– Вот именно! А тут бы еще и мама Ромео начала к ним в Пизу из Вероны каждый божий день наезжать и подливать масла в огонь. Кто у него мама-то была, Монтекки или Капулетти? А впрочем, не важно. В общем, все родственники, глядя на неприкаянную Джульетту, уговорили бы Ромео ее бросить и найти себе более приличную хранительницу домашнего очага… Капали бы ему на мозги, капали! Очаг, мол, для мужчины важнее какой-то там любви!

– И Ромео бы согласился с ними, наверное, – обреченно констатировала Люба.

– А то! Конечно бы, согласился. И осталась бы Джульетта в Пизе одна, с ребенком на руках. Представляете, какая трагедия? Жила бы себе взрослая тетка Джульетта, брошенка и мать-одиночка, этакая грустная Джульетта возраста осени… Что может быть печальнее на свете, чем… осень Джульетты? А еще печальнее – зима Джульетты…

Юля вдруг услышала, как Люба тихо всхлипывает. Повернулась к ней удивленно:

– Люба, вы что?!

– Ой, Юлечка… Ведь это все… Это же все про меня… Практически дословно. И про домашний очаг, и про маму, и про осень и зиму.

– Да почему же – про вас? А может, про меня? Что ж вы такая впечатлительная, Люба, господи боже мой!

– Нет, это про меня, про меня. В том смысле, что это у меня наступила зима Джульетты…

– А у меня что, весна? У меня тоже – зима! Даже имя мне больше соответствует! Я же Юлия! То же самое, что и Джулия, Джульетта… А вы – Любовь! Таким именем гордиться надо! Вон вы как сейчас лихо позволили себе, на ужине-то… Какая, к черту, зима? Я, например, так не могу, и совершенно определенно про себя знаю, что никогда не смогу!

– В каком смысле – не сможете? Влюбиться не сможете?

– Да, в этом самом смысле и есть. Я законченная и состоявшаяся зимняя Джульетта, так уж получилось. Замерзла еще в юности. Про мою историю тоже можно сказать – нет повести печальнее на свете…

Юля очень удивилась, услышав плаксивые нотки в своем голосе. Нет, откуда чего взялось? А все эта Люба со своими странностями. Еще и смотрит на нее так жалобно!

– Может, расскажете, Юля?

– Что?

– Свою историю…

– Нет. Не хочу.

– И все-таки…

– Я же сказала – не хочу! Что непонятно?

Да, резко получилось. Грубо, почти по-хамски. Но эта Люба сама напросилась. Зачем человеку в душу лезть, если он туда не пускает?

– Хорошо, Юлечка, хорошо. Как хотите. Извините меня, пожалуйста, за назойливость.

– Да ничего. Это вы меня извините.

Потом шли молча, чувствуя неловкость от короткой размолвки. От пруда тянуло холодом, промозглой сыростью. Меж деревьями сгустились плотные неуютные сумерки, и небо было темным, набухшим влагой.

– Похоже, ночью дождь будет… Холодать стало. Как бы погода совсем не испортилась, – тихо проворчала Юля, поднимая воротник ветровки.

– Да, я тоже приближение дождя всегда чувствую, – подхватила Люба, подняв голову к небу.

– Может, в номер пойдем? У нас даже зонтов с собой нет… – предложила Юля.

– Да, идемте!

Возникшая неловкость, казалось, притащилась за ними и в номер, улеглась вместе с ними на кроватях, уткнулась в книжки. Глаза читают, а в голове пустота и неловкость…

Юля упорно вглядывалась в чеховские строчки, и вроде пошел процесс, но все равно поймать нужное настроение, как давеча, не могла. Совесть мучила. Ну, может, не совесть, а так, маленькое недоумение в отношении самой себя. Нет, чего вдруг с такой лихостью отшила бедную Любу? А с другой стороны – и в самом деле трудно все это в памяти ворошить. Трудно и больно. Да и чего там особо ворошить, подумаешь, грустная жизнь одинокой Джульетты… Сценарий-то – хуже некуда. Ромео умер, а Джульетта жива осталась. Потому что нельзя ей было умирать, потому что беременная была. Эх, Шекспир… Вот это было горе так горе. Тебе и не описать. Нет повести печальнее на свете…

Закрыла глаза, и выплыло само собой, в одночасье растревоженное…

* * *

– …Сашк, я боюсь!

– Чего ты боишься?

– С мамой твоей знакомиться. А вдруг я не понравлюсь ей, Сашк?

– Понравишься, куда денешься. Вернее, мама куда денется.

– А кстати, ты ей сказал, что я… Что мы…

– Что мы ждем ребенка? Конечно, сказал.

– И она что?

– Да ничего! Ну, испугалась, конечно. Валерьянки себе накапала.

– Испугалась? Валерьянки?

– Юль, ее можно понять! Первый курс, только учиться начали… А потом она себя в руки взяла и по-деловому так, знаешь, распоряжение выдала. Давай, мол, Александр, закручивай все быстрее, надо же свадьбу играть! Невесте же хочется, чтобы белое платье было, фата, все дела… А с пузом это уже как-то не комильфо.

– Чего не?..

– Не комильфо. Ну вроде как неприлично. Да не бойся, Юлька, все будет классно! Что нам с тобой, эта свадьба так сильно нужна? Главное, мы сами все про себя знаем… Ты – есть, я – есть, наш малыш тоже есть. Нас трое, а это уже сила. Это счастье, Юлька. Счастье, что мы с тобой встретились.

– Я очень люблю тебя, Сашка. Очень.

– А я без тебя жить не могу… Ну вот, мы уже и пришли!

Сашка остановился у подъезда, поднял голову, глянул вверх, прищурился хитро.

– Ага, тетя Люда в окно смотрит… Увидела… Сейчас маме доложит!

– А кто это – тетя Люда?

– Мамина сестра.

– А много еще там родственников? Прямо какие-то смотрины получаются… Надо было предупредить, я бы платье другое надела!

– Да какие смотрины, скажешь тоже! Больше никого не будет, не бойся. Только мама и тетя Люда. Идем…

Поднялись в скрипучем лифте на пятый этаж, остановились перед дверью. Сашка хотел было нажать на кнопку звонка, но Юля его остановила:

– Погоди! Погоди, я в зеркальце посмотрюсь…

– Да ладно! Так и скажи, что момент оттягиваешь!

– Ага, Саш. Оттягиваю. А может… Не пойдем, а? Чего-то на душе неспокойно стало.

Она даже отступила на шаг в сторону лестничной клетки, будто готовилась бежать. Но бежать было поздно. Дверь заскрежетала открываемым с той стороны замком, зазвенела цепочкой, и душа у Юли метнулась от солнечного сплетения к горлу, застыла в нем твердым комком. Даже улыбнуться недостало духу, только и хватило сил глаза от испуга выпучить.

Сашка сжал ее ладонь, чуть потянул вниз, и ей таки удалось улыбнуться. Да и нельзя было не улыбнуться в ответ на приветливость, разлитую по лицу будущей свекрови. Симпатичному, между прочим, лицу. Глаза на лице были очень внимательные, цепкие, но и без неприязни, которой Юля так боялась. Немного насмешливые, это да. Но насмешливость совсем не обидная – так смотрит искушенный жизнью человек на юное неопытное создание. Чуть с умилением, чуть свысока. Нет, это вовсе не страшно… Тем более из-за плеча будущей свекрови высунулось еще одно приветливое лицо – той самой тети Люды, стало быть, которая глядела на них из окна.

– Здравствуйте, Юленька, очень приятно с вами познакомиться. Или можно сразу на «ты»?

– Ой, что вы! Конечно. Конечно, можно! И мне очень приятно, Елизавета Максимовна!

– А это Людмила Максимовна, моя сестра. Ну, проходите, проходите, что ж мы в дверях… Саша, проведи Юлю в ванную, мойте руки и за стол! Мы давно вас ждем, уже и пирог остыл… Юленька, ты любишь пирог с вязигой?

– Да, очень люблю! Спасибо! – ответила она бодро, а потом у Саши спросила шепотом: – А вязига – это что? Это рыба, да? Никогда не слышала…

– Нет, не совсем… Это такая штука, которую достают из хребта осетрины. Ну, вроде спинного мозга… Очень вкусная вещь. Ты скажи маме потом, что тебе ее стряпня страшно понравилась. Она старалась. Ей приятно будет.

– Да? Ладно, скажу.

Пирог и впрямь оказался отменным. Юля съела кусок, который ей положили на тарелку, но не наелась. А второй попросить постеснялась. Еще подумают, что она обжора невоспитанная.

– А тебе уже исполнилось восемнадцать, Юленька? – ласково спросила Елизавета Максимовна, подливая чаю.

– Да… В прошлом году еще, – ответила Юля.

– Понятно… А ты в одной группе с Сашей учишься, так я понимаю? И сейчас в общежитии живешь? – задала новый вопрос Елизавета Максимовна.

– Да, в общежитии… – сказала Юля.

– А мама с папой в курсе, что вы… Ну, ты им уже сказала про свадьбу?

– А у меня нет мамы с папой. Они умерли. Сначала папа, пять лет назад, потом мама. На меня тетка опекунство оформила, специально для этого из деревни ко мне переехала. А потом и муж ее переехал. В общем, они вместе со мной стали в нашей квартире жить. Но они плохо между собой ладят, ругаются все время, то разводятся, то снова сходятся… Тяжело. И я сбежала от них. После школы подальше уехала поступать.

– А квартиру им оставила, значит?

– Ну да… Они же в деревне свой дом продали.

– А ты как же? Выходит, без жилья осталась?

– Так я думала потом, после института, по распределению поехать, как молодой специалист… Молодым специалистам жилье дают! Ну не сразу, конечно… А к тетке я бы все равно не вернулась, да она и сама не хочет, чтобы я возвращалась. Вслух не говорит, конечно, но я знаю.

– Да, тяжелая у тебя судьба, Юленька.

– Да что вы, нисколько! Я очень счастливая! Я Сашу встретила! Я буду ему хорошей женой. Я буду самой хорошей женой на свете, вот увидите.

– Ну да, ну да… Дай бог, конечно… – снисходительно улыбнулась Елизавета Максимовна. – А из какого города ты так удачно сбежала, позволь полюбопытствовать?

– Из Красногорска… Да вы и не знаете, наверное, это совсем небольшой городок.

Юля и не поняла толком, что произошло в следующую секунду, но будто ветер перемен пробежал по лицу Елизаветы Максимовны. Даже не ветер, а ледяной сквознячок. Юля удивленно наблюдала, как Людмила Максимовна начала оглаживать сестру по плечу, тихо приговаривая что-то на ухо. Но, по всей видимости, Елизавета Максимовна не слишком со своей сестрой церемонилась, откинула ее руку слишком резко. И вопрос прозвучал так же резко, без прежней доброжелательности:

– Как твоя фамилия, девочка?

Юля растерялась. Надо было, конечно, назвать свою фамилию, но ее будто параличом пришибло, сидела и молчала, глядела испуганно. Сашка, конечно, тут же бросился ее защищать:

– Мам, ну чего сразу фамилия? Ну, Красногорск, и что? Мало ли – Красногорск! Прямо как на допросе.

И Людмила Максимовна тоже пролепетала испуганно:

– Это не то, Лизонька, не то… По-моему, у тебя уже паранойя, Лизонька. Оставь ее в покое, это не то.

– Как твоя фамилия, девочка? – снова переспросила Елизавета Максимовна и даже со стула привстала, нависнув над столом тяжелой грудью. – Ты можешь мне ответить, как твоя фамилия?!

– Си… Симонова… – испуганно проблеяла Юля, трепеща под столом ладонью в поисках Сашкиной надежной ладони.

Сашка, конечно же, ее ладонь поймал, сжал горячими пальцами. Но Юля чувствовала, что Сашка тоже напуган жесткой интонацией матери.

– А отчество? Какое у тебя отчество, девочка? Ну же? Не молчи!

О господи, страшно как… Чего она к ней привязалась? Особенно пугает это холодное «девочка», будто у нее имени нет…

– Меня зовут Симонова Юлия Борисовна, – сглотнув, произнесла твердо, глядя в холодное лицо Елизаветы Максимовны. – Только я не понимаю…

– Значит, твой отец… Его зовут… Вернее, его звали Симонов Борис Леонидович? Верно?

– Да, верно. Елизавета Максимовна, я вас очень прошу, объясните мне, в чем дело? Почему вы меня допрашиваете? И откуда вы знаете, как зовут моего отца?

– Да, конечно же, я объясню. И тебе объясню, и моему сыну тоже. Дело в том, девочка, что твой отец восемь лет назад убил моего мужа, Сашиного отца. Твой отец, Симонов Борис Леонидович, сшиб его машиной, когда он был в этом проклятом Красногорске с ревизией… Потом был суд… Ведь твоего отца признали виновным и посадили, правда? Ну что ты молчишь? Восемь лет назад… Ты большая уже девочка была, ты должна помнить!

– Да, я помню… Конечно же, я помню. Еще бы.

Юля чувствовала, с каким трудом произносит короткие фразы, как онемела спина, как холодная испарина собирается в капли, и они противно ползут по спине. Еще бы не чувствовать! Эта женщина, мать ее любимого Сашки, рассказала сейчас всю ее жизнь, всю ее боль… Да, жизнь уложилась к короткий обвинительный монолог. Сбил на машине, был суд, посадили. Все, точка. Правда, не было в монологе сноски на папино горестное раскаяние, на мамины слезы, на их поездки в колонию к нему на свидания… И не было в монологе сноски на смягчающие обстоятельства. Хотя оно и понятно. Какие смягчающие обстоятельства могут унять горе женщины, потерявшей мужа? Да, папа ехал с похорон друга. Нетрезвый был. Да, это его ничуть не оправдывает. Чужая смерть в принципе не может никого оправдать. Но он и не просил оправдания, даже от адвоката отказался.

– …А если помнишь, значит, сама все должна понимать, девочка. Дочери убийцы моего мужа нет места в моем доме.

– Папа умер пять лет назад, в колонии… – тихо проговорила Юля, будто самой себе. – Он раскаивался и очень страдал, он потому и заболел, как объяснила мне мама. Он не хотел выходить на свободу. Он хотел умереть. А мама, как узнала о его смерти, тоже слегла. И больше не встала… Они хорошие были люди, мама и папа. Просто так получилось…