– Все это слова, девочка. Слова, не имеющие значения. Факт остается фактом. Ты должна покинуть этот дом, причем немедленно. Я больше не могу тебя видеть ни секунды.

– Мам, ты чего? – в тихом отчаянии прошептал Сашка, усаживая обратно на стул поднявшуюся было Юлю. – Ну да, мой отец, Юлькин отец, понятно… Горе, конечно… А Юлька-то тут при чем?

– А ты никак не поймешь, да? Совсем голову себе заморочил? Мне еще раз повторить? Этой девушки никогда не будет в моем доме! Слышишь? Никогда! Я не смогу ее видеть!

– Мам, перестань! Ну что за шекспировские страсти? Тоже мне, война Монтекки и Капулетти!

– Речь идет о твоем отце, Александр! – зазвенел колоколом жесткий голос Елизаветы Максимовны. – И я не позволю тебе, слышишь? Пусть она уходит, все решено, никакой свадьбы не будет! Ты знаешь, как я тебя сильно люблю, Александр, я на все для тебя готова, но… По-другому я поступить не могу! Перед памятью твоего отца не могу!

– Мам, Юля беременна. Я тебе говорил.

– А я знать ничего не хочу об этом!

– Мам, я никогда не оставлю ни Юлю, ни ребенка! Это даже не обсуждается!

– Пусть она уйдет, Александр! И мы с тобой обсудим создавшееся положение! Вдвоем, только вдвоем обсудим!

– Тогда я уйду вместе с ней.

– Нет!

– Да!

– Ты предаешь память своего отца, Александр!

– Зато я не предаю свою женщину и своего ребенка. Пойдем, Юль. Ничего, сами справимся.

Они с Сашкой встали из-за стола, молча направились в прихожую. Сзади послышался звук отодвигаемого стула и окрик Елизаветы Максимовны:

– Не ходи, Людмила! Не провожай его, пусть идет! Пусть подумает над создавшейся ситуацией! Если ему мать не дорога, память отца не дорога… Пусть, пусть идет! Скатертью дорога! Пусть женится! Пусть будет зятем убийцы отца!

Юля с Сашей потом долго шли по улице, молчали. Сашкины желваки ходили ходуном на скулах, рука сильно сжимала ее ладонь. Было больно, но Юля терпела. Ей и самой очень хотелось плакать, а еще очень хотелось рассказать Сашке о своих детских переживаниях. Она никогда и никому об этом не рассказывала, даже близким подружкам. И Сашке не рассказывала. Стыдно было, что папа сидел в колонии. Стыдно, что был виноват. Стыдно, что мама сгорела свечкой, а она, Юля, ничем не могла ей помочь… Стыдно, стыдно, стыдно. Но Сашке сейчас тоже плохо.

– Саш, я устала… Давай на скамью присядем? Вон там, в скверике.

Он вдруг обнял ее, с силой прижал к себе. Будто очнулся. И забормотал горячо в ухо:

– Юлька, Юлька… Все, что сейчас произошло, не имеет никакого значения. Слышишь? Я всегда буду любить тебя! Ты веришь мне, Юлька?

– Конечно, верю, Саш! Зачем спрашиваешь?

– И не бойся ничего, мы сами справимся! Я на вечернее отделение переведусь, работу найду, комнату снимем.

– Да, Саш. Все так и будет. Только не волнуйся, пожалуйста. Ты весь дрожишь. И знаешь, я думаю, тебе надо еще раз с мамой поговорить…

– Да. Я поговорю, конечно. Потом, когда она успокоится. Главное, чтобы ты была во мне уверена и была со мной рядом. Сейчас же будем считать, что я ушел из дома. Я не вернусь туда без тебя.

– Сашк, это же твоя мама…

– А ты моя жена. Мать моего ребенка.

– Где же ты будешь жить? Надо ведь уже сегодня ночевать где-то? Ко мне в общагу тебя не пустят.

– А я на Эльбрус махну, завтра как раз группа выезжает! Ребята дадут снаряжение. Отпустишь меня на недельку, а? Потом-то будет уже не до этого. Надо будет комнату искать, работу… Напоследок, Юль, а?

– А можно я с тобой?

– Да куда? Тебе нельзя. Юль, всего на неделю. Ну, в последний же раз! Неделя быстро пройдет, и опомниться не успеешь, как я буду рядом!

– Ой, не знаю… Как-то мне не по себе стало.

– Да брось! Я сто раз на Эльбрус ездил, там все давно исхожено, не маршруты, а прогулочные тропинки!

– А когда, говоришь?

– Завтра утром группа садится в поезд. Там есть один свободный билет, я знаю, парень один в последний момент отказался. Если я сейчас добегу до Мишки, то успею все прокрутить со снаряжением, а утром прыгнуть в последний вагон… Ну, Юль! Отпускаешь?

– Да что с тобой делать, беги к своему Мишке!

– Юль, я тебя люблю. Провожать до общаги не буду, ладно?

– Ладно. Сама доберусь, светло еще. Беги, вон пятнадцатый автобус идет, успеешь!

– Пока, Юль! Люблю!

– Пока… И я тебя очень люблю…

Таким она его и запомнила – догоняющим пятнадцатый автобус. Легкий пружинистый бег, рубаха парусом на ветру. И потом, уже в окне отъезжающего автобуса. Образ несостоявшегося счастья. Сияющие любовью глаза, отросшие до плеч кудри, смуглое породистое лицо, улыбка…

Она узнала о его гибели через три дня. Не поверила. Какая расщелина, как это – провалился? Он же не мог, не мог… Даже на похороны не хотела идти, все ждала, что кто-то придет и скажет – ошибка, мол, извините.

Их студенческая группа приехала на кладбище в полном составе, кто-то подтолкнул Юлю в спину: надо подойти, попрощаться. Кто-то взял с обеих сторон под руки, повел… А у нее в мозгу до последней секунды пульсировало: «Ошибка, ошибка, не может быть! Он же не мог, он обещал…»

Сашка в гробу лежал спокойный, сосредоточенный, с полоской похоронной молитвы на лбу. Юля протянула руку, чтобы дотронуться до него… И больше ничего не помнила. Грохнулась в обморок, едва подхватить успели. Ей потом рассказывали, что немного в обморочном состоянии пробыла, но все равно – ничего не помнила.

Помнила только больницу. Как проснулась утром, как долго смотрела на белый потолок со скучным белым плафоном. В окне – кусок белого неба. И с этого белого утра жить начала. Сначала. Без Сашки. То есть не хотела жить совсем, но куда денешься, если надо? Хотя бы на этой белой апатии…

Каждый день в больницу приходила сестра Елизаветы Максимовны, суетилась с какими-то кулечками, баночками и термосами, из которых пахло домашней едой. Наверное, это было вкусно. Только Юле было все равно, как и что пахнет. Она совсем не помнила, как зовут эту женщину. С отчеством понятно – Максимовна. А вот имя… Хотя мысленно так ее и называла – сестра Елизаветы Максимовны.

– Тебе надо хорошо кушать, Юленька… – ласково увещевала женщина. – В твоем положении очень важно правильно питаться.

«Кушать» ей совсем не хотелось. От одного только слова тошнило. Разговаривает, как с ребенком…

– Спасибо, я потом… покушаю. Спасибо… Вы идите…

– Я уйду, деточка, уйду. Посижу еще немного и уйду. Давай поговорим о чем-нибудь, деточка. Что же ты все молчишь, молчишь?..

– Я не знаю, о чем говорить. Я не могу.

– Да, я понимаю… Такое горе.

– Не надо, не надо…

– Зови меня просто тетя Люда!

– Не надо, тетя Люда, прошу вас, пожалуйста! Вы идите!

– Я уйду, уйду… Потом, позже… А хочешь, я тебе стихи почитаю?

– Стихи?!

– Да-да, извини, милая, что-то я… В последние дни просто бегаю много, с ног сбилась, вот голова и не соображает. Лизонька ведь тоже больна… Боюсь, что после Сашенькиной гибели не оправится. Ты бы помогла ей, Юленька, а?

– Я?! Но что я могу сделать?

– Да можешь, очень даже можешь! Например, письмо ей написать.

– Зачем письмо? Какое письмо? О чем?

– Ну понимаешь… Лизонька боится тебя… То есть боится, что ты на нее обижена. Прости ее, Юленька! Знаешь, как она убивается, как раскаивается? Это, говорит, я во всем виновата, я Сашеньку убила… Если бы, мол, я тогда их не прогнала…

– Да бог с ней, тетя Люда. Я ни на кого не обижена. Да и вообще – все равно теперь…

– Что значит – все равно? Ты что такое говоришь, Юленька? – закудахтала тетя Люда, склонившись к ее лицу. – Тебе жить надо, ребеночка вынашивать надо, что ты… И Лизоньке утешение будет, когда внук родится… Или внучка… Ой, а можно она сама к тебе придет, а, Юленька? Скоро поднимется и придет. Не прогонишь ее, нет?

– Да пусть приходит…

Хотела добавить привычное «мне все равно», но не стала. Потому что почувствовала вдруг слезы внутри. Впервые после Сашкиных похорон. А через минуту уже плакала тихо, будто пробуя горе на вкус и понимая, что настоящее осознание горя еще впереди. Оно и накрыло ее в тот момент, когда увидела в проеме двери лицо Елизаветы Максимовны – виноватое, заплаканное и дрожащее. И ее слабые шаги в сторону кровати и протянутые в мольбе руки.

– Прости, прости меня, девочка… Я во всем виновата, прости.

Обнялись, как родные, вцепились друг в друга, зарыдали-завыли тихо. Рядом стояла тетя Люда, нервно сжимала пальцы рук, приговаривала суетливо:

– Вот и хорошо… Вот и поплачьте, милые… Вам теперь надо вместе держаться.

– Юленька, ты ведь меня не оставишь, правда? – сквозь икоту прорыдала Юле в плечо Елизавета Максимовна. – Не оставляй меня одну, пожалуйста, живи у меня. Я все, все для тебя сделаю! Дай мне искупить, Юленька! Институт тебе дам окончить, ребеночка вместе поднимем, внука моего, сыночка Сашенькиного! Или доченьку, кого бог пошлет! Может, мне и простится, что от родной крови откреститься хотела! Сашенькой меня наказали, я знаю! Я выслужу, вымолю, Юленька! Может, сынок меня простит! Пойдем домой, Юленька, а? Прямо сейчас. Я договорюсь с врачами.

Юля не до конца понимала, чего от нее хотят. Слова, произнесенные Елизаветой Максимовной, доходили до сознания отдельными порциями, и воспринимала она их скорее не словами как таковыми, а заложенным в них посылом. И посыл этот был искренним, потому что в такую минуту обмануться притворством нельзя. Это в радости душу можно обмануть ложным посылом, а горестная душа притворства не принимает.

Так Юля оказалась в доме у Елизаветы Максимовны. Правда, и выбора у нее особого не было – все равно бы из общежития через пару месяцев выгнали. Комендантша заранее всех предупреждала, что «с пузом к папке с мамкой езжайте, нечего тут аморалку за счет государственного бесплатного проживания разводить».

Первое время никак привыкнуть не могла. Да и не старалась особо. Ходила до самых родов, будто на включенном внутри автопилоте. Дорога в институт – на автопилоте, дорога домой – на автопилоте. А дома ее ждала Елизавета Максимовна с виноватой заботой, с тертой морковкой и свежим рыночным творогом. В сковороде к ее приходу доспевали вкуснейшие котлеты из парной телятины, а иногда, по выходным, был в доме пирог с вязигой. Теперь уж Юля знала, что эта вязига за зверь…

Гоша появился на свет в дождливый и хмурый ноябрьский день, и потом, пока Юля лежала с ним в роддоме, дождь все не прекращался, и казалось, конца ему не будет до самой зимы. В узком больничном дворике, где обычно толклись под зонтами счастливые мужья рожениц, каждый день появлялись Елизавета Максимовна с сестрой, жалкие и озябшие. Но когда Юля подносила к окну ребенка, лица их начинали сиять свозь дождевое марево, губы вытягивались одинаковыми сюсюкающими трубочками, и руки одинаково складывались у подбородков, будто они молились языческому божеству. Хорошо хоть, не кланялись и в лужи колена не преклоняли. Такие были одинаковые общим счастьем и такие разные.

Потом Юля часто спрашивала себя – отчего ж так получилось некрасиво, почему они с Гошей после смерти Елизаветы Максимовны забыли про тетю Люду? И она тоже не напоминала о себе, помощи никогда не просила. Вот жизнь, людоедская штука! Закрутишься в делах, и совесть вокруг тебя тоже разматывается тонкой ниткой. А когда она тонкая, ее и не замечаешь, и не чувствуешь. Вот если бы цельный клубок был да не разматывался.

Каждый год в конце апреля они устраивали день Сашкиной памяти. Готовились к нему заранее, намывали квартиру, закупали кучу деликатесов. Стол накрывали в гостиной, чтобы со всех сторон был виден большой Сашкин портрет, звали всех родственников, знакомых, друзей… Казалось бы, обычный день поминовения, но нет. Было в этом дне еще что-то, им одним ведомое, трагическое и торжественное. То, что было нужно только им… А иначе как жить? И чем жить?

Гоша подрастал, его бабушки старели. Но неизменным оставался этот день – двадцать пятое апреля. Правда, народу с каждым годом собиралось все меньше. Ребята из институтской группы разъехались по городам и весям, друзья-альпинисты с годами остепенились, переженились и раздружились. Некому стало собираться, коротка память человеческая. Тем более у каждого в душевном запаснике есть свое горе, свои потери.

Но они все равно готовились. Все равно накрывали большой стол. И были в этот день молчаливыми, трагическими и торжественными. Говорили друг с другом тихо, боясь нарушить ауру дня. Иногда Юле казалось, что они живут ради этого дня, в ожидании этого дня…

Нет, Юля не протестовала. Ни внешне, ни внутренне. Скорее всего, это перешло в привычку – жить совместной с Елизаветой Максимовной памятью. Так и жила бы, наверное, всю жизнь, особо над собой не задумываясь и переплывая изо дня в день, из года в год, из одного двадцать пятого апреля в другое двадцать пятое апреля, если бы однажды Танька Ляпишева, институтская подруга, не приперла ее к стенке: