– Не знаю. И впрямь немного достоевщиной попахивает. Но я тебя понимаю, я бы тоже, наверное… Да, в этом что-то есть, понимаю. И ты вовсе не смешон и не глупо выглядишь, наоборот, я тебя еще больше уважать и любить стала. И еще… Если тебе не комфортно, может, и сейчас не поедем?

– Нет, мы поедем. Надо эту неловкость преодолеть. Если тетушка так решила, надо ее решение уважать. Поедем…

– Господи, Гош! Какие же мы с тобой оба впечатлительные! Как жить-то будем?

– Да как?.. Впечатляться и жить. Жить и впечатляться. Как все, так и мы.

– Ладно, поехали. Далеко?

– Нет, тут рядом.

Он подвез ее к подъезду старого дома в центре города, серой оштукатуренной пятиэтажке-хрущевке. Варя вышла из машины, огляделась. Двор был тоже старый, уютно заросший кустами сирени и шиповника, с неизменными тополями и облупленными скамейками у подъездов. Странно, что на скамейках бабушек не было. Вымерли все, что ли?

– Пойдем… – мотнул головой Гоша, открывая дверь подъезда.

И резво зашагал по лестнице на третий этаж. Варя робко поднималась сзади след в след, чуть поеживаясь. Всегда чувствовала себя неловко на незнакомой территории, да еще такой, пропитанной чужими запахами. От одной двери несло тушеными овощами с чесноком, от другой – жареной пригорелой картошкой… Так и казалось, что одна из дверей вдруг откроется и сердитый голос произнесет резко – ты кто такая, зачем пришла?

Зачем, зачем?.. Замуж выходить, вот зачем. За любимого мужчину, между прочим. Скоро и наши запахи жизнедеятельности вольются в общую какофонию, дайте срок. У меня тоже часто картошка пригорает…

Квартира и впрямь оказалась убитой, пахла пылью и жалкими ошметками чужого быта. Человек ушел, а неприкаянные ошметки остались. Вот стоптанная тапочка посреди прихожей, почему-то одна. Жалкие пластиковые висюльки в кухонном проеме тревожно дрогнули от сквозняка. И сама кухня с розовым гарнитуром в цветочек, розовым плафоном с кружавчиками, наверное, уютная когда-то, теперь казалась нелепой, как старушка в детской пижамке.

Гоша шагнул к окну, распахнул его настежь. И сразу стало уютнее, будто осень с желтыми тополями ввалилась гурьбой в необжитое пространство, заполнила его ветром, шумом листвы и криками детворы с деткой площадки.

Варя тоже подошла к окну, проговорила тихо:

– А знаешь, здесь ничего. Энергетика хорошая. И окна во двор – тоже хорошо.

– А мне везде с тобой хорошо, где бы ни было, – обнимая ее сзади за плечи и притягивая к себе, нежно пробормотал Гоша. – Я хочу жить с тобой, хочу от тебя детей… И чтобы я с коляской гулял, пока ты обед готовишь. Во-о-он в той аллейке, видишь?

– Вижу…

– И чтобы ты ругала меня, когда я хлеб забуду купить.

– Ага. А еще – когда мусор забудешь вынести. Сама-то я всегда забываю…

И оба замолчали, наслаждаясь минутой счастья. Варя улыбалась, чуть покачиваясь в его руках.

– Странная все-таки штука жизнь… – тихо произнес Гоша ей в ухо. – И почему нам все это надо, а?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, банальщину эту… Обед, хлеб, общее мусорное ведро… А ведь надо, черт побери. Надо. Хоть убей. Почему?

– Это природа, Гош. Все рано или поздно к этому приходят, даже самые на моде взаимоотношений полов продвинутые. Всякие там пикаперы и чайлд-фри… А если не приходят, потом страшно жалеют.

– О чем? О мусорном ведре?

– Нет. О необходимых человеческой природе привязанностях. О семье. О любви. О детях. И о мусорном ведре, как бы это нелепо ни звучало.

– Да, ты права, наверное. Да, все это хорошо, но… Что с мамами будем делать? Оставим на самотек? Если оставим, тоже вроде неправильно…

– Не знаю, Гош. Проблема.

– Давай будем думать, как ее решать. Надо мягко как-то, хитренько, даже артистически. Надо как-то вместе их свести, будто бы невзначай. Без нашего участия.

– А как?

– Может, путевки им в один пансионат купим? А что, хорошая идея. И чтобы в один и тот же двухместный номер. Ты своей маме путевку подаришь, я – своей. Вроде того – заботу об их здоровье проявляем.

– А потом? Когда они узнают?

– Ну потом – это потом… Победителей не судят. И вообще, они к тому времени уже подружатся и общий язык найдут. Знаешь, как бывает на отдыхе? Совместные вечера, совместные прогулки, жизненные откровения, то да се… Многие женщины из отпуска такое приятельство привозят. Потом созваниваются, даже в гости друг к другу ходят. Не знаю, как у твоей, а у моей мамы была пара-тройка таких приятельниц. Мне кажется, отличная идея!

– Да, ты прав, пожалуй. Сейчас за городом хорошо… Осень буйствует, воздух вкусный… Красота, сплошная поэзия! Только путевки надо хорошие найти, с приличным проживанием и питанием. И привезти их надо туда по отдельности, чтобы не догадались о нашем коварстве. И пансионат пусть подальше от города будет, чтоб не сбежали. Пожалуй, я сама этим займусь, у меня знакомая в подобной фирме работает, она хороший пансионат подберет.

– Ага, займись. А я все оплачу. Мне для мамы и для будущей тещи ничего не жалко.

– Да уж, хорошо мы придумали… Если гора не идет к Магомету… Ой, не знаю я, что из этого выйдет!

– Что выйдет, то и выйдет, под лежачий камень вода не течет. Не переживай, нормально выйдет! Все, решили, больше к этой теме не возвращаемся! Пойдем квартиру смотреть! Там еще две комнаты…

Одна комната для рядовой хрущевки была относительно большая, хоть и неудобно вытянутая в длину, другая совсем клетушка, в которую помещались только узкая кровать и тумбочка. Гоша деловито постучал по межкомнатной перегородке, пробурчал что-то себе под нос.

– Что? – обернулась к нему Варя.

– Переделаем все здесь, говорю, перестроим! Спальню нормальную запланируем…

– А всю эту старую мебель куда? И все эти коврики, скатерти?..

– Выбросим. Куда еще эту рухлядь?

– Жалко. Пришли, называется, распорядились. А ведь ей все это дорого было. Вот так живешь и не знаешь, что придет кто-нибудь потом… А ты раньше сюда приходил, когда тетка жива была?

– Нет. Тетя Люда сама к нам приходила. Бабушка как старшая сестра для нее большим авторитетом была и потому не особо с ней церемонилась. Да она ни с кем особо не церемонилась. О, смотри, что я нашел! Альбомы с репродукциями, шикарные издания, старые еще! Сальвадор Дали, Дюрер, Гоген… О, Ван Гог! А вот еще избранное Третьяковки… Да тут целое богатство, Варь! Не знал, что тетя Люда живописью увлекалась.

– Да, по всему видно, что она женщина духовная была, материальное ее мало привлекало. Поэтому и энергетика здесь хорошая, несмотря на некоторую неловкость ощущений… А она здесь умерла, в квартире?

– Нет, в больнице. Не бойся.

– А я и не боюсь… Я думаю, если бы твоя тетя Люда жива была, мы бы с ней подружились. И с мамой бы моей она подружилась… Нет, я не боюсь. Нисколько. Мне просто привыкнуть надо.

– Так, может, сразу здесь и останемся?

– В каком смысле?

– Да в прямом! Утром отсюда на работу поедем, завтра с работы сюда вернемся! Сама же говоришь, надо привыкать!

– Ой, я не знаю, Гош… А как же зубные щетки, например… Или постельное белье…

– Да не проблема! Торговый центр через дорогу, сходим и все купим! Теперь это наш дом, Варь. Представляешь, наш дом!

– Ладно, уговорил. Я только маме позвоню, хорошо? Скажу, чтобы меня не ждала, а то она волноваться будет.

– Давай. И я своей мамочке тоже позвоню. Наверняка спать не будет…

Они разошлись с мобильниками по разным углам, не сговариваясь. Варя ушла на кухню, а Гоша встал у окна в маленькой спаленке. Варя закончила разговор первой, невольно подслушав Гошино виноватое бубуканье в трубку:

– Мам, ну зачем ты так?.. Да приемлемо здесь, вполне нормальная квартира. Ну да, с ней. Да, просто позвонил, чтобы предупредить. Как зачем? Чтобы не волновалась. Ну ладно, мам, все! Прекрати! Опять понесло тебя! Все, пока…

Закончил разговор, начал досадливо просовывать телефон в нагрудный карман рубашки. Варя стояла в проеме двери, смотрела на него с грустью, потом произнесла тихо:

– А знаешь, Гош, о чем я сейчас подумала? У нас с тобой почти одинаковые интонации были, когда мы с мамами разговаривали. Виноватые какие-то, будто мы заранее лжем, будто отпрашиваемся, как школьники, ночевать не дома, а у друзей и подружек. Смешно, наверное, со стороны. Взрослые вроде люди… Что это, Гош? Плохая привычка из детства?

– Нет. Просто мы их любим и не хотим огорчать.

– Но ведь уже огорчили. Не хотим огорчать, но все равно огорчаем. Неужели для всех матерей взрослые дети – одно сплошное огорчение? Взяли и заделались взрослыми, как посмели, заразы такие? И мы не исключение. Были рядом – и ушли…

– А что делать? Все равно рано или поздно пришлось бы отрываться. Хоть и с кровью, а надо. Сами виноваты – затянули процесс… А теперь это уже хирургическое вмешательство, без боли и крови не обойдешься.

– А может, все-таки обойдемся?

– Нет. Инфантильность – штука прилипчивая и живучая, как вредная бацилла, ей ни одного шанса оставлять нельзя. Даже самого маленького компромисса.

– Но я не считаю себя инфантильной, просто мне маму жалко. А вот ты – да. Ты инфантильный немного.

– Кто?! Я инфантильный? – нарочито гневливо пошел на нее Гоша. – Ах ты бессовестная девчонка! А ну иди сюда! Сейчас я тебе покажу, кто из нас инфантильный!

Варя только взвизгнула счастливо, оказавшись в его объятиях. Потом вдруг напряглась, прошептала испуганно Гоше в ухо:

– Слушай, он смотрит…

– Кто? – удивленно спросил Гоша, проследив за ее взглядом.

С портрета на стене на них смотрел Сергей Есенин. Любимый поэт тети Люды. И моментально в голове Гоши пронеслась картинка из детства… Тетя Люда, маленькая девочка-женщина с наивными восторженными глазами, читает с пафосом, чуть подвывая на концах есенинских строчек: «Шаганэ ты моя, Шаганэ! Оттого, что я с севера, что ли! Я готов рассказать тебе, поле!..»

Наверное, она тогда на Беллу Ахмадулину хотела быть похожей. А получалось смешно. Бедная, бедная тетя Люда. Поэзию любила. Лирику. А в обычной жизни места для лирики так и не нашлось…

* * *

– …В пансионат? С чего вдруг? Это что, твоя сыновняя забота о матери зачесалась, так надо понимать?

– Ага. Зачесалась. Будем считать, что я к тебе подлизываюсь. Представляешь, как сейчас в лесу хорошо? Осень, листья… М-м-м, красота… И погоду на две недели хорошую обещают.

– А путевка на две недели?

– Ага.

– Ничего себе, щедрость…

– Ага. Мне для любимой мамочки ничего не жалко.

– Да я не выдержу две недели! Это долго!

– Ничего, выдержишь. Отдохнешь, нагуляешься, свежим воздухом подышишь, приедешь как новенькая.

– А ты без меня, значит, жениться будешь?

– Нет, не успею еще. Тем более ты ж все равно не хотела участия принимать!

– Я и сейчас не хочу.

– Ну вот видишь.

– Да что – видишь! Будто я не знаю, чем все это кончится! Не подходит тебе эта девушка, я-то прекрасно понимаю! А ты влюблен и слеп, как осел! Неужели ты и впрямь думаешь, что я банально ревную и не хочу тебя отпускать? Нет, мой дорогой, материнское сердце никогда не ошибается!

– Мам… Не начинай, а? Во-первых, ты повторяешься. Во-вторых, ты говоришь сейчас противными штампами. В-третьих, голос у тебя ужасно противный. Ты сама-то себя слышишь? Ради бога, давай закроем тему, иначе опять поссоримся.

– Что значит – опять? Мы вроде не ссорились. Я просто высказала свое мнение, и все. А что касается твоих матримониальных событий… Не знаю, как это все называется, ну, когда надо знакомиться с родственниками невесты… Здесь моего трогательного участия не будет. От этого избавь.

– Хорошо, избавляю. Твое право. Видишь, даже путевку купил, чтобы повод был для избавления.

– Быстро сообразил, однако.

– А ты хочешь, чтобы я тебя умолял-таки трогательно поучаствовать? Да будто я твоего характера не знаю, Мамьюль! Чем больше тебя умоляешь, тем больше ты в позу встаешь! Знаем, проходили… Это у тебя от одиночества такая вредность-броня образовалась, наверное.

– Не хами.

– Я не хамлю. Наоборот, сочувствую и понимаю. Знаешь, если я с тебя пример возьму и тоже в дурацкую позу встану… Тогда уж вообще будет полный атас…

– Ах, какой у меня мудрый сын! Как он все понимает и сочувствует своей матери! Посмотрите на него! И в кого такой уродился?

– Ты говорила, в отца…

Они замолчали, одновременно повернув головы к большому портрету на стене. Красавец с портрета улыбался им белозубо и беззаботно, синие глаза светились веселым прищуром. Казалось, вот-вот рассмеется им в лица. А еще почему-то казалось, что через беззаботность и счастливый вид проскальзывает некоторое недоумение – не понимаю, мол, я ваших проблем, ребята… Хоть и дорогие вы мне люди, сын и любимая женщина, но все равно – не понимаю…

– Так ты поедешь в пансионат, мам? – тихо спросил Гоша, не отрывая взгляда от отцовской улыбки.