— Дорогой друг, — обратился он к месье Дэдэ, — расскажите нам о вашем путешествии на Огненную Землю.

Этот рассказ, который Дубляр-Депом знал наизусть и приукрашивал по воле обстоятельств, был настоящим пиршеством на его городских ужинах и препятствовал любому постороннему разговору. Однако он заставил себя упрашивать из вежливости, а гости, также из вежливости, сочли нужным его уговаривать.

— В отличие от того, что обычно себе представляют, на Огненной Земле вовсе не жарко, — начал он. — В лицее я был неплохим учеником, особенно мне нравилась география, я поражал своих учителей, но опыт доказал мне, что я всего лишь мечтатель. Вы знаете, что юноши повинуются лишь своему воображению, а их гений зиждется на невежестве; увы! Едва они почувствуют в себе отвагу, как уже попадают в ловушку людской посредственности, и вот вам доказательство: в двадцать один год, полностью доверяя своему изобретательному уму и уверенный в том, что совершаю оригинальный поступок, я вступил в такой же обывательский брак, как и мои собственные родители. Мы с женой оба ненавидели холод. Правда, Марселина?

— Это так.

— Огонь же для меня был синонимом жары, и название «Огненная Земля» блистало в наших глазах всеми преимуществами идеальной температуры — постоянной, обжигающей даже ночью. Я боюсь вечерней прохлады, моя жена тоже ее боялась, и, поскольку мы были молоды, то есть бедны, нам было холодно в Париже. Огненная Земля! Миражи! Пальмы! Апельсиновые рощи! Мимоза! Тамариск! Огромные цветы! Мы надеялись, что найдем там уютную виллу рядом с океаном, в бухте у подножия скалы, на берегу, усыпанном мелким песком. Помнишь, Марселина?

— Великий Боже! Да. Я видела незримые вещи…

— И по твоему совету я уехал один, на разведку, потому что ты устала.

Александр Тек забавлялся.

— И что же было дальше? — понуждал он. — Продолжайте.

— А дальше я совершил большую ошибку, не наведя справок. Я позволил Марселине продать медальон, доставшийся ей от бабушки, и с этими грошами уехал, взяв с собой лишь колониальный шлем, два легких костюма, полотняные туфли, накомарник и алюминиевый велосипед — средство моей независимости и приятных прогулок, которые мне нравится совершать в сумерках. Вы замечали, что лучи заходящего солнца особенным образом удлиняют тени всего, что есть, и даже чего нет? Поле исчерчено черными полосами, а когда я еду на велосипеде по засаженной деревьями дороге, такое впечатление, будто катишь по спине зебры.

— Зебры! И правда, экзотика ждет у порога, в придорожных травах, в цветах и запахах, но ее ведь надо отыскать. Когда все серо и нет теней, вам, должно быть, недостает вашей зебры, — произнес Александр Тек.

— Дорогой мой, вы совершенно правы, и это одна из причин, по которой меня тянет в солнечные края. Огненная Земля! Сколько света, теней и длинных сумерек! Однако Огненная Земля меня разочаровала. Я ехал на юг, все дальше к югу, думая, по логике, что двигаюсь навстречу жаре, но, в противовес тому, чего я ожидал, мое путешествие шаг за шагом превратилось в экспедицию по безлюдным и бескрайним местам. Другой бы отчаялся, но я был молод, очень молод, и это все объясняет. Велосипед мой не перенес испытаний неровной дорогой, его шины превратились в лохмотья, колеса погнулись и из круглых, какими были вначале, вскоре стали квадратными и больше не могли катиться. Мне пришлось его бросить. Я похоронил его, как хоронят умершую возлюбленную, и, положив на его могилу большой цветок чертополоха, тоже увядшего, и последнюю баночку абрикосового варенья, удалился в слезах. Слезы застывали у меня на лице, и лишь этими солеными льдинками, которые я отдирал от щек и подбородка, я мог сдобрить муравьиные яйца — единственное свое пропитание. Из-за суровости климата я был вынужден кутаться в меха, все более и более густые — тем более густые, чем холоднее мне становилось. Эти приобретения меня разорили, и, сраженный обстоятельствами, я нехотя повернул назад, стараясь, как вы можете себе представить, миновать могилу своего велосипеда.

Но это было еще не все, что хотел сказать Дубляр-Депом. Его рассказ переродился в перечисление проблем, которые ему приходилось решать, и изложение речей, с которыми он обращался к содержателям сомнительных распивочных и подозрительных факторий, чтобы уговорить их одолжить ему денег. Успехи финансового порядка вызвали у него вполне обоснованную идею о его собственной силе убеждения, именно тогда он и решил заняться финансами и стать банкиром.

— В далеком порту, садясь на корабль, я как будто уже различал на горизонте берега Франции и развевающийся трехцветный флаг. Порывы ветра приносили с собой легкий запах свежей рыбы, столь характерный для банковских билетов, только что вышедших с печатного станка, и ободряли меня в моих планах на будущее. Я стал другим человеком — более спокойным, целеустремленным, проникнутым важностью того, что скрывалось в моих мыслях. Я вырос, пополнел, поправился настолько, что по возвращении Марселина нашла меня…

— Двойным! Правда, он удвоился, — поддержала она.

— Нет, не удвоился, а вдвое раздался. Ты говоришь обо мне, как о цене на шубу.

— Шуба! Шуба! Ах, тебе ли о них говорить! Та, что ты мне привез из твоей экспедиции, была просто страх: такая тяжелая, такая унылая, что я так и не решилась ее надеть. Когда я ее увидела, я расплакалась.

— Меха — это всегда уныло, — сказала Сесилия.

— О, я не согласна, — возразила Жильберта, — меха очень элегантны.

— А элегантность — это не роскошь, а средство обольщения, не так ли, Жильберта? — подхватил Гюстав.

Ужин подходил к концу; Гюстав и Дэдэшки без умолку говорили о добыче мехов, дублении кож и торговле шкурами, Александр ухаживал за Нану, а Жильберта страдала, чувствуя себя брошенной. Поль Ландриё молчал, Сесилия обернулась к нему и улыбнулась, словно призывая на помощь, и Гюстав, перехвативший эту улыбку, встал так резко, что месье Дэдэ поперхнулся последним кусочком персика.

У дверей гостиной дамы говорили друг другу: «Проходите, проходите», «Только после вас» и «Прошу вас», и Гюстав, шедший позади всех, задержал Поля в столовой.

— Я буду краток. Ясно, что вы не врач, — сказал он, — тогда кто же вы и что здесь делаете?

Поль ответил, что он в жизни не попадал в такое затруднительное положение; он входит в руководство компании «Земля и Луна» и несколько дней назад пришел к мадам Дальфор для того лишь, чтобы вернуть ей письмо, которое она потеряла в такси.

— Ее имя было написано на обороте конверта. Я поклонник мадам Дальфор, ее фотографии так часто появляются в газетах, и ее лицо многим снится. Мне очень хотелось с ней познакомиться, и я подумал, что мой поступок, каким бы нескромным он ни был, не сможет вас оскорбить.

— Мне кажется, вы могли бы предупредить о своем посещении.

— Я действовал в едином порыве. Это жалкое оправдание, но другого у меня нет.

— Но почему моя жена решила, что вы врач?

— Ну уж на этот вопрос, месье, может ответить только она сама, — сказал Поль, и Гюстав вошел вместе с ним в гостиную, где Сесилия, изнывая от тревоги, помогала Одиль разливать кофе.

Гюстав подозвал ее знаком, и все трое укрылись в проеме окна.

— Сесилия, ты знала, что этот человек не врач?

— Если бы я знала, я бы его не пригласила.

— Насколько я знаю, ты приглашаешь не только врачей?

— Нет, но с чего бы я сказала тебе, что он врач, если бы я так не думала? Ради удовольствия слышать, как ты назовешь его доктором? О нет, Гюстав.

— Каким же образом ты так ошиблась, когда месье принес тебе письмо, которое ты потеряла? И почему ты мне не сказала, что он тебе его вернул?

— Он мне его не вернул.

— Как это?

— Мадам Дальфор была более чем наполовину раздета, и я подумал, что именно ее наряд не только не позволял ей меня принять, но и вынудил ее выставить меня за дверь.

— Нет, дело было не в этом, я ведь ждала врача!.. Но врача, которого я не знала, как не знала и вас, а он как раз и не пришел.

— Я поговорю с Жильбертой по этому поводу, — перебил ее Гюстав.

— У меня переменчивое здоровье, — повторила Сесилия. — Когда вы пришли, я уже выздоровела. Я выздоровела, и вы уже больше не были мне нужны, я торопилась вернуться к примерке.

— А вы, месье, — обратился Гюстав к Полю, — вас не удивило, что моя жена выставляет вас за дверь и приглашает на ужин?

— Как же, я был очень удивлен и совершенно очарован.

— Месье Ландриё отдаст его моему брату, — воскликнула Сесилия.

Поль взялся за бумажник:

— Да, я отдам ему.

Их секретничанье продолжалось не больше пяти минут, но за это время уже сложились две группы. Александр, невзирая на бешенство Жильберты, увлек Нану в угол гостиной. Он находил ее красивой, но сожалел, что она придерживается этого нарочито небрежного стиля, роднившего ее с большинством ровесниц. Тогда как она считала себя эксцентричной, он находил ее банальной, потому что она одевалась по моде. Он же любил свежесть, белизну, хрупкость и все, до чего боишься дотронуться, чтобы оно не исчезло. Однако испанские мотивы Нану ему нравились, и он уже представлял, во что бы она могла превратиться, если бы ему было позволено заняться ее преобразованием.

— Вседозволенность дозволяет все и всему, даже сердцу, — сказал он ей. — Я вижу вас такой, какой я вас воображаю, то есть такой, какой вы могли бы быть. Если бы я был художником и написал портрет, который захотели бы купить тысяча человек, я был бы горд успехом своего произведения, но если бы я сумел создать женщину, которую тысяча мужчин захотели бы у меня отобрать, я бы ревновал — наконец-то ревновал! Вы выйдете на сцену, и у меня каждый вечер будет невесть сколько соперников среди зрителей. Я буду сомневаться в вашей верности и этим буду околдован.

Чета Дэдэшек и Жильберта, устроившись у камина, помешивали ложечками в чашечках, обсуждая различные способы жарить, молоть и варить кофе; Сесилия присоединилась к ним. Поль Ландриё присел рядом с Марселиной Дубляр, а Гюстав, решительно настроенный продолжать свое расследование, увлек Жильберту в другую сторону.

Полю Ландриё было тридцать пять лет. У него были правильные черты лица, темные глаза, и в его спокойствии таилось нечто дикое, романическое и мрачное. Его внешность, довольно ярко о нем говорившая, давала почувствовать страстную натуру, неприятие сожалений и полумер, отказ чем-либо делиться. Он был соблазнителен, не будучи соблазнителем; женщины с легкостью влюблялись в него, и когда они его опасались, он сомневался в их искренности.

Чтобы иметь возможность говорить с Нану, не переходя на шепот, Александр попросил разрешения включить проигрыватель. Сесилия помогла ему выбрать пластинки, а Поль, последовавший за ней, наклонился и тихо сказал:

— Завтра. В семь часов.

— Завтра в семь? Здесь? Нет, это невозможно.

Он дал ей адрес бара на улице Пьер-Шарон. Для нее это не было любовное свидание, он это знал и добавил:

— Вы сделаете все, что угодно, чтобы вернуть это письмо. Признайтесь, ведь все, что угодно.

— Почти, — прошептала она.

Тем временем Александр мечтательно влюблялся в Нану, а Жильберте становилось все горше и горше.

Фантазия Сесилии, хорошее настроение Марселины, ее веселость и задор победили неловкость, заползшую, словно червь в яблоко этого вечера. Вдвоем они заставили позабыть о возможном и невозможном, о ревности, злобе и сомнениях. Одна хотела развлечь, другая — позабавить, и Александр заключил с ними союз. Он расставил кусты полукругом, и гостиная превратилась в зеленый театр. Разыграли шарады, потом — живые картины и, наконец, забавные комедии. Месье Дубляр-Депом, закутанный в скатерть и с шарфом на голове, нарядился толстой дамой, которая лаяла; Нану, ставшая цветочной торговкой, так дорого продавала свою улыбку, что Александр кончал с собой. Жильберта и Марселина его грабили, а Сесилия спела свою японскую песню для Поля, спавшего на скамейке. Что до Гюстава, то он по-настоящему напился и забыл о письме. Вечер удался на славу. Ночь закончилась на кухне, где все ели красную икру, а прощаться начали уже на рассвете.


Гюстав проснулся сконфуженным. Он ругал себя за то, что столько выпил, и попросил Сесилию в точности рассказать ему, как он себя вел. Она сказала, чтобы он не терзался, что он был таким забавным и в таком хорошем расположении духа, будто вернулись те времена, когда они были помолвлены.

— Папаша Дэдэ едва удерживал равновесие, — сообщила она.

В тот день она гуляла с Александром по берегу Сены и подробно рассказала ему про все, что касалось потерянного письма, и про свои измышления, на которые ее толкнули страхи. Она утверждала, что до сих пор успокоилась лишь наполовину, и все же, когда брат предложил ей вместе пойти на свидание, которое ей назначили, она ответила, что это было бы неудобно и Поль совершенно справедливо оскорбился бы таким знаком недоверия, теперь уже незаслуженного. Она достаточно хорошо знала брата, чтобы угадать его мысли: Сесилия почувствовала, что он подозревает в ней слабость к Полю, и, чтобы избежать поддразниваний на этот счет, переменила тему разговора и заговорила с ним о Нану. Он не скрывал того, что чувствовал: он считал эту девушку способной заставить его страдать, думал о ней, не желая того, и пригласил ее поужинать в тот же вечер в Булонском лесу. Сесилия посоветовала ему не поощрять в Нану тех надежд, воспоминание о которых остается связанным с памятью о поражении, а также не злоупотреблять своей известностью и быть еще более осторожным, поскольку он знаменит. Оставив брата наедине с размышлениями, в семь часов Сесилия вошла в бар на улице Пьер-Шарон, где ее ждал Поль Ландриё. Она шла к нему уверенно и почти непринужденно, но, увидев его, вдруг смутилась, приписав это на счет застенчивости, оставшейся загадкой для нее самой.