— Ну вот, — заключила г-жа Валандор, — будь умницей. Доверься мне и инстинкту, толкнувшему тебя к человеку, какого редко можно встретить в жизни. А то когда ты начинаешь рассуждать, то ты все запутываешь. Умствование — это не для твоего возраста, положись на интуицию. Еще вчера ты говорила: «Я буду творцом своей жизни». Прекрасно! Так позволь, милая моя, мне тебя спросить, кто, как не князь, может предоставить тебе такую возможность? Это такая роскошь, какую в наши дни почти никто из молодых людей не в состоянии тебе предложить.

Для Жюльетты быть творцом своей жизни означало устроить дом по своему вкусу, быть окруженной только такими предметами, которые создают чувство защищенности, иметь много больших клеток с изысканными птицами, совершать морские путешествия, купаться в озерах, в которых в ночной тьме танцуют большие рыбы, имеющие склонность проглатывать кольца, оброненные королевами. Быть творцом своей жизни — это в белом манто отправляться в лесные прогулки в экипаже и бросать молчаливому и улыбающемуся кучеру: «Направо, налево». Это возвращаться домой с первым порывом свежего ветра и находить у своей двери печать осени. И чтобы из распахнувшегося окна выглянул ребенок, крикнул бы: «Пришла осень!» — и быстро захлопнул его створки. Тогда Жюльетта растянулась бы в шезлонге, достала бы из корсажа небольшой букет цветов и, полузакрыв глаза, прижала бы его к губам. Ребенок, только что выглядывавший из окна и которого звали бы Бамбино, сел бы около нее и запел бы под аккомпанемент потрескивающих горящих поленьев песенку, а из вестибюля доносился бы стук собачьих шагов по паркету, похожий на звук падающего на плиточный пол крупного града. Это было бы как раз время визитов. Очень красивая дама в трауре по своей красоте, лаская свои перчатки, говорила бы о прошлом. Какой-нибудь профессор, любитель природы, сидя с Бамбино в углу библиотеки, читал бы ему страницы из жизни ящериц. Пожилые господа, все чрезвычайно замечательные, вынимая свои носовые платки, чтобы промокнуть каплю пота на носу, смешивали бы запах лаванды с благоухающим паром, идущим от чашки с чаем. Люди более молодые, но не менее замечательные, рожденные и выросшие в комнатах со сводчатыми потолками — охотники, орнитологи, ботаники, астрологи, артисты и литераторы — все были бы безумно в нее влюблены и безумно бы ее ревновали. Одному из них Жюльетта отдавала бы предпочтение. Когда все покидали бы ее дом, он делал бы вид, что следует за всеми, но немного погодя возвращался бы, чтобы сжать ее в своих объятиях. Она любила бы свою грусть, неизбывную и придающую ей значительность, грусть, питаемую сельскими пейзажами, речными далями и благородными мыслями. Он говорил бы о ветре и строил бы планы на будущее: «Если ветер не усилится, мы отправимся к Мирозеэнским башням». Ах! Она так любила бы его и так боялась бы его потерять, что выдумывала бы для него всяческие несчастья, от которых лишь она одна могла бы его спасти.

Вот только почему среди этих людей не было князя д’Альпена? Поначалу он отсутствовал в этом доме, который был, собственно, его домом? Неужели Жюльетта прогнала его?

— Ах! Я хотела бы быть вдовой, — воскликнула она.

Услышав это, г-жа Валандор поняла, что к ее дочери вернулся рассудок.

— Запасись терпением, — ответила она ей, — для начала нужно выйти замуж. — На этом она, довольная, что лишний раз продемонстрировала торжество здравого смысла, оставила Жюльетту и отправилась примерять новую шляпку. В этот вечер она вписала в свой дневник две фразы: «Я разрываюсь между моим материнским долгом, светскими обязанностями и моим долгом как женщины» и «У меня не четыре руки».

Однако настроение у Жюльетты с каждым днем ухудшалось. Она сознавала, что взяла на себя определенные обязательства, чувствовала себя попавшей в ловушку собственных слов, и, боясь критики, насмешек, позора разорванной помолвки, боясь объяснений, не находила в себе ни смелости расторгнуть эти обязательства, ни силы подчиниться ситуации. Из стыдливости она не смела себе признаться, что же ее отдаляет от князя, и по слабости хотела бежать куда глаза глядят, исчезнуть, умереть, лишь бы освободиться от взятых было на себя обязательств.

От всего этого г-жа Валандор потеряла сон. Она сердилась на дочь за то, что та не желала прислушаться к ее доводам, сердилась на саму себя за свою неспособность понять дочь и, проводя ночи напролет в поисках смысла поведения и слов Жюльетты, вдруг вспомнила ее слова: «Отвращение лишает меня мужества».

Их пребывание на море подходило к концу. На следующий день мать и дочь должны были отправиться в Париж, где их ждал князь. Г-жа Валандор подумала, что необходимо предпринять еще одну попытку, предпринять ее даже с риском вывести дочь из себя, что необходимо, расспросив девушку, привести в порядок ее мысли, прояснить ее будущее и утешить в настоящем.

— Жюльетта, — спросила она у нее, — почему ты на днях мне сказала: «Отвращение лишает меня мужества?»

Сначала Жюльетта отказалась отвечать. Но мать настаивала, умоляла, затем ее охватил страх, так ей пришло в голову, что за молчанием дочери скрывается какая-то большая тайна.

— Я все поняла, все поняла, — вскричала она вдруг, — ты скрываешь другую любовь, ты обручилась дважды. О!

Какое несчастье! Какой ужас! Я понимаю твое отвращение, — и она принялась плакать.

При виде этих слез Жюльетту охватил порыв нежности: ей было больно сознавать, что она заставляет страдать свою любимую мать, которой хочется лишь одного — понять свою дочь и помочь ей обрести свое счастье. Воспитание, полученное Жюльеттой в материнском доме, не изменив ее натуры, научило ее дорожить приличиями и видеть в них выражение тех добродетелей, которые являются свидетельством принадлежности к хорошему обществу. Она питала глубокое отвращение к ссорам и проявлению неделикатности в отношениях с людьми и потому не решалась ни порвать с князем, ни выйти за него замуж.

— Будь со мной откровенна, Жюльетта, будь откровенна, — умоляла г-жа Валандор, — я знаю, говорить правду иногда бывает так трудно. Но это всего лишь один момент. Скажи — и тебе станет легче.

Жюльетта не хотела ничего скрывать, но ей необходимо было преодолеть одновременно и свою слабость, и свою стыдливость, победа над которыми казалась ей недостижимой.

— Я не смею, — прошептала она.

Г-жа Валандор вздрогнула от охватившего ее страха, она вообразила невообразимое, сердце у нее упало.

— Бесчестие, бесчестие, — шептала она, так как ей показалось, что она поняла, почему Жюльетта думает о смерти. В это мгновение г-жа Валандор тоже подумала о смерти — о своей собственной смерти, и уже видела в своем воображении, как она увлекает свою дочь на вершину маяка и оттуда бросается вместе с ней в волны.

Голос Жюльетгы рассеял этот образ:

— Успокойся, ни о каком бесчестии речь не идет, я только однажды была обручена, и тебе известно, что я не хотела бы быть обрученной вовсе.

Затем, воспользовавшись мгновением тишины, когда ее мать была погружена в молчание от охватившего ее ужаса и напоминала мраморную статую, Жюльетта собралась с духом и призналась, что ей неприятны поцелуи князя.

— Я сделала для себя это открытие слишком поздно, — продолжала она, — тогда, когда уже дала слово и, увы, уже была обручена.

Словно только что проснувшийся, вопросительно осматривающийся вокруг человек, чей ум еще полон сновидений, г-жа Валандор медленно повернула голову, высоко подняла брови и, приоткрыв рот, посмотрела на свою дочь.

— И что же? — спросила она.

— И что же? Больше ничего, это все, — был ответ Жюльетты.

Удивление и радость г-жи Валандор нашли выход в безудержном взрыве смеха.

— Как все? — вырвалось у нее. — И из-за такой незначительной малости ты собираешься отказаться от брака?

— Нет, я не собираюсь отказываться от брака, я просто хочу освободиться от этого брака.

— Но почему? Попроси своего жениха не целовать тебя — вот и все. Найди какую-нибудь уважительную причину. Скажи ему, что поцелуи вызывают у тебя крапивную лихорадку, такое вполне вероятно. Ну или в конце концов справься с собой. Уверяю тебя, в семейной жизни поцелуи — временное явление.

Однако Жюльетта пошла в своих признаниях еще дальше. Она отметила обаяние князя, которое расположило ее в его пользу, но добавила, что с тех пор, как он ее поцеловал, не может выносить его присутствие, что находиться с ним наедине — для нее сущее мучение.

Тут г-жа Валандор возмутилась. Она обвинила Жюльетту в инфантильности и в глупости, сказала ей, что у нее семь пятниц на неделе, не упустила случая снова напомнить ей о ее отце, а потом подвела итог:

— Все, поступай, как считаешь нужным. Я умываю руки. Соберись с духом и скажи ему правду.

— Я не решусь, а вот ты, ты, может быть, могла бы поговорить с ним и, не ранив его, объяснить ему суть дела.

— Я? И не подумаю, — был ответ г-жи Валандор. — Ты у меня спрашивала совета, когда принимала решение, от которого зависит все твое будущее? Тогда тебе смелости хватало?

— О! — воскликнула Жюльетта, — могло ли мне тогда прийти в голову, что пройдет совсем немного времени и мне захочется бежать от человека, который мне нравился?

— Если бы ты не усложняла все, он бы тебе нравился и сейчас. Жюльетта, те доводы, которые ты приводишь, кажутся мне неубедительными. Скажи ему «да», скажи ему «нет», скажи ему все, что сочтешь нужным, но скажи ему это сама. Уверяю тебя, с меня будет достаточно и тех усилий, которые мне придется предпринимать, чтобы не ударить в грязь лицом, когда на нас со всех сторон посыплются насмешки.

— Ну тогда я выйду замуж за князя.

— Поступай как хочешь, — сказала г-жа Валандор и удалилась, чувствуя себя совершенно разбитой. Однако последние слова дочери возродили в ее душе надежду.


На следующий день после этого разговора г-жа Валандор и Жюльетта попрощались с сосновыми рощами, посмотрели в последний раз на море, сели в Бордо на поезд, который по расписанию прибывал в Париж вечером того же дня. Пора возвращения из отпусков еще не наступила, пассажиров было мало, и носильщик, за которым неотступно, словно на поводке, следовала г-жа Валандор, без труда нашел пустое купе и разместил там над двумя расположенными около окна кушетками их чемоданы. Г-жа Валандор расплатилась, разорвав таким образом узы, на мгновение соединившие ее с этим человеком, и вновь обрела свободу.

— Ну вот мы и одни, — тотчас отметила она.

— Здесь так душно, — отозвалась Жюльетта и усталым жестом бросила на кушетку сумочку, перчатки и иллюстрированные журналы, которые только что купила, чтобы как-то занять себя в пути.

Г-жа Валандор села, стараясь не помять пальто.

— Я так полагаю, ты купила эти журналы, чтобы их не читать? — спросила она.

Жюльетта быстро собрала их и положила на колени матери.

— Может, ты захочешь почитать, — отозвалась она и, сев напротив матери, принялась рассматривать свои ногти.

Г-жа Валандор пожала плечами.

— То-то Эктор будет приятно поражен, увидев тебя, выходящей из вагона с такой миной.

— О! Мама, я тебя очень прошу, не будем начинать все сначала, — с умоляющими интонациями в голосе произнесла Жюльетта. — Мы сказали все, что хотели сказать, вопрос исчерпан, и я прошу тебя больше не возвращаться к этому.

— Да, но только ты, может быть, или не знаешь, или просто забываешь, — ответила мать, — что я вот-вот заболею, причем тяжело. Твое дурное настроение убивает меня. Вот уже целую неделю я не могу заснуть ни днем ни ночью, и у меня не осталось даже сил, чтобы одеться! Если вопрос исчерпан, если, как ты говоришь, решение тобой уже принято, то все прекрасно, тогда улыбайся, расслабься и не сиди тут больше передо мной с таким выражением на лице, будто тебя приносят в жертву. Разве ты не видишь, что я прямо умираю? — И, глядя на хранившую молчание Жюльетту, она убитым голосом, словно речь уже и в самом деле шла о ее смерти, повторила: — Я умираю, умираю, умираю.

— О! Мама, я тебя умоляю, — жалобным голосом произнесла Жюльетта.

— Нет, это я тебя умоляю, — возразила г-жа Валандор, — вместо того, чтобы непрестанно думать о поцелуях Эктора, лучше подумай о нем самом. Он человек в конце концов. У него прекрасных качеств хоть отбавляй, а к тому же он еще и князь!

— О! Князь, ты знаешь…

— Да, да, я признаю, что в наше время титулы в качестве добавления к имени мужчины вроде бы уже и не смотрятся. Князь, князь — в этом есть что-то смешное, я могу с тобой согласиться, но зато княгиня — это звучит красиво.

— Ну и прекрасно! Буду княгиней, — ответила Жюльетта.

Поезд тронулся с места. Она встала и вышла в коридор, чтобы посмотреть сквозь стекло на поднятые в момент отправления лица, на посылающие воздушные поцелуи пальцы, на обращенные к отъезжающим пассажирам жесты прощания тех, кто оставался на платформе. И еще долго после того, как поезд оставил позади себя вокзал, Жюльетта продолжала стоять у окна. Она рисовала на стекле вопросительные знаки. Немногие находящиеся в коридоре пассажиры, должно быть, обратили внимание на эту грациозную юную девушку, которая развлекалась как ребенок, а в то же время казалась преисполненной такой глубокой печали. Небрежно спадающие пряди ее темно-русых и прямых волос с чуть завивающимися у самых плеч кончиками привносили в ее внешность легкий оттенок отчужденности и серьезности. Глядя на нее, можно было предположить, что через несколько мгновений рядом с ней возникнет фигура сопровождающего ее брата. Ее можно было принять за иностранку, возвращающуюся после лечения на морском берегу, или еще за покинутую кузеном сироту. Удивившись через какое-то время, что мать не зовет ее и не просит сесть рядом, Жюльетта обернулась и увидела, что движение поезда усыпило г-жу Валандор, что губы ее шевелятся от мерного дыхания и что журналы упали с ее колен и рассыпались по полу. Собрав их, Жюльетта села напротив и уже приготовилась было читать, но тут в купе вошел еще один пассажир. Это был мужчина лет тридцати, высокого роста, со спокойным и серьезным выражением лица. Он бросил шляпу в сетку и сел на другом конце занимаемой Жюльеттой кушетки, после чего, даже не взглянув на своих спутниц, даже, казалось, не слыша сонного мурлыкания г-жи Валандор, открыл свой кожаный портфель, являвшийся его единственным багажом, достал оттуда бумаги и с величайшим вниманием принялся их читать. Потом, через некоторое время, не прерывая чтения, вынул из кармана портсигар, положил его около себя, открыл крышку, нащупал сигарету и поднес ее ко рту. Затем так же на ощупь вынул зажигалку, прикурил от нее и опять положил ее в карман.