***

Очень кстати пришла Маша.

– Я испекла булки! – небрежно сказала она и с размаху поставила на стол соломенную мисочку с еще дымящимися, прекрасно пахнущими горячим тестом круассанами.

Я подозрительно посмотрела на нее. Маша повела плечами:

– Лежали в морозилке, мам! От скуки взяла и испекла… За пять минут. – Она перевела взгляд на Соломатька: – А ты думал, почему?

– Я… Да я ничего не думал… – ответил слегка опешивший Соломатько. – Просто порадовался, что ты такая кулинарка.

– Кулинария – тупое дело, лучше что-то полезное сделать, чем котлеты крутить целый день, – ответила Маша и села на диван.

Она не успела отодвинуться – Соломатько аккуратно перехватил ее руку чуть повыше запястья.

– Если бы ты знала, дочка, как мне было тяжело, когда твоя мама нас с тобой разлучила, – начал Соломатько проникновенно и как будто искренне, невольно поводя носом от чудесного вишнево-ванильного аромата.

Я-то отлично знала цену его проникновенности. Никогда в жизни он не будет говорить о том, что на самом деле творится у него в душе, в подобном тоне. Для него это равносильно тому, чтобы выйти на Красную площадь днем и снять там штаны, вместе с трусами. Но Маша наклонила голову, чтобы не встречаться со мной глазами, и промолчала.

У Соломатька едва заметно дрогнули в улыбке губы. Первый шаг был точен.

– Если бы ты знала, дочка, как я страдал… – продолжил он еще тише, добавив в голос скорбных ноток.

Маша подняла голову и заинтересованно спросила:

– Как?

Соломатько от неожиданности даже вздрогнул:

– Ч-что как?

– Маша спрашивает, как именно ты страдал. Правильно, Маша? – Я влезла зря, Маша упорно не смотрела на меня.

– Ты ведь не хотел с нами жить, правда? Так что же ты страдал? – Маша дала мне понять, что разговаривает с Соломатьком она, она сама, и моя помощь в данном случае ей не нужна.

– Ну, дочка… – Соломатько развел руками. – Так одно с другим… Чтобы любить и растить ребенка, необязательно жить вместе с женщиной, которую… гм…

У него хватило ума замолчать, но мне этого хватило. И я, посмотрев на молчавшую и как-то сникшую Машу, с трудом сдержалась от вновь возникшего четкого желания подраться с ним, ничего не выясняя. Слова все-таки очень все запутывают…

– Может, дружок, – тем не менее спросила я, чтобы перехватить инициативу, – возьмем листочек и быстренько начертим для наглядности схемки? Схемки жизни? Твой брат Вова спит с женой своего друга, его собственная жена встречается с Арамом из Еревана, друг любит дочь Арама, но с ней не спит, а спит с собственной женой, когда твой брат Вова с ней ссорится или уезжает в длительные командировки. Твоя сестра Венера…

– Хорош, Егоровна! Сестру Венеру оставь в покое. А брат мой Володя разбился семь лет назад в автокатастрофе.

Маша наконец подняла на меня глаза, но ничего не сказала.

– Прости, я не знала, – проговорила я.

– А, чего там! Не насмерть. – Соломатько легко отмахнулся и взял наконец плетеную золотистую булочку, на которую все поглядывал во время разговора. – Через три года он абсолютно пришел в себя, только перестал широко смотреть на жизнь. Говорит, что, пока временно был инвалидом, понял кое-что про нее. В смысле – про жизнь… Стал узколобым консерватором. С женой разошелся, разводит птиц, собирается жениться на какой-то деревенской сорокалетней тетке, которая моется хозяйственным мылом. В общем, мрак. А не помыться ли и нам еще разочек, девчонки, кстати? – Он яростно поскреб себе грудь.

Я посмотрела на зачарованную Машу, изо всех сил пытавшуюся сохранять независимый вид.

– Маша, пожалуйста, встали и пошли. Я пятнадцать лет берегла тебя от всего этого папиного… богатства… – Я с большим трудом держалась в рамках милой задушевной беседы интеллигентных, образованных людей, которые всему всегда найдут объяснение, подыщут историческое подтверждение законности любой патологии, все поймут, все простят, все оправдают не с другой, так с третьей стороны. Я крепко взяла Машу за плечо. – И теперь не хочу, чтобы ты погружалась в это мутное болото.

Маша послушно встала, но я видела, что разговор ее крайне заинтересовал. Еще бы!..

– Такой неожиданный угол зрения! Правда, Маша? Все можно, все смешно, все понарошку! Вот это жизнь!

Я понимала, что хотя бы сейчас, при нем, не надо с Машей обращаться так жестко, но не смогла сказать все это даже в нейтральном тоне. Потому что вот и сбылись мои дурные сны. Происходит то, чего я боялась, когда решала, пора или не пора признаваться Маше, что ее отец на самом деле живет совсем неподалеку от нас. Даже чудно, кстати, что мы так ни разу и не встретились за все годы.

Соломатько потянулся и лениво сказал нам вслед:

– Знаешь, в чем твоя слабость, Егоровна? Ты всегда открывала все карты сразу и с готовностью сообщала все свои ходы, даже гипотетические. Ты проиграла, проиграла заранее, что бы ты сейчас там нашей дочери ни наговорила про мою беспринципность и двуличность.

Когда Маша шагнула за дверь, я вернулась, подошла поближе к нему и негромко сказала:

– Если ты действительно веришь во все, что говоришь, ты – полный урод. И я понимаю теперь, почему ты просил привести тебе козу.

– Потому что я козел, что ли? – попробовал улыбнуться Соломатько, но на сей раз у него это плохо получилось.

– Что ли. Хорошо, что Маша тебя не знала, и жаль, что узнала. А если ты просто болтаешь – то я не понимаю, зачем ты хочешь уродом казаться.

Темно-серые глаза Соломатька приобрели фиолетовый оттенок. Может, отсвечивал клетчатый плед, которым он был укрыт, а может, от бешенства. Тем не менее он пропел:

– «Все прошлое в тума-а-не и голых баб, как в ба-а-не…» Слова Евтушенки, музыка Соломатьки. «Когда мужчине сорок лет, он должен дать себе ответ!» Жутко трагичная фраза, не находишь? Несмотря на банальность рифмы. Вот так-то, Егоровна! С суровой действительностью тоже знакомы. А ты говоришь – урод.

– Да нет, раз задело, значит, не совсем.

Он, конечно, только разошелся, и ему явно не хотелось сидеть одному, но я пошла за Машей, которую уж точно не стоило оставлять наедине со своими сомнениями после такого разговора.

18

Флоксы

– Я встречу тебя на дороге, – задумчиво сообщил мне Соломатько.

С ним вообще сегодня вечером что-то было определенно не так Даже не требовал чай заменить на пиво или, на худой конец, на кофе с коньяком. Я отнесла это за счет наших запоздалых зубодробительных разборок и твердо решила больше ничего из прошлого не разбирать. Но он и выглядел как-то непривычно. Присмотревшись, я обнаружила, что из-под молнии его свитера торчал оскот, темно-синий шейный платок классической расцветки, в мелкие бордовые и белые огурцы.

Пока я рассматривала загогулины на платке и думала, зачем он его надел и, главное, – когда же сходил за ним в спальню или в какую-то комнату, где лежат его вещи, – я прослушала, что он мне сказал, и на всякий случай неопределенно кивнула.

– «Я встречу тебя на дороге», – настойчиво повторил Соломатько, сохраняя при этом отстраненно-лирический вид.

Я удивленно посмотрела на него-.

– Да на какой дороге-то?

– «…играя ножом. Подумаю: сразу убить или выслушать речь?» – закончил он, страшно довольный, что я опять купилась.

Я помнила, как в юности он любил баловаться словами, но его литературные опыты были не столь изощренными.

– Что, понравилось?

Я неуверенно кивнула.

– Это не мое. К сожалению. Не был бы сейчас заложником. Был бы счастлив и нищ. А вот это, смотри: «Нет горше затаившейся любви, она как яд, настоянный на меде» 2. Класс, да? Я всегда девушкам это говорю, все сразу верят в истинность моих чувств.

– Парадоксальный ты все-таки человек, Соломатько.

Парадоксальный человек тонко улыбнулся и поиграл пальцами.

– «Сверкают ухищренно парадоксы, но слишком пьяно расцветают флоксы, и старый дом для парадоксов прост». На самом деле смысл в середине. Ты только послушай: «Но слишком пьяно расцветают флоксы…»

– Хватит, Соломатько. – Мне совершенно ни к чему были сейчас эти незнакомые, томительные строчки, которые он произносил, к тому же, как откровение, мне лично.

Он улыбнулся:

– Растерялась? Да, у меня есть и другие прекрасные грани, окромя ненавистных и хорошо известных тебе. «Ты жди меня. Ты не прощай меня. Нарви цветов и выйди на дорогу…»

– Пивка не захватить? – пыталась сопротивляться я, чувствуя, как чужая страсть, изящно зарифмованная в легкие строчки, подчиняет мою душу, падкую до подобных красивых вещей.

Соломатько, естественно, почувствовал мою слабину и тут же продолжил, великодушно не обращая внимания на мою неудачную шутку:

– «А ты уходишь по аллее, а ты уходишь в никуда. Листва зеленая жалеет: со мной случается беда – мы расстаемся навсегда».

– Чтобы расстаться, надо сначала быть вместе. Все. Литературная страница закончилась. – Я повернулась, чтобы уйти.

– Маш, Маш, – заторопился Соломатько. – Вот еще только одно, послушай.

Игорь Соломатько, читающий чужие стихи, неумело, смущаясь (иначе не отговаривался бы соблазненными девушками), – это было что-то совсем новое и опасное. Такого я за ним раньше не знала. Я покачала головой и открыла дверь.

– Ну и ладно, тебе же хуже, – прокричал мне вслед расстроенный Соломатько. – «Мир мрачен для идущего за светом, мир светел для глядящего из тьмы!..»

Я рассмеялась:

– Это ты, что ли, – глядящий из тьмы?

Сразу видно, что ты застряла в проблемах своей великомудрой передачи, – огрызнулся Соломатько. – «А сейчас, уважаемые телезрительницы, мы вам расскажем, как в один день похудеть на сорок килограммов, вернуть мужа, который не спит с тобой двенадцать лет, и заодно вывести все бородавки».

– Идиот, – пожала я плечами. – Какие, к черту, бородавки? И зачем надо было портить такой замечательный поэтический вечер? Я даже удивилась – ты ни одной строчки с задницей не зарифмовал, на тебя не похоже.

– Иди-иди! Грубиянка! – Он махнул рукой. – Все равно толку никакого.

Я не стала уточнять – какого толку и для чего, потому что знала, что это просто фигура речи, хитрый ораторский прием, чтобы задержать наивного слушателя, то есть меня. Я прошла по коридору несколько шагов, а потом постояла, подумала и вернулась. Он-таки зацепил меня этой горьковатой, изящной поэзией. Да только зацепил совсем не те струны, на которые, вероятно, нацеливался.

– Знаешь, чего я никогда не. прощу тебе, Соломатько? Вернее… Знаешь, почему ты никогда не будешь уже Маше настоящим отцом?

Он молча смотрел на меня. А я смотрела на него.

– Ну скажи, скажи! Ты ведь так хочешь сказать, ты ж, небось, готовила свою пламенную речь всю ночь и весь день! Не успокоишься, пока твои слова не переберутся в мою голову и не станут мучить меня так же, как мучают тебя… Я даже не спрашиваю, в какой это связи с тем, что ты сейчас услышала и почувствовала, если, конечно, ты что-то почувствовала. В твоей голове все возникает спонтанно, порхает, прыгает, улетает на тонких прозрачных крылышках. Королевство эльфов, одним словом. А напротив тебя – тупой, приземленный эгоист, выпивоха и сластолюбец. Скажи мне, прекрасная Дюймовочка с нежной душой и промозглым балтийским холодком в глазах, эдаким, знаешь, не дающим надежды, так почему я не стану Маше настоящим отцом?

– Не станешь! – упрямо сказала я. Мне на самом деле необходимо было это высказать и избавиться от навязчивых мыслей. – Потому что ты не видел, как она маленькая улыбалась во сне. Потому что ты не слышал ее первого слова. Потому что ты не знаешь, как она сделала свой первый шажок в жизни, упала и засмеялась. Потому что ты не знаешь, как первого сентября в первом классе она рыдала, от того, что сломала половину своего букета, вылезая из троллейбуса. Потому что ты не видел, как она встречала меня, когда я однажды задержалась на работе до ночи и никак не могла ее предупредить… Я пришла, а она сидит в прихожей на коврике и уже даже не плачет, а просто дрожит и смотрит на дверь… Ей было лет шесть, наверно… Потом она уснула на кухне, пока я пила чай. Положила голову на блюдце с печеньем, не сводя с меня глаз, и уснула… И так далее. Потому что потому! Я могу тебе такое до утра рассказывать. Понимаешь?

Он все так же молча продолжал смотреть на меня с совершенно непроницаемым лицом. Потом сказал, стараясь, чтобы это прозвучало безразлично и лениво:

– Ты запуталась, Маш. Но запуталась красиво. А теперь иди.

– А! – Это уже я махнула рукой. – Сиди тут и гордись себе дальше, какой ты есть начитанный парадокс.

– Я сижу здесь, Светлана, – медленно проговорил Соломатько, – потому что вы меня сюда посадили, ты и доченька твоя Маша, трепетная сиротка и бесприданница. Посадили, чтобы получить деньги. А я пытаюсь скрасить дни свои здесь, как могу. И помочь вам.