Вскоре лес поредел и постепенно перешел в ухоженную парковую зону, огороженную невысокой изгородью, вдали за деревьями показались строения пансионата. Охранник в воротах указал им направление к пятому корпусу.

Дверь в комнату номер десять была закрыта. Еще постучали – тишина.

– Что ж, будем искать Веронику Антоновну! – решительно произнесла Любочка, спускаясь с крыльца. – Пойдем сначала вон по той дорожке. Ничего, быстро найдем!

Они ее и впрямь быстро нашли. Как-то сразу узнали – Вероника Антоновна была женщиной колоритной. И сложный характер прописан был в этом колорите во всей красе. И не только сложный характер.

Говорят, некоторым женщинам идет старость. Кощунственно, конечно, звучит, и тем не менее! Наверное, это происходит, когда жизненная мудрость бывает столь излишне накопительной, что переходит из просто мудрости в мудрость цинизма… И женщина светится изнутри этой дьявольской харизмой, и не важно, что волосы седы и убраны в остаточную фигу на затылке, и не имеют значения борозды морщин на лице, и не возникает испуганного отвращения к страшненьким ручкам-лапкам, вцепившимся в рычаги инвалидной коляски.

– Здравствуйте!.. – бросилась к ней радостно Любочка. – Вы ведь Вероника Антоновна, да?

– Доброе утро. Да, она самая и есть.

– А мы… Мы от вашего сына. Он попросил нас, чтобы мы… – захлебнулась объяснением Любочка, но Вероника Антоновна прервала ее довольно грубо:

– Да знаю я, не надо тарахтеть так громко! Я прекрасно слышу, между прочим. Ну, знаю я про вас, да!

– Откуда? А он сказал…

– Что сказал? Телефон, мол, матушка отключила? Ну да, отключила. А потом обратно включила, делов-то. Как включила, так сама ему и позвонила, минут пятнадцать назад. А вы быстро добежали, однако… Адам сказал, что через часок прибудете. И что мне с вами делать прикажете, гостьи дорогие?

– Да ничего, собственно… Адам просил, мы и пришли… – разочарованно залепетала Любочка, ища взглядом у Юли помощи.

– Ладно, не обращайте на меня внимания, я сегодня не в духе. Бывают иногда такие утренние минуты, когда открываешь глаза и понимаешь, что весь день ни к черту. Старость, зараза… А бывает иногда и наоборот. Просыпаешься и плывешь по дню, будто над жизнью душой летишь. А хотите, я вас чаем напою? Зря, что ли, сюда тащились? У меня в комнате хороший чай есть, настоящий, английский. Мне Адам из Лондона привез.

– Нет, спасибо… – торопливо отказалась Юля. – Давайте лучше посидим где-нибудь, вон в той беседке хотя бы.

– Да ну, в беседке! Если чаю не хотите, тогда лучше меня в лес вывезите, я покажу, куда, у меня там заветное место есть. Надо ж вас использовать как-то, не пропадать же добру. По дорожке я сама могу ездить, а вот в лес, по траве, сил в руках не хватает, боюсь, коляска перевернется на ухабе. Адам обычно меня в лес вывозит, я уж привыкла. Ну что, дамы, вперед?

– Да, конечно! – с готовностью закивали обе головами. – Вы показывайте дорогу, мы отвезем!

– Тогда вот туда! – вытянула старуха перед собой сухую ладонь, указывая направление. – Видите, во-о-он там, далеко, высокую ель, верхушка торчит над деревьями? Это для вас ориентир. Приедем, сами увидите, какая там поляна – просто сказочная! Сядешь посередке, а листья на голову сыплются, сыплются… И так хорошо… Я ведь давно эти места знаю, с юности. Здесь раньше не пансионат был, а военный госпиталь. Так что мне эта полянка каждой травинкой знакома. Ладно, чего уши развесили? Везите!

И замолчала, сложив ручки-лапки на коленях. А Юля повезла коляску по траве, решительно отстранив Любочку. Опрокинет еще…

Полянка и впрямь оказалась сказочной, усыпанной густым слоем листьев самой разнообразной масти. Такие полянки обычно любят художники, выезжающие осенью на пленэр… Все здесь соединилось в гармонии – и деревья по кругу, молодые и старые, и несколько мшистых пеньков, и просвет солнца сквозь выходящую на поляну заросшую высокой травой просеку. Да, здесь у осени было свое лицо, будто она позировала глазу художника, как опытная натурщица.

– Красиво, да? – подняла к ним голову Вероника Антоновна.

– Да, очень красиво… – тихо откликнулась Люба, а Юля просто кивнула из вежливости.

– Здесь и в сорок втором так же красиво было.

– В каком? В сорок втором? – удивленно уточнила Люба.

– Да, милая, в сорок втором… Тогда на этом месте был большой тыловой госпиталь, раненых со всех фронтов эшелонами свозили. Я там работала санитаркой… Молодая была, глупая, едва восемнадцать исполнилось. Мы с Иннокентием, отцом Адама, немало счастливых часов на этой самой поляне провели. И тоже осень была… Я каждую осень сюда приезжаю, сажусь и вспоминаю свою первую любовь. Первую и единственную. Помню, он все говорил, говорил, рассуждал о непонятных мне вещах… А я слушала открыв рот. Боялась дышать. Его ведь с четвертого курса университета призвали, и сразу на передовую попал, и сразу осколочное ранение в ногу, потом хромал всю жизнь… Какой из него вояка был? Да никакой! Из госпиталя вышел – и снова на фронт. Ох, я и убивалась, когда провожала его… Думала, не увижу больше! Даже хотела руки на себя наложить.

Старуха вздохнула, подняла лицо кверху, прикрыла глаза и улыбнулась мечтательно. Потом продолжила тихо, будто сама с собой разговаривала:

– А потом, после войны, он меня сам нашел… Я и не чаяла!.. И родители его были против. А мы все равно были счастливы – вопреки. Ах, как мы были счастливы, какая любовь была! Сейчас такую любовь разве что в старых кинокартинах покажут, да и то вы, нынешние и самонадеянные, махнете рукой презрительно – неправда, мол.

– Нет, что вы, Вероника Антоновна! Это не так! – робко перебила ее Любочка, и старуха замолчала, задумавшись. Потом продолжила грустно: – Я сейчас, наверное, одну неправильную вещь скажу, вы уж не судите старуху строго… А только я думаю, что не имеют права любящие супруги на стопроцентное счастье. Должен быть какой-то изъян, обязательно должен быть! Излишки счастья в это изъян должны улетать, как в прореху! Отдавать надо излишки, не пользоваться ими! А иначе – эгоизм чистой воды.

Люба с Юлей быстро переглянулись, не скрывая легкого недоумения. Старуха усмехнулась, глянула им в лица снизу вверх:

– Что, думаете, околесицу несу, да? Нет, милые мои… В том-то и дело, что счастья в одном роду много не бывает. Если одной паре супругов перепало, надо понимать, что на детях потом отобьется… И поэтому нельзя родителям все себе забирать, нельзя… Мы вот с Иннокентием забрали у сына, теперь уж не вернешь.

– А ваш сын разве не счастлив? – не утерпела с любопытно-сочувствующим вопросом Любочка.

– А тебе все про моего сына вынь да на тарелочку положи, да? – скрипуче рассмеялась старуха. – Ишь, какая прыткая!

– Нет, я не прыткая, что вы… – снова смутилась Люба, опустив глаза.

– Ладно, не сердись на меня, милая. Ты лучше вот что сделай… Подойди-ка вон к тому пеньку, пошарь в листве… Там пакет должен быть… Достань его и принеси сюда. Да осторожнее, там бутылка! Я, грешным делом, люблю здесь посидеть да полстаканчика хорошего французского вина пропустить, чтоб до конца прочувствовать… Чтоб воспарить да полетать над своей молодостью, как баба-яга в ступе. А вы мне сейчас компанию составите! Будет у нас осенний пикник.

Вино было сухое и терпкое, настоящее французское, из дорогих, Юля это сразу отметила. Мельком глянула на этикетку – «Бордо» от Мишеля Роллана, десятилетней выдержки. Любочка, глотнув из пластикового стаканчика, чуть дрогнула плечами, проговорила тихо:

– Ой, кисленькое какое… Горло сводит…

Вероника Антоновна подняла на нее глаза, снова усмехнулась едва заметно. Нет, не саркастически, скорее, с грустью. И заговорила тоже с грустью в голосе:

– А знаете, что самое страшное в старости, девочки? Не болезни, нет. Самое страшное – из времени вылететь. Это когда, к примеру, просыпаешься утром и не можешь понять, какое сегодня число, какой месяц и день недели. То ли вторник, то ли суббота, то ли апрель, то ли ноябрь. И так жутко становится, словно бултыхаешься во времени, как дерьмо в проруби! А потом вдруг вспомнишь и – о, счастье! Сразу будто обозначаешь себя в жизни. А если не можешь вспомнить… Беда.

– А сколько вам лет, Вероника Антоновна? – осторожно спросила Люба, вытряхивая в траву последние капли из стаканчика.

– Девяносто недавно исполнилось.

– Что вы говорите?!

– Вы хотите сказать, столько не живут?

– Нет, что вы… Я не это хотела…

– Ладно, не извиняйтесь. Я и сама не знаю, как меня угораздило. Все хотелось заглянуть за этот рубеж – что там, когда за девяносто перевалит? Хотя чего там было узнавать? Молодости в качестве поощрительного приза за любопытство все равно не дали! Да, я такая… Везде в жизни задерживаюсь, и с кончиной тоже. И сыночка поздно родила, в сорок два года. Раньше после сорока и не рожали, а я вот умудрилась.

– Значит, Адаму сейчас сорок восемь? Или сорок девять? – задумчиво спросила Любочка.

– Ишь как лихо посчитала, молодец! – подняла на нее глаза Вероника Антоновна. – Все-таки подозреваю я тебя, милая, не обессудь! Имеешь виды на моего сына, признавайся?

– Да я не то хотела сказать, – снова досадливо смутилась Любочка, отведя глаза в сторону. – Я не к тому вообще… Я хотела сказать, что вы очень хорошо сохранились для своих лет.

– Да, соображаю еще, слава богу, в овощ не превратилась. Это сыночку спасибо надо сказать, он меня как-то обозначает во времени и пространстве. Без него я не выплыву.

– В смысле – обозначает? То есть говорит вам, какой сегодня день, какое число?

– Нет, милочка. Что – число… Он своим присутствием меня обозначает. Да тебе не понять… Вот она скорее поймет, чем ты, – ткнула старуха сухим пальцем в сторону Юли.

– Это почему же? – с легкой обидой в голосе спросила Люба.

– А потому, что она крепче на земле ногами стоит. Помалкивает, а думку свою тайную думает. Такая никогда ничего не выболтает и душу за здорово живешь не распахнет первому встречному. Я в молодости тоже была, как она. Все внутри себя держала. Таких и мужики больше любят. Да и она своего не упустит, если его нутром почует! Не обижайся, милая, просто каждому свой путь предназначен.

– Да я не обижаюсь, что вы!

– Ну вот и хорошо… И не обижайся.

Люба вздохнула грустно, а Юля вдруг почувствовала, как ей ужасно приятна старухина похвала. А еще она не знала, как на нее реагировать, и потому выпила остатки вина залпом. Вероника Антоновна тоже поднесла к губам стаканчик, сделала осторожный глоток. Шея ее заходила ходуном, зашевелилась морщинами-складками. Потом она снова заговорила, глядя куда-то вдаль, и было такое чувство, что рассуждает сама с собой:

– Да, без сына я сразу из времени выскользну, да и из жизни тоже… Он ведь давно со мной рядом находится, сам приучил к такому счастью. Я и не претендовала, так само получилось. Просто он по молодости женился неудачно. Угодил в большую любовь, как в кучу… – Она не договорила, и так понятно было, что имела в виду.

– Ой… А разве это плохо – жениться по любви, Вероника Антоновна? – удивленно спросила Любочка.

– Нет, милая, не плохо. Если по обоюдной любви – очень даже хорошо. А если один любит, а другой дурака валяет… Адам очень свою жену любил. Ах, как он ее любил!.. Она ж красавица была, глаз не оторвать. Я все время удивлялась – чего она его выбрала, если не любила, могла бы лучше себе в материальном смысле партию составить. А потом вообще выяснилось, что она ему изменяет. Основательно изменяет, давно в другой постели валандается, с первого года семейной жизни. Случайно выяснилось…

Старуха замолчала, снова потянулась губами к стаканчику. Сделав глоток, вздохнула длинно, прикрыв глаза черепашьими веками и будто исчезла, ушла туда, в болезненное воспоминание.

– И что? – робко переспросила Люба.

Юля глянула на нее сердито, дернула за рукав – перестань, мол, неловко уже за твое любопытство.

– Что, что! Ничего! – продолжила Вероника Антоновна. – Стала она у Адама в ногах валяться, повизгивать да прощения просить. Хитрая была. Мол, совсем не люблю того, другого… Странно, правда? Тоже, нашла оправдание! Если не любишь – зачем тогда мужу изменяешь? Какой смысл? Нет, я в его семейную жизнь не вмешивалась, конечно. Ни слова не сказала, ни одного комментария себе не позволила. Хотя и без того мне про эту дурочку все ясно было – не виновата она ни в чем. И не в измене дело. Просто не любила она никого, ни Адама, ни любовника своего. Вообще не умела любить, не дано было. Так, не жила, а развлекалась, тешила на мужиках свое самолюбие. Адам, видно, тоже это понял, не смог с ней жить, хоть и любил. С кровью от себя отрывал… Собрал вещи, ко мне жить ушел, этой дуре квартиру оставил, машину тоже… Все, все оставил. Видела я, как он мучается, да что могла сделать? Просто рядом быть. Да, подпортила ему бабенка жизнь. Вот же преступление без наказания, правда? А сынок мой больше и не женился, не мог никого полюбить. Так, были подружки… То одна, то другая… И довольно славные встречались. А та дурища сразу после развода в новое замужество подалась! Говорят, и новому мужу сразу изменять начала! Да только он все терпел, не разводился. Такой уж путь выбрал – если, мол, любишь, все терпи. А мой Адам не смог… Любил страшно, но не смог. Может, и зря не смог?..