И они считают, что она действительно хотела уничтожить картину… Виктория содрогнулась.

В коридоре что-то упало, донеслись приглушенные голоса: это сиделки и санитары совершали обход палат и проверяли пациентов. Виктория замерла. Снаружи есть люди, значит она не одинока. Шум отдалялся, становился все тише, и вскоре Виктория слышала лишь собственное прерывистое дыхание. Затем донесся монотонный, тихий стон, и сердце запрыгало в груди. Она крепко зажмурила глаза, чтобы отогнать темноту, и начала цитировать вслух:

Варкалось. Хливкие шорьки

Пырялись по наве,

И хрюкотали зелюки,

Как мюмзики в мове.[9]

И замолчала. Нет, «Бармаглот» Льюиса Кэрролла в темной каморке звучал слишком страшно. Отец обычно всклокочивал себе волосы и читал его с ужасающими гримасами. Папа! Девушка сглотнула и начала заново. На сей раз она выбрала Киплинга:

Слушайте пчел! Слушайте пчел!

Но пусть каждый из вас бы молчать предпочел,

Но все вы расскажете пчелам своим, —

Иначе мы меду совсем не дадим.[10]

Сначала стихи лились шепотом, но постепенно слова вырывались все громче и прогоняли тени. Пульс и дыхание вернулись в норму. Виктория порылась в памяти в поисках других стихотворений Киплинга. Благо она их знала предостаточно. Не надо думать об одиночестве и темной комнате. О камере в печально известной тюрьме, где содержали убийц и воров. Где женщины проводили всю свою жизнь, забытые и брошенные миром. Виктория всхлипнула и забилась глубже под одеяло.

В порыве отчаяния она перешла от поэзии к прозе: «Это рассказ о великой войне, которую вел в одиночку Рикки-Тикки-Тави в ванной большого дома в поселке Сигаули».[11]

* * *

Должно быть, Виктория задремала. Забытье то и дело прерывали невнятные сны, а просыпаясь, она сталкивалась с ужасной явью. Через несколько часов ее окончательно разбудил звук отпираемых засовов. Виктория уставилась на дверь и молилась увидеть в проеме Элинор.

Свет ослепил, но девушка с облегчением услышала голос сиделки:

— Ну вот, я же говорила, что приду навестить тебя.

— Спасибо, — со слезами благодарности выдавила Виктория.

— О, прекрати. Мне больше нравилось, когда ты грубила.

Женщина помогла ей подняться, разрешила воспользоваться отхожим ведром и пощупала пульс.

— Пока дышишь, ты свежа как огурчик. А теперь мне нужно надеть на тебя наручники, но, если пообещаешь хорошо себя вести, я прикую только одну ногу.

Виктория согласно закивала. Элинор устроила ее на постели.

— Вечером, скорее всего, не смогу тебя проведать, — покачала головой сиделка. — Посмотри на себя. Одно только платье стоит больше, чем мое месячное жалованье, и ты еще чем-то недовольна. Я тоже хочу получить право голоса, но не собираюсь рисковать всем, ради чего надрывалась всю жизнь. Вы просто сумасбродные девчонки.

В высокое окошко над кроватью пробивался слабый утренний свет. Виктория наблюдала, как он становится ярче. Через какое-то время снова загремел засов, дверь открылась. В каморку вошла женщина в серой форме, ее сопровождала сиделка в такой же, как у Элинор, одежде.

— Говорила же, она готова, — заявила сиделка. Быстро осмотрела Викторию и сняла наручники.

Другая женщина с суровым, неулыбчивым лицом швырнула на кровать черное платье.

— Переодевайся, да побыстрее. — Затем повернулась к сиделке. — Она, может, и готова, да я не знаю, куда ее поместить. Все камеры высшего разряда заняты.

Виктория старалась поторопиться, но пальцы отказывались повиноваться, и она не могла справиться с пуговицами.

— Если у вас нет места, можете меня отпустить, — язвительно предложила Виктория.

Женщина в сером замолчала и непринужденно взмахнула висящей на поясе дубинкой. Виктория сглотнула и принялась расстегивать пуговицы с удвоенным рвением.

Когда она переоделась в простое черное шерстяное платье, надзирательница крепко взяла ее под руку и увлекла за собой. Виктория с некоторой грустью покидала ужасную каморку. Она не знала, что ждет впереди, а мириться всегда проще со знакомым злом.

Ее провели по длинным коридорам без окон и втолкнули в камеру размером четыре на четыре фута с единственным стулом. Серая женщина, как окрестила ее про себя Виктория, ничего не говоря, жестом указала на стул. Виктория села. И принялась ждать.

К тому времени, когда про нее вспомнили, она жутко проголодалась, хотела пить, а также боролась с необходимостью срочно посетить уборную. Вошедшая в комнату женщина так походила на первую, что вполне могла оказаться ее близнецом.

— Ты пропустила завтрак? — недовольно спросила женщина, будто Виктория нарочно доставила неудобства. — О боги! И почему мне приходится за всем следить?

Надзирательница принесла чашку воды, и Виктория с жадностью ее выпила.

— Придется обойтись этим. Лишней порции я принести не могу.

Виктория хотела заметить, что, поскольку завтрака ей не досталось, вряд ли справедливо говорить о «лишней» порции, но вспомнила про дубинку и промолчала.

Девушку провели по длинному коридору в просторное помещение с высоким, на три этажа вверх, потолком. По каждой стене, как детские кубики, располагались одна над другой ряды камер. Когда Виктория огляделась, она поняла, что камеры находятся на разных этажах. Надзирательница провела ее по огромному залу в следующий коридор, с голыми каменными стенами. «Что ж, зато пожара можно не бояться», — отметила про себя Виктория. В замке Хэллоуэй, как его называли лондонцы, просто нечему гореть.

По пути они остановились у запертой кладовой, и женщина нагрузила Викторию двумя серыми шерстяными одеялами, стеганым покрывалом и белым полотенцем. Затем взяла большой жестяной кувшин и наполнила под ближайшим краном. К тому времени, когда они подошли к предназначенной камере, у Виктории распухла и болела нога, прикованная ночью к кровати. Но она не решалась жаловаться. От одного взгляда на дубинку по спине разбегались мурашки страха. До вчерашнего вечера никто не поднимал на нее руку, и Виктория не могла поверить, что теперь ее могут ударить просто так, без причины и объяснений, и совершенно безнаказанно.

Размеры камеры составляли десять на пять футов; бетонные блоки стен покрывал неровный слой краски. Большое, забранное решеткой окно на задней стене выглядывало бог весть куда. В дальнем углу стояли сложенная пополам койка с матрасом, железный умывальник с полотенцем, несколько жестяных ведер и деревянный табурет. С потолка свисала голая лампочка.

— Застели постель чистым бельем и сложи.

Виктория испуганно бросилась исполнять приказание. Женщина поставила кувшин на табурет и без слов покинула камеру. Щелчок замка вызвал приступ ужаса. Виктория зажала ладонью рот, чтобы сдержать крик. Она отчаянно боялась лечебницы для буйных, которой припугнула Элинор. С другой стороны, неужели там может быть хуже, чем здесь? Но Виктория верила сиделке и не хотела убеждаться на собственном опыте.

Она бросилась к окну. По двору кругами гуляли женщины. Длинный строй снова и снова обходил двор, а по углам стояли одетые в серую форму охранницы. На всех заключенных были одинаковые черные платья.

Вспомнив наказ надзирательницы, Виктория разложила постель и перестелила. Потребовалось некоторое время, чтобы понять, как справиться с койкой, и, когда Виктории все же удалось, она ощутила странное чувство удовлетворения. Затем села на табурет и принялась ждать.

Виктория решила, что пока не станет предпринимать попыток связаться с дядей. Нет, надо поговорить с Мартой. Если та сумеет вызволить ее отсюда, лучше избавить родных от позора. Она не сделала ничего дурного. Виктория не знала, что замышляет Мэри, и кричала не для того, чтобы отвлечь внимание. Крик сам вырвался, когда она увидела оружие в руках сумасшедшей. Любой закричал бы, доведись ему увидеть одержимую женщину с топором в руках. Судья поверит и отпустит ее домой. Обязательно. Она не преступница и никогда раньше не сидела в тюрьме. Надо сообщить Марте. Наверняка та не раз сталкивалась с подобными ситуациями и знала, как надо действовать.

Принятое решение и надежда подняли дух на пару часов. Двор опустел, наступило время обеда, но в камеру никто не заходил. Шло время, и по-прежнему никого. Неужели про нее забыли? Или так обращались со всеми суфражистками, в наказание?

Виктория могла судить о времени лишь по вытягивающимся теням во дворе. Чтобы не думать о голоде, она пересчитала все камни на потолке. Выпила воды, но не решилась опустошить кувшин до дна — вдруг о ней действительно забыли. Завернулась в одеяло, чтобы отогнать навязчивую, пробирающую до костей, ледяную сырость.

Когда она ела в последний раз? Вчера за завтраком. Копченая рыба, яйца, ягоды со сливками. Свежие булочки. Рот наполнился слюной. Хороший завтрак. Она всегда плотно завтракала. На глаза навернулись непрошеные слезы, и на сей раз Виктория не смогла задавить рыдания. Плакала до полного изнеможения, пока не одолели усталость и сон.

Виктория проснулась в темноте. Никто не приходил. Она воспользовалась ведром в качестве уборной, намочила уголок полотенца в оставшейся в кувшине драгоценной влаге и протерла лицо и руки. В камере пахло мочой и плесенью.

Погас свет. Виктория окончательно осознала, что ей грозит невыдуманная опасность. За целый день никто не заглянул в камеру, не принес еды. Если суфражистки устраивали голодные забастовки, значит их все-таки кормили. Следовательно, это не принятое в тюрьме наказание.

О ней просто-напросто забыли.

Виктория понимала, что кричать в комнате с каменными стенами, да еще ночью, бесполезно, поэтому ощупью добралась до кровати и залезла под одеяло. Утром она начнет борьбу за жизнь, попытается привлечь внимание охранников. Сейчас ей ничего не оставалось, как спать.

Как назло, она проспала полдня, а страх перед темнотой не давал закрыть глаза. Так что она уставилась в наползающую со всех сторон тяжелую черноту. Окно из единственного источника света днем превратилось в опасный, полный теней мир. Воображение услужливо подсовывало истории о Дракуле и Франкенштейне. Грудь потихоньку начало стискивать. Нет. Если случится приступ, она умрет. И Виктория стала отсчитывать вдохи, пока обруч не исчез, да и потом продолжила. Веки наливались тяжестью.

Должно быть, она снова заснула, потому что, когда открыла глаза, небо за окном посветлело. Солнце пряталось за облаками, но Виктория предположила, что начался день. Когда же включат верхний свет? В тюрьме должно существовать расписание, и завтрак понесут в определенное время.

Виктория выждала, сколько смогла, и принялась колотить ведром в железную дверь. Стук сопровождался криком, но вскоре от усилий закружилась голова. Виктория продолжала стучать, пока руки не занемели. В конце концов она сдалась и свернулась клубочком на кровати. В ушах все еще звенело.

* * *

Ровена в ужасе осмотрела здание, к которому их подвез шофер, и развернула бумажку с адресом.

— Вы уверены, что не ошиблись?

Кит зарычал и обратился к Пруденс — та сидела напротив него на заднем сиденье.

— И как часто она сюда приходила?

Пруденс пожала плечами и потянулась к дверной ручке.

— Пару раз в неделю. А чего вы ожидали? Это же не Национальный союз суфражисток. Вряд ли они могут себе позволить снять красивое здание. Вероятно, все деньги уходят на борьбу.

Ровена поняла намек и придержала язык. Сейчас не время выяснять отношения с Пруденс, нужно найти Викторию. Девушки выбрались из машины и начали подниматься по лестнице. Кит замыкал шествие.

Ровена ожидала, что Пруденс постучит, но та распахнула дверь и замерла на пороге. Посередине просторного, пустого помещения невысокая темноволосая женщина упаковывала вещи в коробку. Ровена протиснулась в проем. Женщина заметила гостей и испуганно вздрогнула:

— Чем могу помочь?

— Это штаб Союза суфражисток за женское равноправие? — спросила Ровена.

После короткой заминки женщина кивнула. Она то и дело бросала взгляды на Кита, явно обеспокоенная его присутствием.

— Я ищу свою сестру, Викторию Бакстон. Вы виделись с ней в последние дни?

— Викторию? — Голос женщины взлетел от удивления. — Нет, я не видела ее довольно давно, если подумать. Я решила, что ей надоело. Многие увлекающиеся натуры долго не выдерживают.

— Вы ошибаетесь насчет сестры. К тому же у меня сложилось впечатление, что она проделала немалую работу для вашей организации.

Женщина то и дело поглядывала на Кита, пока тот неторопливо обходил и осматривал комнату.

— Что вам нужно? — в конце концов не выдержала она.

— Просто любопытствую, — пожал плечами Кит.