее машины… Девчонки, только честно, как вам в целом моя идея?

Его идея казалась мне бредовой. Честно говоря, никогда раньше я не слышала до такой степени дурацкой идеи. По Наташкиному затянувшемуся смущенному молчанию я поняла, что она со мной полностыо согласна. Но поскольку других идей по спасению моей карьеры ни у кого не было, мне пришлось сказать:

– Вообще-то ничего себе план… Хотя момент с кокаином и кажется мне сомнительным.

– Я это беру на себя. – Виктор радостно заулыбался. – Знаете, девочки, а я вас все-таки люблю!


Когда ты влюблен, бытовые неприятности теряют статус мелких катастроф. Я сломала каблук – и хоть бы что! Каблук своих единственных дорогих туфелек «Поллини». Случись это со мной хотя бы неделю назад, я бы, может, даже всплакнула над изуродованной туфелькой. Мне бы стало жалко себя – красавицу, которая вынуждена экономить на продуктах, чтобы обзавестись приличной обувью.