— Петрушенька… что говорят врачи: сколько у меня есть времени до того, как он протянет ноги? — Полина бесшумно приблизилась к нему почти вплотную и, прикоснувшись к его руке, почувствовала, как задрожали его пальцы.

— Полина Артемьевна… — Изменившись в лице, Пётр невольно отшатнулся и попытался высвободить руку.

— Зачем же так официально, для тебя — просто Поля. — Качнувшись за ним тенью, она провела кончиками пальцев по его волосам и, жарко полыхнув бездонными озёрами голубых глаз, издала непонятный гортанный звук, похожий на хриплый смех, от которого по всему телу Петра побежали неприятные крупные мурашки. — Чего ты испугался, дурашка, кроме нас с тобой, здесь никого нет, или, кроме того, как обнимать баранку, ты ни на что не годишься?

— Артемий Николаевич… он — там, — махнув рукой в ту сторону, где коридор делал поворот к операционной, Пётр принуждённо улыбнулся одной стороной рта и, пятясь, словно рак, сделал несколько неуверенных шагов назад.

— Давай на время забудем об этом бренном теле. — Полностью уверенная в том, что отец находится за двумя дверьми, да к тому же ещё в состоянии наркоза, а значит, услышать её слов не может при всём желании, она убрала из голоса соблазнительно-бархатистые переливы и, не видя необходимости от кого-то что-то скрывать, неожиданно легко переключила жаркий соблазнительный шепот на обыкновенный тембр голоса: — Скажи мне, Петруша, если бы я тебя попросила об одной незначительной услуге, ты бы не отказался мне помочь? — Тратить своё обаяние на эту выжатую морковину, пожалуй что, и впрямь не имело никакого смысла.

— Услугу? — Довольный тем, что скользкий момент нежелательного сближения с дочерью своего непосредственного начальника удалось так легко обойти, Пётр облегчённо улыбнулся. — Полина Артемьевна, да я с превеликим удовольствием, вы только скажите, что нужно сделать, а я — мигом.

— Вот и хорошо, вот и славно. — Глядя на глупого мальчика, не сумевшего оценить плывущего в его руки почти бесплатного счастья, Поля с презрением улыбнулась, и уголки её нежно-розовых губ опустились книзу. — То, о чём я хочу тебя попросить, на первый взгляд может показаться несколько странным и, больше того, — в какой-то мере, ну… противоестественным, что ли, — замялась она, — но, прежде чем отказываться или соглашаться, я попрошу тебя как следует всё обдумать и уразуметь, в чём твоя выгода.

— Выгода? Какая выгода? — Круглое краснощёкое лицо Петра дрогнуло, широкие тёмные дуги блестящих бровей удивлённо поползли кверху.

Не желая выпускать из своих рук инициативу, Поля многозначительно кивнула и, не оставляя Петру времени на ненужные размышления, дерзко ринулась в лобовую атаку.

— Наверное, моё предложение тебя удивит, но обратиться с подобной просьбой мне больше не к кому, — мелодично начала она. — Всё дело в том, что мой муж, Кирилл Савельевич, — страшный человек, два года назад втёршийся в нашу семью обманом и заставивший поверить меня, наивную маленькую дурочку, в то, что он влюблён в меня без памяти. Поверить в это сложно, но это именно так, — глядя в расширившиеся от изумления глаза Петра, торопливо добавила она.

— Ради бога, Полина Артемьевна!.. — От мысли, что, вероятнее всего, генерал, стоящий буквально в трёх метрах от них, сразу за поворотом коридора, отчётливо слышит каждое произносимое дочерью слово, Пётр ужаснулся. — Полина Артемьевна…

— Ты мне не веришь? — Брови Поли сошлись над переносицей углом, и в её взгляде появилось раздражение.

— Нет, отчего же… — растерянно топчась на месте, нерешительно проговорил Пётр, — отчего же… я вам верю, но только мне кажется, не стоит рассказывать о таких вещах чужому человеку, тем более в тот момент, когда Кирилл Савельевич…

— Какой же ты чужой, Петенька? — не дослушав его слов, возбуждённо перебила она.

— Может быть, вам лучше поговорить не со мной, а с Артемием Николаевичем?

Найдя оптимальный выход из ситуации, Пётр облегчённо улыбнулся и уже повернул голову вправо, туда, где за изгибом коридора находился генерал Горлов, но, боясь, что мягкотелая добыча сумеет выскользнуть из её цепких коготков, Полина не стала дослушивать его немыслимые доводы.

— С кем ты мне предлагаешь поговорить? — округлила глаза Полина, представив себе папу, полутрупом лежащего в состоянии наркоза. И чего только мужики не способны удумать, лишь бы их оставили в покое! — Петрушенька, миленький, какой папа? Какой, к чёрту, папа?! — возмущённо повысила голос она. — Да моему папе уже давно на кладбище прогулы за неявку ставят, а ты всё туда же — к папе!

— Да что вы такое говорите, Полина Артемьевна, Артемию Николаевичу всего шестьдесят… — Поражённый услышанным, Пётр вытаращил глаза, и его нижняя губа отвисла, приоткрыв ряд ровных белых зубов.

— Сейчас речь не об Артемии Николаевиче, а о моём муже, будь он трижды неладен, о Кирилле! — Глядя на поглупевшую физиономию шофёра, Полина шумно выдохнула и уже пожалела, что завела столь важный разговор с этой бестолочью, но выхода не было, доступ ко всем бумагам генерала был только у этого огородного пугала. — Петенька, миленький, помоги мне, ну пожалуйста! Кряжин — бессовестный лгун и обманщик, он ненавидит моего отца так же сильно, как и меня, и единственная цель этого страшного человека — вытянуть из папы как можно больше, а потом, перешагнув через наши бездыханные трупы, — патетически повысила голос она, — найти следующую жертву своей безграничной алчности!

— Зачем вы наговариваете на такого прекрасного человека, как Кирилл Савельевич? — не выдержал рамок субординации Пётр. — Он готов отдать жизнь за Артемия Николаевича, а вы…

— Да чтоб он подох, сволочь! Да чтоб вы все трое сдохли! — Понимая, что сейф с генеральскими секретами начал постепенно удаляться от неё, Полина резанула Петра злобным взглядом. — Какой же ты тупой, если не можешь понять, что Кряжин — самый обыкновенный авантюрист и вымогатель? Найти двадцатилетнюю дуру — не проблема, но ведь он нашел дурака в погонах, которому уже, слава богу, шестьдесят, и доит его, как дойную корову на выпасе! Кто знает, сколько протянет мой наивный до глупости папаша? Ты знаешь? А если через месяц его не станет? А если не через месяц, а сегодня, сейчас? Мне нужны документы из его сейфа, мне нужны эти бумаги, слышишь, ты, тупица недоделанный! Я имею право знать, на что я могу рассчитывать после того, как он отправится к праотцам!

— Ни на что, — три коротеньких слова, тихо произнесённых генералом, неожиданно появившимся из-за угла, упали на потёртый линолеум больничного пола, и в тот же миг Полина почувствовала, как, разверзаясь оскаленной огнедышащей трещиной, между ней и отцом пролегла глубокая бездна, навсегда отсекающая для неё дорогу назад.

* * *

В переполненном вагоне пригородной электрички было душно и шумно. Покачиваясь в такт ритмичному бормотанию колёс, поезд натужно преодолевал последние километры пути, а за окном, утопая в сероватой пелене августовского дыма, мелькали какие-то нереальные пейзажи, то растворяющиеся вдалеке, то подступающие к прокопчённым, испачканным окнам вагона чуть ли не вплотную. В душной затхлости узкого помещения пахло дешёвым мужским одеколоном, потом и чем-то сладковато-терпким, похожим на запах растаявшего шоколада. Присоединяясь к гудению взрослых голосов, в дальнем конце прохода, почти у самых дверей, заливался плачем маленький ребёнок; в тамбуре, усевшись сверху рюкзаков, брошенных прямо на грязный от пыли пол, бренчали струнами расстроенной дешёвенькой гитары студенты.

Устав от страшной духоты, нудной тряски на деревянной скамейке и отвратительного запаха курева, тянущегося откуда-то из тамбура, Марья прижалась головой к стене и, прикрыв глаза, впала в состояние, близкое к оцепенению. Её сознание, растекаясь плавленым сырком от нестерпимой духоты, услужливо рисовало странные, причудливые картины, похожие не то на сон, не то на бред, но полностью не отключалось и выхватывало из окружавшей реальности отдельные слова и фразы.

— А вот, значит, насчёт неотапливаемых домиков, — голос женщины, сидящей напротив, по всей видимости, обращался к соседке Марьи, полной гражданке пенсионного возраста, вошедшей в вагон на той же остановке, что и она сама. — Значит, у меня дочка с зятем в запрошлом годе купили участок на шести сотках, на сто первом километре, почти у самой станции.

— Уж больно на сто первом-то нехорошо, там же ведь одне ворюги живут, которых после тюрьмы на выселки определили, там ведь честного народу и не сыскать, — по голосу пожилой соседки было понятно, что она не одобряет выбора молодых.

— И что народ попусту языками чешет, такие же точно люди, как мы с вами, с утра до ночи руки в земле перепачканные, — оскорбилась та на возведённую напраслину. — Ну, да дело не в этом. Купили оне, значит, эти шесть соток, поставили каркасец, обтянули плёночкой — под помидорчики парник, значит; грядки, два куста смородины, куст крыжовника, три яблоньки посадили и такой у-узенькой бровочкой, в один рядочек, под самыми окошками тюльпанчики. Как положено по уставу садового товарищества, построили сараюшку для струмента; помещеньице, значит, для удобств — восемьдесят на восемьдесят, еле развернёшься, и домик для житья, щитовой. Так что с этим домиком вышло… — Рассказчица выдержала эффектную паузу. — Построили оне, значит, одноэтажный домик — в два этажа-то, сами знаете, нельзя, — а детёв-то у них двое, да и растут как на дрожжах, так вот оне и придумали: чтобы маленечко выгадать местечка — с задней стороны пристроить терраску, только не глухую, а со стёклами: вроде как и сараюшка, а вроде как и жилая комнатка вышла.

— Надо же, какие башковитые! — одобрительно вскинулась соседка Марьи. — А мы вот третий год так двумя семьями в тесноте и ютимся…

— Да лучше бы уж мои ютилися в тесноте! — возглас женщины напротив был подобен крику души. — Кто его знает, кто на них нажалился, теперя разве разберёшься? Да только запрошлый месяц нагрянули на участок две комиссии и ну давай мерить: с рулетками туда-сюда шастают, в бумажки ихние, значит, что-то всё пишут, а у самих лица злые-презлые. И-их! — горестно выдохнула она. — Денег, что ли, ждали? Да откуда ж их взять, денег-то? И длина-то им не такая, и ширина-то больше положенного, в общем, постановили так: или к концу лета Марина с Павлушей приводят размеры дома к положенным стандартам, или, значит, готовьтесь к сносу насовсем. Вот какая комедия выходит: не положено…

Вполуха прислушиваясь к разговору соседок, Марья представила себе родительский дом в Озерках, поле за огородом, сплошь засаженное огромными желтоголовыми подсолнухами, попав в которое злая комиссия с рулеткой могла бы попросту потеряться. Огромное чёрно-жёлтое поле, полыхающее на закате в сто солнц одновременно, пахло сладким маслом и цветочной пыльцой, а стебли подсолнухов были двухметровой длины, толстыми и шершавыми на ощупь…

— А в прошлые выходные мы на автобусе ездили в Москву за продуктами, — грубый раскатистый тембр мужчины вывел Марью из сладкого подсолнечного оцепенения. — Накупили — жуть, чуть автобус пополам не треснул: и сыра, и колбасы, и мяса, и сгущенного молока в банках, а Красновой, это соседка моя, и вовсе повезло: напала на майонез. Правда, в мясе костей была тьма-тьмущая, но какой же суп без костей, верно? Москвичи, ити их, ругаются, в спину сто раз лимитой обозвали: и сумочники мы, и авосечники, и саранча поганая, и не знаю, кто ещё. А как жить, если всю колбасу в Москву да Питер везут?

— Правда ваша, — подхватил наболевшую тему угрюмый низкий голос какого-то мужчины постарше, — чего нужно, в сельмаг ни в жисть не привезут, а чего не нужно, — нате, пожалста. Вот в прошлом году завезли к нам французские мужские костюмы — тройки. Честно скажу, красота, а не костюмы: пуговка к пуговке, подкладка ладная, с искоркой, — с восторгом причмокнул он губами. — Только куда ж я с этой искоркой пойду? Коровам хвосты крутить или под трактор — коленвал менять? И потом, может, я бы и купил, в клуб одеть или ещё куда, да только триста рубликов отдать, чтоб один раз при параде выглядеть? Нет, не про нас эти самые костюмы.

— И что ж, так всё они и висят, с прошлого года-то?

— Да нет, зачем висят? Нынче весной к нам Зинки Красновой зять на «Жигулях» приезжал, чуть не потоп, насилу из грязи вытолкали, вот он их и купил, один для себя, а один для товарища евонного.

— Интересное кино вытанцовывается, — в тоне оптового покупателя колбасы появились визгливо-истеричные нотки. — Вот они, москвичи то есть, обзывают честных тружеников села налётчиками и смотрят на нас так, будто мы татарское иго какое, а нашу пшеничку есть не стесняются, да и от молочка с маслицем ни один не отказывается! — раздражённый жарой и обидным прозвищем, он провокационно повысил голос, ожидая хоть какой-нибудь реакции на своё пламенное выступление, но, измотанные длинной дорогой и душной толчеёй, люди переговаривались друг с другом, не обращая внимания на разгорячённого представителя сельского населения, и, пробубнив себе под нос что-то о равнодушии и преступном безразличии, оскорблённый в лучших чувствах оратор постепенно затих.