— Откуда ты взялся? Почему ты в Москве, а не в Мурманске? — Глядя в непроницаемо-твёрдое, похожее на маску лицо Кирилла, Люба почувствовала, как под ложечкой у неё неприятно засосало. — Зачем ты пришёл, я же тебе, по-моему, вполне ясно сказала, что не хочу иметь с тобой ничего общего и чтобы ты, наконец, оставил меня в покое? — Словно стараясь отгородиться от незваного гостя, Люба скрестила руки на груди и воинственно вскинула подбородок.

— По вполне объяснимым физиологическим причинам не иметь ничего общего у нас с тобой, к сожалению, уже не получится. — Кирилл искривил губы в улыбке, глядя сверху вниз на растерявшуюся Любаню, но его глаза были по-прежнему холодны, и от всей его фигуры веяло какой-то искусственностью и злым морозцем, от которого Любе всё сильнее и сильнее становилось не по себе. — Если ты вообразила, что я пришёл вымаливать у тебя любовь, то советую оставить эти глупые иллюзии при себе. После нашего объяснения в Озерках я сам больше не хочу тебя видеть и ничего не хочу о тебе знать, так что, если бы дело касалось тебя одной, не сомневайся, моей ноги в этом доме больше бы не было, — безразлично бросил он, и Люба ощутила, как, противясь услышанному, помимо её воли и вопреки здравому смыслу, с самого донышка её души начала подниматься глухая обида.

— Тогда какого чёрта ты сюда заявился? — Стараясь не копаться в охвативших её чувствах, Любаша со злостью царапнула взглядом по лицу Кирилла.

— Я пришёл не к тебе, а к своему сыну, — удовлетворенно ухмыльнулся Кирилл, всматриваясь в рассерженное лицо Любы. — А ты думала, я пришёл покуситься на твою бесценную девственность?

— Что?! — Не веря своим ушам, Люба опустила руки и с негодованием взглянула на Кряжина. Расслабленно привалившись к косяку и склонив голову набок, он наблюдал за ней, как кот за мышью, и в его глазах прыгали весёлые огоньки.

— Если ты не расслышала, мне не сложно повторить ещё раз: твоё достояние не представляет для меня никакой ценности, то есть не стоит ни гроша, — нагло ухмыляясь, неторопливо пояснил он, и Люба почувствовала, как от его несусветного нахальства у неё уходит из-под ног земля.

Перед её глазами поплыли разноцветные круги. Она набрала в рот побольше воздуха и, возмущённо выдохнув, стала медленно заливаться малиновой краской. Прыгая, круги лопались мыльными пузырями и, разлетаясь на тысячи мельчайших капелек, вздрагивали сине-жёлтыми электрическими искрами. Дрожащие искры скатывались вниз и гасли, а в затылке, заливая голову нестерпимым кипятком, растекалась горячечная муть.

— Где мой сын? — перекрывая глухой стук молоточков в ушах, голос Кирилла вторгся в сознание Любы и отдался в её голове нестерпимой болью. Кирилл отодвинул Любу рукой, словно ненужный предмет, сделал два шага вперёд, заглянул в пустую комнату и, повернувшись к Любаше лицом, остановился в проёме двери. — Я тебя спрашиваю: отвечай, где Михаил?

— Его нет, — от чудовищной головной боли её начало мутить. Она с трудом сглотнула и ощутила, как, распирая стенки гортани, вниз ухнул неподатливый тяжёлый ком.

— Вижу, что нет. Где он? — Обдирая Любу жёстким взглядом, Кирилл приблизился к ней вплотную и демонстративно медленно опустил глаза к чёрному кружеву белья.

— Зачем ты приехал? Испортить мне жизнь? — Под взглядом глаз цвета горького шоколада её сердце начало давать сбои. Люба попятилась и коснулась спиной косяка двери.

— С определённого времени твоя жизнь меня не интересует, хотя ты и относишься к тем женщинам, которые: есть — убил бы, нет — купил бы. — Глядя на то, как трясущимися пальцами Люба безуспешно пытается пропихнуть крохотные перламутровые пуговки в тонкие шёлковые петельки, Кряжин открыто усмехнулся. — Тебе помочь?

— Обойдусь, — огрызнулась она, но пальцы, подрагивая, раз за разом соскальзывали с круглой поверхности пластмассовых шариков, и непослушные пуговки пролетали мимо петелек.

— Напрасно, — оскорбительно ухмыльнувшись, Кряжин ободрал взглядом точеную фигуру Любы. — Так где сын? — По взгляду, брошенному Кириллом на наручные часы, Люба поняла, что времени у него в обрез.

— Миша на дне рождения у друга, сегодня же суббота, — не моргнув глазом, соврала она.

— И во сколько тебе за ним идти? — Несмотря на все попытки скрыть свои чувства, Кирилл выглядел разочарованным.

— Я сейчас должна уехать по делам, раньше восьми мне не обернуться, но, если ты можешь подождать… — Теперь она знала наверняка, что Кирилла поджимает время и, закусив удила, уверенно гнула свою линию.

— Твоя щедрость не знает предела. К сожалению, куковать на лестничной клетке до ночи мне не позволяют обстоятельства. — Ещё раз бросив взгляд на наручные часы, Кирилл едва заметно нахмурился. — Надеюсь, ты сказала мне правду, и Миша действительно веселится на детском празднике, иначе…

— Иначе что? — придя в себя, Люба расправила плечи, и в её глазах полыхнул огонь.

— А иначе… — Кирилл, сделав резкий шаг вперёд, схватил Любу обеими руками за шею и, не спеша, наслаждаясь её растерянностью, провёл пальцами по смуглой коже шеи сверху вниз и обратно.

— Иначе что? — Почувствовав у себя на лице его горячее дыхание, Люба прикрыла ресницы, и по всему её телу разлилась горячая волна желания. Откинув голову назад, она ощутила, как крупно и часто бьётся её сердце и, облизнув губы, расслабленно выдохнула.

— Если, не дай Бог, ты меня обманула, — его пальцы, лаская, снова прошлись по нежной коже шеи, — если только ты посмела сказать мне неправду… я узнаю об этом и найду тебя из-под земли! — Оттолкнув от себя Любу, Кряжин презрительно изогнул губы и, проведя ладонями по брюкам, будто вытирая испачканные в грязи руки, взялся за ручку двери.

* * *

— Октябрята — будущие пионеры! — зазвенев, голос маленькой первоклассницы восторженно дрогнул.

— Октябрята — прилежные ребята, любят школу, уважают старших! — звонко выкрикнув свою строчку, маленький розовощёкий толстячок в сером форменном пиджачке искоса взглянул на учительницу и, заметив её одобрительный кивок, облегчённо выдохнул.

— Октябрята — правдивые и смелые, ловкие и умелые! — с надрывом в голосе прочла наизусть девчушка, стоящая в первом ряду, огромный бант которой, привязанный на самой макушке, застилал всю панораму стоявшему позади неё худенькому светлому мальчику. Вытягивая шею, словно гусь, тот вставал на цыпочки, но белое облако капроновых лент надёжно укрывало от него и причудливые витые вазы за стеклом, и фотографии на стендах, и гордый профиль великого вождя на картине.

— Октябрята — дружные ребята, читают и рисуют, играют и поют — весело живут! — чувствуя, что от восторга его сердце готово разлететься на сто кусочков, Мишаня высоко вскинул голову, и, передавая почётную вахту другу, с чувством исполненного долга сжал Славкину ладонь.

Кропоткин, растерянно моргнув, повернул голову к Шелестову, и в его глазах отразилось полное недоумение. В том, что пришла его очередь читать, не было никакого сомнения, но, как на грех, простая и ясная, десятки раз повторенная под сводами родного актового зала коварная строчка в самый нужный момент напрочь вылетела из Славкиной головы. Подавленно сглотнув, он прислушался к недоброй тишине, нависшей над его бестолковой головой дамокловым мечом, но, бессильный что-либо исправить, уловил только мелкое и частое постукивание своих собственных зубов.

— Только тех…

Шёпот Ларисы Павловны, казалось, был слышен на другом конце длиннющего парадного зала, но на застывшего в столбняке Славку её слова не произвели ни малейшего эффекта. Оторопело моргая, он облизывал дрожащие губы, но вместо заученной строчки, которую ещё час назад знал лучше собственной биографии, в его сознание, растекаясь липким страхом, вползала оглушительно немая пустота. Славик безотрывно глядел на портрет всемогущего вождя всех народов и леденел от предчувствия непоправимой беды, но по-прежнему не мог произнести ни звука. Слабо шевельнув заледеневшими от страха пальцами, он беспомощно задёргал лицом, и его глаза стали постепенно наполняться слезами.

— Кропоткин! Только тех… — пытаясь выкрутиться из неловкой ситуации, Лариса Павловна отбросила условности и перешла с шёпота на нормальный голос. — Только тех…

Противная липкая тишина, нарушаемая слабым гудением люминесцентных ламп под потолком, окутала Кропоткина со всех сторон. Раздавленный её тяжестью и ощущением собственного ничтожества, сгорая от отчаяния и стыда, Славка стоял в строю, и, чувствуя, как, будто ошпаренные, полыхают его оттопыренные уши, всё ниже и ниже опускал голову под укоризненным взглядом Ильича в алых знамёнах.

— Только тех, кто любит труд!.. — неожиданно голос Мишани разрезал студенистую тишину вокруг друга, и, рухнув на алую дорожку ковра, она разлетелась десятками звонких, как колокольчики, детских голосов:

— Октябрятами зовут!


Остановившись перед ковровой дорожкой, родители, вожатые и учителя выстроили детей парами и, замкнув группу, начали медленно подниматься по ступеням Мавзолея.

— Господи, хоть бы тут всё прошло без сучка без задоринки! — Вспоминая неловкую заминку в монтаже, Лариса Павловна поискала взглядом непутёвого Кропоткина, но тот, благополучно миновав ступени, уже успел скрыться в тёмном проёме входа. — Хорошо хоть Миша Шелестов вовремя сообразил, что надо делать, а то был бы мне от начальства нагоняй по первое число. Надо же, как в жизни бывает, — обернувшись к Марье, учительница слегка качнула головой, — такие разные мальчики, а друзья — водой не разольёшь. Вот тебе и без отца! — назидательно добавила она и, замолчав, шагнула в тёмный холодный провал огромных дверей.

— Шелестов?.. Миша?!.

Завертевшись цветным калейдоскопом, разрозненные кусочки сами собой стали складываться в одну чёткую картинку, и внезапно Марья ощутила, как к горлу подступило что-то тошнотворно-солоноватое. Утонув в тягучих звуках траурного марша, она машинально перебирала ногами, а её мысли, сталкиваясь, цепляясь друг за друга, носились в сознании беспорядочным роем. …Вот тебе и без отца… Вот тебе и без отца… Слова учительницы, раздваиваясь, бились где-то в подкорке и, отдаваясь звенящим эхом, разламывали голову на части. Всё верно, всё сходится: смуглый, высокий, с тёмно-карими, как у Кирюши, глазами… Дом на Набережной, в середине февраля тому мальчику исполнилось бы семь, возраст подходящий, всё верно… Верно… Как же она сразу не смогла догадаться?..

Пересекаясь в одной точке, пронзительные лучи прожекторов выхватывали из темноты высокий постамент, на котором стоял гроб с телом великого Ленина. Минька, слыша гулкие удары своего сердца, до рези в глазах всматривался в знакомые черты, и по его телу пробегал озноб восторга и бесконечной, какой-то высокой и пронзительно-звонкой гордости. Стараясь не растерять из этой незабываемой, одновременно страшной и величественной картины ни одной крупицы, Минька жадно перебегал глазами с вишнёвого бархата высокой подушки на серебрящиеся зеленовато-голубые драпировки у изголовья и, сражённый увиденным воочию чудом, не слышал и не видел ничего вокруг себя.

Незаметно расстегнув пуговицу пальто, он просунул за пазуху ладонь и, нащупав пальцами пятиконечную звёздочку с золотистым портретом маленького мальчика в центре, провёл пальцем по всем пяти лучам поочерёдно. Стараясь продлить волшебный миг сопричастности с великим человеком, он едва шевелил ногами, но бездушная в своей непреклонности толпа шаг за шагом увлекала его за собой, к дверям, и от этой вселенской несправедливости у Мишани на глаза наворачивались слёзы. Миша истово повторял про себя клятву октябрёнка, зажав ладошкой маленькое пятиконечное счастье и свято веря в то, что сможет прожить свою жизнь, как завещал великий Ленин, — по совести. Так, как прожил свою погибший на неведомой войне отец и как живёт хранящая о нём память мать.

* * *

— Как сказал великий классик марксизма, от каждого — по способностям, каждому — по потребностям, прошу! — небрежно указав на тяжёлые стеклянные двери «Славянского базара», Берестов слегка склонил голову и на короткий миг прикрыл ресницы, но почти сразу же распрямился, и в этом элегантном жесте было столько изящества и уверенности, что, казалось, он приглашает гостей не в государственный ресторан, а в собственные апартаменты.

— Иван Ильич, какая радость!

Углядев Берестова через двойные стёкла, пожилой швейцар в вишнёвой униформе с золотыми галунами на рукавах и фуражке торопливо распахнул дверь перед желанным гостем, и его лицо осветилось счастливой улыбкой. Он всем телом подался вперёд, преданно глядя в глаза и согнувшись ровно настолько, чтобы обозначить, что его уважительный поклон — много больше, чем простое приветствие, но не настолько, чтобы начисто позабыть о чувстве достоинства, приличествующем швейцару столь респектабельного заведения.