Хотя, кажется, Соломатько-то остался доволен.

– Егоровна, помнишь анекдот про корову? – спросил меня Соломатько на прощание.

– Нет, – ответила я. – Не помню. Замой на рубашке подозрительные пятна. И возьми фен, высуши.

– Высохнут сами! – отмахнулся Соломатько. – Как же ты не помнишь? Ты еще лет девять назад ревела целую неделю, когда я тебе его рассказал. Там много всякого, а потом корова говорит…

– А потом корова говорит, – кивнула я: – «А поцеловать?..»

– Так глупая же корова, а, Машка? Как считаешь?

– Глупая, – улыбнулась я. – Иди, Игорь, у меня что-то голова разболелась. И тему надо к эфиру готовить. Иди.

– А поцеловать? – оживленно спросил Соломатько, страшно довольный, вероятно, что не пришлось пить чай и разговаривать. Ведь сколько всего пришлось бы сказать! Два раза власть в стране успела поменяться за то время, что мы не виделись!

– Это корова спрашивает, Игорь, не путай. Иди лучше. – Я убрала его руку со своей ноги.

Соломатько перестал улыбаться:

– Свет, перебираешь. Где, кстати, дочь? Хотелось бы повидать. И вот тут еще кое-какие взносы…

Он достал портмоне и неопределенно помахал им. Я открыла входную дверь:

– Маша на юге, с бабушкой. Все, иди.

Я мягко, но категорично подтолкнула Соломатька к двери, заперла ее, легла на диван, всплакнула малость, разгрызла несколько крохотных таблеточек валерианки и уснула.

Проснулась я от того, что соседский Чиз прокашливался и ритмично постанывал:

– Ол оф ми! Уай нот тэйк ол оф ми! Бэйби, кент ю си, ай эм нот гуд ви-и-и-заут ю…

Когда он доходил до этого «ви-и-и-заут», то начинал почему-то дико хлопать крыльями и повизгивать.

– За-ра-за драная! Заткнешься ты или нет со своим «визаут»?! – отчаянно крикнула хозяйка Чиза, Светка, джазовая барабанщица и моя подружка, и кинула в своего любимца чем-то звенящим, что рассыпалось и покатилось по всему полу, то есть моему потолку.

Я засмеялась. Голосок у Чиза не добирал двух октав до низов Эллы Фицджеральд, чьему творчеству он так безыскусно подражал, но все равно выходило забавно и трогательно.

– Светка, не убивай Чиза! Лучше убей Воробья, он опять выл вчера всю ночь! Или покорми хотя бы! – прокричала я в потолок по направлению к углу с вертикальной батареей, где у нас в доме находится акустический секрет. Умеючи можно переговариваться с любым этажом. Надо только знать, как говорил когда-то Игорь Соломатько, направление ветра…

– Приди сама и убей обоих, засранцев, поспать перед концертом не дали! Один глотку дерет, другой жрать без конца просит!– проорала Светка в ответ. – А это кто сейчас выходил из подъезда? Бывший?

– Не-ет! – ответила я, чувствуя, как слезы снова подступают к глазам. – Показалось! Просто похож!

– А мне тоже показалось! – встряла в разговор доцент театроведения и собачница Людмила Михайловна, живущая на два этажа выше. – Такая морда, думаю,"знакомая! Не Светкин ли бывший хахаль, сволочь, подвалил вдруг? А машина какая навороченная! Где только наворовал?

– Да он всегда где-то ворует! – ответила за меня моя подружка-барабанщица. – Свет, не горюй, собирайся, пойдем на концерт! С классным мужиком познакомлю – подтянутый, спортивный! Разведенный! Вообще весь из себя суперспонсор… Хотя тебе это не надо…

– А сама-то ты чего? – вяло ответила я, не надеясь, что Светка меня услышит.

– А сама она е… не пойми с кем, – вдруг ответил с употреблением грубой нецензурной лексики сосед сбоку Валентин Федорович, одевающий в праздники загадочный орден в виде золотой ромашки с темным рубиновым ромбом посередине. – Ей что спонсор, что какой козел из Мухосранска, был бы член поувесистей…

Наш женский стояк попритих, но не из-за матюков Валентина Федоровича, а, вероятно, в задумчивости – что же, выходит, жили-жили, и не знали всех секретов нашего дома? Что параллельные квартиры тоже слышат наши девичники, когда мы, собравшись по утрам или, реже, по вечерам (у меня, например, вечером дома Маша), обсуждаем насущные проблемы жизни.

– Между прочим, Валентин Федорович, – все-таки возразила я, боясь, что Светка расстроится (у нее как раз сейчас шел какой-то очередной бестолковый и трагический роман, и если она расстроится, то выпьет лишнего и опять подерется с кем-нибудь во время концерта), – между прочим, женские журналы надо читать. Увесистый член – это большое несчастье для женщины.

– Ха! – ответил Валентин Федорович, но больше не нашелся, что сказать.

Я же пошла на кухню, где не было слышно митинга и не было видно дороги, по которой все мчалась и мчалась куда-то, в неизвестную мне жизнь, где нет меня и Маши, приземистая переливчато-синяя «Хонда», с молчаливым, равнодушным водителем, едва заметно кривящим красивый, будто нарисованный рот и постукивающим по рулю пальцами. «All of me… "Why not take all of me?.. Darling, can't you see? I'm not good wi-i-i-thout you…» «Без тебя…» Совсем как в былые времена…

– Вообще зря ты его пустила.

Я вздрогнула, потому что не ожидала услышать чей-то голос. Но это сказала я сама, просто озвучила свой въедливый внутренний голос.

– Столько лет не пускала, на звонки не отвечала, а тут пустила.

– Ничего не зря, – пожала я плечами. – Теперь я точно знаю, что ждать больше нечего было.

– А то ты раньше не знала! – продолжал ехидничать внутренний голос, просто чтобы поспорить.

– Не знала, – упрямо покачала я головой, включила чайник и залезла в холодильник.

Когда-то после любовных сцен с Соломатьком я никак не могла насытиться – ела, несмотря на свой капризный желудок, все подряд и при этом прекрасно себя чувствовала. Сейчас же я ощущала, что если срочно не выпью двадцать пять капель валокордина и не заем его ложечкой антацидного препарата, то меня может стошнить. Мне было плохо, тошно, все болело – сердце, голова, кололо печень или селезенку, я точно не разбираюсь, но что-то ныло и тянуло внутри живота.

На кухне я взглянула на свое отражение в длинной зеркальной дверце шкафа. Меньше всего я сейчас была похожа на женщину, которая некоторое время назад была счастлива в любви… Как все-таки лукавы слова!

Из-за длинной, почти в пол, так неожиданно понравившейся Соломатьку тонкой юбки в мелкую продолговатую клеточку и легкой маечки на лямках я показалась себе похожей на сильно испуганную учительницу гимназии, которую застали полураздетой в коридоре. Что бы сказала мне моя прабабушка, действительно преподававшая в гимназии, о моем сегодняшнем опрометчивом поступке? Хотя, возможно, она бы и поняла мой романтический порыв… Я ведь не такого ждала…

Я показала самой себе козу, остановив бесплодные сожаления, и поскорее выпила лекарства. От вонючего валокордина мне стало совсем противно во рту, а от белой мятной суспензии привычно онемела гортань. Лекарства перебили странные запах и вкус, оставшиеся у меня от наглого, или чудного, или подлого – я так и не разобралась – визита Соломатька. Запах несвежего, подкисшего полотенца и терпкий, горьковатый вкус человеческого семени.

***

– Егоровна, чегой-то ты в такой транс впала? – вывел меня из глубочайшей задумчивости негромкий, но вполне веселый и какой-то домашний голос Соломатька. – Ну, господи, не хочешь – не говори.

– Чего «не говори»? – Мне трудно было вернуться в реальность из тех воспоминаний.

– А ничего уже не говори. Проехали. Спрятала ты Машу, не спрятала тогда – какая теперь разница, правда? – вполне дружелюбно продолжил он и даже приобнял меня.

– Ты меня тогда обидел, – сказала я неожиданно для самой себя и убрала его руку. Когда-то это была правда и моя боль. Но зачем говорить об этом теперь – и тем более ему?

– Чем же я тебя, Егоровна, милая, тогда, как ты выражаешься, обидел? Я тебя, помнится, любил…

– Нет, Игорь, – пришлось вступить мне с ним в довольно унизительную дискуссию. – Это ты меня заставил себя любить. И вообще вел себя как бессловесная, тупая скотина.

– Похотливая и мерзкая скотина, – охотно подхватил Соломатько. – Ужасно. И представь, потом, как сейчас помню, поехал еще к кому-то, не помню… Я же неразборчивый кобель, имею все, что движется, – ты так считаешь, похоже?

– Не знаю, – покачала я головой. – Думаю, ты потому ко мне и примчался, столько лет спустя, что редкая дура позволит так с собой обращаться. Ничего не получая взамен, даже слов и обещаний. Я уж не говорю про тепло и любовь и всякую подобную фигню.

– Его-о-ровна… – поморщился Соломатько. – Ну воздержись при мне от этой своей феминистской позы, а? Не опошляй так все, прошу тебя!

– Хорошо. – Я встала. – Пойду-ка я, а то, боюсь, дочка меня неправильно поймет – торчу тут у какого-то дяди целыми часами.

– Воздержалась, оно и видно, – вздохнул Соломатько. – А что с моим десертом, кстати? Я же сказал, где взять печеньице.

– Да, точно, чуть не забыла. Десерт!.. – Я вынула из огромного кармана Машиных безобразных штанов, в которые опять обрядилась после вчерашнего свидания с Соломатьком, сотовый телефон и протянула ему. – У тебя есть несколько минут, чтобы позвонить кому ты хочешь.

– Маш… – Соломатько сначала замялся, а потом все-таки попросил: – Выйди, а?

– Ты, что, с ума сошел? Никуда я не пойду.

– Хорошо, сама номер набери мой домашний. И… выйди. Не заставляй меня унижаться. Не хочу при тебе…

– Нашел дуру! Я выйду, а через полчаса отряд омоновцев нам с Машей печенки вырезать будет!

– Да кому мы с тобой, Егоровна,, нужны до такой степени, чтобы печенки вырезать, – горестно покрутил головой Соломатько. – А то, что ты – дура, это даже не подлежит обсуждению. Я про то наше с тобой свидание.

– Я тебя тогда еще любила, а ты надо мной надругался.

– Дура. – Он покачал головой. – Вот дура-то. Да ты из меня веревки могла тогда вить. Сказала бы: «Приходи навсегда. Пропаду без тебя» – пришел бы. Скорее всего.

– Ага, а в тот день встал и молча поехал вот на эту самую дачу.

– Конечно, – удивился Соломатько. – А куда же мне еще ехать было? Хотя этой дачи, кажется, еще не было… Но была другая. Неважно. Странная ты все-таки, Машка. Что, не видела разве, что я в тебя тогда снова влюбился?

– Влюбился? – переспросила я; – Каким местом?

Соломатько махнул рукой:

– Не собираюсь отвечать на провокационные вопросы. Чем смог, тем и влюбился. Потому и приехал. Все бросил, и… Не знал, с кем ты, пустишь ли меня, просто приехал, смело и однозначно. А когда приехал, и… там… всякое разное… то еще больше влюбился. Так что, спрятала-таки дочку Машу, а, Егоровна? Лучше бы ты сама спряталась, а ее мне показала. А то ведь я, действительно, так и не видел ее ни в восемь, ни в десять лет…– Он говорил так расслабленно, так по-дружески, а мне почему-то стало совсем нехорошо от его тона.

– Иди ты к черту, понял? – Я сама не заметила, когда ярость, копившаяся, видимо, долгие годы, вдруг подошла так близко к горлу, что мне захотелось по меньшей мере наорать на Соломатька, а еще лучше стукнуть, чтобы он перестал иронично и высокомерно рассуждать о том, что разрывало мою душу пятнадцать лет.

– Понял. – Соломатько зевнул. – И все равно повторю: ребенку нужен отец. Машу ты у меня много лет назад, стало быть, отняла, но убеждения этого не отнимешь. Вот так-то, Егоровна!

Я прямо задохнулась. Попыталась посчитать до десяти или хотя бы до трех, но не получилось.

– Оставь подобные убеждения для своей половины! Это ей нужен муж, а тебе тихая гавань и родственные тусовки, на которых ты чувствуешь себя единицей клана! Лучшей, исключительной, непонятой и загадочной единицей мощного, непотопляемого, надежного клана! И вам наплевать, что дети ваши выросли во лжи. А я так не захотела. Да! Да! Я сто, двести раз за эти годы думала – права ли я, не позвонить ли тебе, не показать ли Маше, что есть живой человек, которому она может сказать «папа». Только едва я представляла себе, как ты трусливо оглядываешься – не видит ли кто тебя в этот момент, так тут же отказывалась от своих сомнений… Да, я не хотела приучать ее к двуличности, к тому, что человек может и там поднаврать, и тут недоговорить, и там чуть-чуть полюбить, и здесь милостиво принять любовь в виде маленького сексуального подарка… И еще – я не хотела, чтобы она со временем стала понимать, что ее мать играет какую-то жалкую роль в твоей жизни. – Я перевела дух и договорила: – Кстати, с женой твоей я ролями поменяться бы не хотела!

– Потрясенные зрители аплодируют стоя! – Соломатьку наверняка хотелось поглумиться повыразительнее, но он только энергично помахал руками над головой, изображая потрясенных зрителей, и успокоился. – Завидуешь, Егоровна. Мелко и гнусно завидуешь. Потому что живешь вдвоем со своей корыстной дочкой Машей, и никому-то ты вместе с ней по большому счету не нужна. Вот и весь сказ. А теперь иди. Ты мне страшно надоела. Еще пятнадцать лет назад, кстати.

– Пошел ты к черту, – от полной беспомощности повторила я.