Банди не мог этого пережить. Он не мог взглянуть в лицо хозяина и сказать ему, что все их поиски пока ни к чему не привели. Он отвел свою лошадь в стойло, улегся на тюфяке и дал отдохнуть усталому телу.

Кристофер стоял посреди покоев своей супруги и ощущал тяжесть, которая давила на грудь. Он смотрел на гребни и щетки жены, аккуратно разложенные на одном краю туалетного столика, и вспоминал, как пышные пряди мягких, сверкающих волос ниспадали длинным, роскошным и плотным каскадом и буквально просили о прикосновении.

«Насколько же глубоко привлекает эта девушка? — думал он. — Она завладела моим сознанием и моею душою. Она схватила их на полном лету, точно ястреб. — Кристофер покачал головою. — Но она не причинила им боли, как дикая птица. Нет, она вдохнула в них новую жизнь, она придала им такую благословенную свежесть, что сердце мое готово разорваться. До того как я приплыл к этим берегам, я клялся, что единственной моею любовью навсегда останутся мои корабли, потому что никакая девушка не способна была внушить мне радость, которую испытываешь, когда бороздишь моря под надутыми парусами.

Но на пути к отмщению за брата я столкнулся с красавицей, которая отвергла все мои притязания и не пощадила меня, однако ее очарование притягивало меня к ней еще сильнее, пока она не стала смыслом моей жизни. Когда ее нет рядом, день мой пуст, а все окружающее — бессмысленно».

Кристофер облокотился плечом о столбик кровати и стал вспоминать минуты счастья, которые они пережили здесь. Во внезапном приступе гнева он рывком задернул занавес, чтобы не видеть сложенное из пуха и шелка гнездо их радостей. Его взгляд дико блуждал, пока не остановился на ванной за гобеленами. Кристофер вновь представил изгиб ее груди и манящее тепло улыбки, когда она с радостью предавалась его ласкам и поцелуям. Трясущейся рукою он провел по волосам, ему захотелось встать от отчаяния на колени и зарыдать от мучений. Боль в груди стала физической, и Кристофер заходил по комнате, пытаясь ослабить ее усиливающуюся хватку.

— Она не оставляет меня! — бросил он темным теням в углах комнаты. — Проклятье! Она не оставляет меня ни на одно мгновение! Как я могу думать о жизни без нее? При одной этой мысли холод пробирает мое сердце, а в голове, словно огромные черные летучие мыши, начинают роиться страхи, смущающие мой покой!

Больше он не мог здесь находиться и бросился ходить по залу. Там не было никого, кто мог бы разделить его нарастающую тревогу. Фэррелл отправился в Уэркингтон. Его понимал Банди, однако тот наказал себя за неспособность что-либо сделать. Эгги принялась бы стенать и вовсе бы потеряла душевное равновесие. Кристофер бродил по дому, мучимый своими страхами, пока часы не пробили два. Он пошел в свои покои, однако там мысли об Эриенн только усиливали его чувство беспомощности.

Кристофер бросился на кровать и уставился на балдахин над головою, не смея закрыть бархатный занавес из-за опасения, что воображение усилит его пытку. Медленно, незаметно Морфей смягчил его горе снами о темных, шелковых прядях, прижавшихся к его щеке, о бледных руках, обнимающих его, о поцелуе, легком, как пух чертополоха, и, наконец, милосердно погрузил его в черное забытье.

Когда косые лучи раннего солнца осветили спальню, Кристофер вскочил на ноги и огляделся вокруг в поисках врага, с которым можно вступить в бой. Рассудок возвращался, и железная волевая хватка взяла верх над яростью. Кристофер сбросил мятую одежду, в которой провел ночь, и, наскоро умывшись, оделся во все свежее. Эгги принесла Кристоферу завтрак в комнату и, бросив на него обеспокоенный взор, не стала встречаться с ним взглядом. Растерянная, она нервно суетилась в комнате, как будто что-то обжигало ее изнутри, затем сделала короткий реверанс и ушла.

Натянув на себя ту самую верхнюю одежду, которую начинал ненавидеть, лорд Сэкстон медленно спустился по лестнице, чтобы приступить к каждодневным делам Сэкстон-холла.

Он подписывал ворох бумаг и ждал сведений о своей жене.

Он осматривал территорию с Банди и садовником, одобрял некоторые предлагаемые изменения и ждал сведений о своей жене.

Он выслушивал доводы около дюжины вступивших в спор арендаторов и принимал решения, которые, как надеялся, удовлетворят все стороны… и ждал сведений о своей жене.

Он ел ленч в одиночестве, когда посыльный принес письмо от Фэррелла. Молодой человек сообщал, что будет сопровождать «Кристину», когда она выйдет в море. Кораблю предстоял трудный переход против ветра в северо-западном направлении, и он должен был прибыть где-то после обеда на следующий день.

Кристофер искал, чем занять послеобеденные часы, и желал, чтобы они прошли так же медленно, как проходили, когда он держал Эриенн в своих руках. По мере приближения вечера он становился злым и раздражительным, однако понятливые слуги испытывали к нему сострадание и давали возможность вымещать недовольство из-за отсутствия вестей, как хороших, так и плохих.


День для Эриенн прошел примерно так же, как и предыдущий. Заметные изменения были связаны лишь с условиями ее заточения. Она аккуратно поставила тарелки на поднос, позавтракав все той же олениной, которая на сей раз была подана с отвратительным подгоревшим куском чего-то такого, что едва напоминало хлеб, после чего подмела в комнате. Эриенн, как смогла, помылась без мыла и с помощью мелкого черпачка холодной водой из ведра. Она привела в порядок спутавшиеся волосы и восстановила некоторое подобие прически, после чего вновь подмела. Она нервничала, когда принесли ужин, состоящий все из той же тушеной оленины, но на этот раз она была такой, словно ее весь день варили на медленном огне.

Эриенн смотрела через остатки оконного стекла, как угасает день. Когда Эриенн подумала, наблюдает ли и Кристофер за этими волшебными красками, по ее щекам хлынули слезы. Она твердо знала, и разуверить ее в том было нельзя, что Кристофер думает о ней так же, как она — о нем.

— О, любовь моя, — промолвила она, вздохнув и утерев слезы, — ради вас я была бы храбра, но в моем чреве покоится ваше дитя. Говорят, что на неродившихся детей такие испытания влияют, поэтому я бы хотела, чтобы ребенок, которого ношу, был свободен от ненависти.

Эриенн припомнила давно ушедший день, когда она держала в руке воображаемый клинок и бросала дерзкие угрозы, пусть и в одиночестве. Она осмотрела комнату, бесстрашно выпрямилась и словно опоясалась призрачным мечом. Выбросив вперед руку в наиболее удачной позе для произнесения речи, она обратилась к несуществующим слушателям:

— Если бы я была серебряным рыцарем, давшим обет защищать справедливость во имя права, то я бы обрушилась на этих негодяев, пытающихся порочить ваше имя. Все они до конца прошли бы у меня испытание силой оружия и на коленях просили бы прощения, прежде чем я снесла головы с их плеч и возвестила о победе истины.

Эриенн оборвала свою тираду и медленно опустила руку. Пыл пропал. Она уже не замечала слез. Опустившись на колени рядом со своей соломенной постелью, она зарыдала на ней.

— О, Кристофер, моя дражайшая любовь, — шептала она, — если бы я была тем рыцарем, то никогда не узнала бы вашего прикосновения, вашей нежности, ваших рук, обнимающих меня, вашего поцелуя на моих губах, вашей сладостной плоти, лежащей на моей плоти, вашего дитя.

Через некоторое время она поднялась и посмотрела на последний блик угасающего света в стекле.

— Я должна быть храброй, — она всхлипнула и вытерла юбкой слезы. — Если родится мальчик, я должна быть сильной ради него, а если девочка — я должна донести до нее силу истинной любви.

Мой милый Кристофер, — сложила она руки в молитвенной позе, — я не хочу, чтобы вы рисковали собою, но изобретите способ освободить меня и поразить навсегда чудовище. Я нашла свою зимнюю розу. Вы моя драгоценная любовь, данная мне навечно. Придите, любовь моя, чудовище убежит только тогда, когда мы будем вместе.


Кристофер наблюдал за неизбежным уходом дня в совершенно мерзком состоянии. Он знал, какие привидения войдут вместе с тьмой, познав их накануне ночью. Он стоял в конце западного коридора, гладя пальцами свинцовую раму окна, которое было установлено его дедом, и наблюдал за угасающими отблесками заката, терявшегося в нескольких низких облаках. От пунцово-красных теней в него закрадывался не страх, а ужас перед тем, что может возникнуть в его сознании.

Внезапно ему все стало ясно. Если он не покинет усадьбу, то вся его энергия уйдет на ожидание и терзания. Он должен найти разбойников, где бы они ни прятались, и бить их до тех пор, пока кто-нибудь не признается в том, что все знает. После этого он разыщет шерифа и расправится с ним так же, как волк во время охоты расправляется с оленем. Кристофер поклялся, что если с головы Эриенн упадет хоть один волос, шерифу останется лишь мечтать о скорой смерти.

Ночь уже совсем опустилась на холмы, когда нижняя дверь потайного хода отворилась и в ней появилась высокая фигура одетого в черный плащ человека; жаждущий отмщения отважный лорд пошел широким шагом, придерживая у бедра длинную шотландскую саблю, которая помнила смертельную хватку руки его отца. Жеребец, ощутив настроение хозяина, принялся гарцевать и стучать копытом от желания понестись вперед. Кристофер вскочил в седло, и тусклая, бледная луна спрятала лицо перед обещанной кровавой бойней, когда сама месть помчалась над болотами. Любимая этого мужчины была пленена врагами, и на землю еще не ступала нога человека, сердце которого было бы наполнено более черной яростью.

В ночном морозном воздухе храп вороного походил на дыхание дракона. Проносясь с грохотом в ночи, он выбивал копытами искры из камня. Всадник несся вперед и остановился у одинокого амбара, но не обнаружил там ни людей, ни лошадей, лишь признаки недавней стоянки лагеря. Потайная пещера также не хранила каких-либо намеков, указывающих на нынешнее место обитания бандитов.

— Ушли, — простонал он. — Они собрались, чтобы расставить ловушку с приманкой, от которой, как им известно, я не откажусь. Но где же? Будь они прокляты! Где?

Было поздно: низкая луна робко пряталась за облаками, как бы опасаясь дерзости и гнева этого человека. Бросив жеребца в безумную скачку, он был весь поглощен слепой яростью. Они походили на несущуюся через долины и болота неуловимую тень ширококрылого ястреба, низко парящего в поисках добычи.

Глава двадцать третья

Некоторые подумали, что это старина Бен поднялся из могилы, когда увидели, как оборванный мужчина, забившись в тень у черного выхода «Боарз инн», медленно хлебает свой эль. Появился он не днем, а только с наступлением темноты, молча проскользнул к стулу, стоявшему в углу, и стучал монетой по столу до тех пор, пока Молли не принесла ему кружку крепкого портера. Он напоминал ей мэра, но от него несло дымом и потом, а в тени засаленные бакенбарды делали его неузнаваемым, поэтому Молли не стала гадать по поводу сходства и пошла заниматься своим делом. Расплатился он скупо, не дав ничего сверху, и она не собиралась терять даром лишнее время на его обслуживание.

Пока Эйвери Флеминг отдыхал в укромном уголке, глаза его постоянно бегали. Он был готов в любое мгновение сорваться с места, лишь только чья-нибудь фигура в плаще напоминала ему Ситона или при скрежете стула о пол в памяти всплывала хромая, изогнутая нога. Тощий кошелек, пожалованный ему Паркером, уже почти опустел, и надежда на то, что шериф помнит о его желании встретиться с лордом Тэлботом, таяла. Эйвери постоянно преследовали сомнения в том, что ему удастся выжить, пока за ним охотятся и Ситон, и Сэкстон. Он мог лишь гадать, когда они обнаружат его лачугу на болоте, но не сомневался, что они сидят у него на хвосте. Накануне ночью он чуть не умер от страха, когда чья-то охотничья собака своим лаем заставила его пробудиться от мертвецкого сна и броситься, охваченного внезапной паникой, вон из хижины в уверенности, что Сэкстон добрался до него. Он погрузился по пояс в отвратительную жижу, и только холод заставил его вернуться домой за сухой одеждой. Но и там он не мог выспаться всласть. Эйвери попытался переждать ночь, не зажигая камина и даже свечи, однако вздрагивал в ужасе при каждом звуке, раздававшемся в темноте, и несколько раз он мог поклясться, что видел, как к нему приближается этот ужасный кожаный шлем, слышал шорох черной накидки и стук каблуков сапог в гостиной. В хижине он мог, по крайней мере, спать.

В гостиницу зашел какой-то человек, которого Эйвери не знал; получив кружку эля, человек стал ходить по залу и всматриваться в лица, пока не подошел к спрятавшемуся в темном углу Эйвери. Сделав глоток из кружки, человек спросил так тихо, что, кроме Эйвери, его никто не слышал:

— Флеминг?

Эйвери подпрыгнул, но затем успокоился, поняв, что ему ничего не грозит.