Елена Арсеньева - Златовласая амазонка

– Миркозлит? – переспросила Ангелина. – Это еще кто?

– Я знал его под этим именем. Но его зовут Моршан, хотя и это ненастоящая его фамилия. Он поляк, ненавидит русских за то, что они владеют польскими землями. Я никогда не верил ему, никак не мог понять, почему маркиза так доверяет ему.

– Маркиза? – насторожилась Ангелина.

– Да. Миркозлит – ее ближайший поверенный. Я узнал, что именно он должен был переправить де Мона и тебя в Англию. Это окончилось смертью де Мона, ты тоже чуть не погибла. Потом мы хотели послать курьера с известием барону Корфу – и этот курьер был убит. Но она так заступалась за Миркозлита, а я верил ей. Я ей до сих пор верю, хотя негодяй не постеснялся и ее оболгать: сказал, что советовался с маркизой д’Антраге, как получше встретить русского императора Александра – выстрелом, или ударом кинжала, или даже взрывом. Конечно, я не мог не вступиться за эту святую женщину. Схватился за кинжал – он тоже. Он ударил меня первым, но я успел его ударить кинжалом… Попал в самое сердце! Что с тобой, Ангелина? – Он осекся.

Ангелина кивнула, не с силах вымолвить ни слова.

– А маркиза? – спросила она. – Кто она?

– О, это чудесная женщина! – Бледные губы Оливье дрогнули в улыбке. – Она уже немолода, но кажется молодой и прекрасной благодаря своим черным глазам. Лицо у нее прикрыто вуалью – потому что изуродовано шрамом. Мне все время кажется, что я видел ее прежде. Она была бы красавицей, если бы не этот шрам.

– Нет там никакого шрама, – глухо проговорила Ангелина, почувствовав, как силы враз оставили ее.

– То есть как? – недоверчиво переспросил Оливье.

– Да так, – вздохнула Ангелина. – Нет и никогда не было. Потому тебе и казались знакомыми ее глаза, что ты видел их. Помнишь… там, на Березине? Графиня д’Армонти? Это и есть маркиза д’Антраге. Моршан тебе не солгал – он и вправду виделся с нею в Мальмезоне. Значит, она руководит группой роялистов? Ксавьер говорил мне перед смертью о какой-то даме, которая направила его в трактир контрабандистов, и он ей открыл тайну нашего брака. Ох, какая паутина! Мне никогда из нее не выпутаться! – Она в отчаянии покачала головой.

– Ничего, Анжель, – долетел до нее слабый шепот. – Бодрись! Моршана больше нет. А ты… ты ведь русская! Я же знаю тебя. Ты сумеешь так расправиться с этой дамой, что от нее пойдут… Как это вы говорите? Ко-люч-ки по у-лач-кам? – попытался выговорить он по-русски, и Ангелина невольно засмеялась:

– Пойдут клочки по закоулочкам!

О Оливье! Милый, неоцененный друг! Спасибо тебе за мудрость, за пресловутую французскую иронию, за веру и надежду! Еще несколько твоих насмешливых слов – и к ней вернутся утраченные силы, и она поверит в удачу!

Но Оливье молчал, и Ангелина с ужасом увидела, что голова его поникла, а кровь из раны снова хлынула струей.

– Оливье! – вскричала она, хватая его за плечи. – Потерпи еще немного!

– Все, – выдохнул он. – Для жизни моей этого достаточно… Ох, какая эпитафия! Cela me suffira! Не забудь…

Он умолк, но несколько мгновений еще смотрел в глаза Ангелины, словно цепляясь взглядом за жизнь, потом не выдержал – сдался, умер.

* * *

Два дня спустя, вернувшись с кладбища, Ангелина, повинуясь всевластному зову, воротилась в эту комнату и застыла на пороге, глядя сухими, до боли наплаканными глазами.

Комната казалась безжизненной; запах табака, кожи, лаванды уже выветрился, словно Оливье никогда и не было здесь. «У жизни на пиру он быстрым гостем был», – вспомнились чьи-то стихи, и Ангелина в тоске покачала головой. Подошла к окну.

Со дня на день в Париж войдут союзники. Близок час, когда на улицах французской столицы зазвучит русская речь! Тогда не Ангелине, а графине д’Армонти, мадам Жизель, придется скрываться и таиться. Пока же… Ну что же, все ее козни Ангелина уже знает наперечет и сможет им противостоять!

Будущее, однако, показало, что знала она далеко не все.

Знающие люди говорят, что на войне один час, одно мгновение могут изменить весь ход кампании. Истинность такого утверждения союзники могли проверить на подступах к Парижу.

Князь Шварценберг, командующий австрийскими войсками, видя упорное сопротивление Наполеона, намерен был отступить: война, полагал он, может длиться еще долго! Но Александр I, умевший, как говаривали его современники, соглашать умы, в сем важном случае был непоколебим.

«Я не соглашусь на это, – заявил он. – Продолжение войны возбудит отчаяние в сердцах населения Парижа. Сейчас парижане видят в нас безусловных победителей и готовы покориться. Увидев же нашу нерешительность, они начнут вооружаться против нас!»

Отступление было отменено. Так Александр I решил жребий кампании 1814 года.

Это случилось десять дней назад, и тогда же вновь затрепетали сердца парижан: чего ждать им от победителей и прежде всего – от русского царя? Уж если Александр сжег свою столицу ради поражения врага, во что же превратит он столицу побежденного неприятеля?

Но Александр под стенами Парижа изрек бессмертные слова: «Обещаю особенное покровительство городу Парижу. Безусловно, отдаю всех французских пленных». После сих слов дело мира можно было считать выигранным.

И вот наконец наступила последняя ночь осады Парижа. Огни, озарявшие стан союзников, засверкали на окрестных холмах, на виду у французской столицы. Сияние сих огней, столь страшных для другого осажденного города и в другое время, было тогда для парижан вестником свободы Франции и спасения великого города. Тщетно приверженцы Наполеона распускали злобные слухи, побуждали народ к сопротивлению. Жители Парижа убеждены были, что жребий их зависит от дружественного приема союзных войск.

* * *

В трактире «Поросячья ножка», одном из многих, притулившихся возле огромного «Чрева Парижа», главного рынка Парижа, пели новые куплеты про Наполеона. Полицейские изъяли сотни рукописных списков, но автора пока найти не удалось.

Я в этой грешной, растревоженной стране

Посеял смуту, нищету, раздоры.

И, не хвалясь, скажу, что заслужил вполне,

Чтобы палач петлю на шею мне

Накинул скоро!

«Скоро! Скоро! Скоро!» – скандировали хором посетители, в большинстве своем грузчики. Как раз сегодня на рынке проходил ежегодный отбор силачей, поглазеть на это собирались сотни зрителей. Вдобавок ко всему с часу на час ждали вступления русских. Это тоже стоило отметить, потому в «Поросячьей ножке» собралось куда больше народу, чем мог вместить кабачок. Толстуху-хозяйку рвали на части. Она сбилась с ног, пытаясь угодить всем этим орущим, пьющим, жрущим мужчинам, потому долго пришлось ждать немолодой, скромно одетой даме в глубоком трауре, пока хозяйка наконец показала ей того, о ком она спрашивала.

Человек огромного роста, большеголовый, с коротко стриженными, будто у новобранца, волосами, одетый в поношенную куртку, сидел, уныло облокотившись о стол и прикрыв глаза, и слушал певцов.

Кругом орали, хохотали, воздевая кружки, горланя:

– На плаху! На плаху! Смерть тирану!

Дама вгляделась. Мало того, что человек, которого она разыскивала, молчал, не присоединившись к общему хору; из-под крепко зажмуренных век его скатилась крошечная слезинка!

Несколько мгновений дама смотрела на него с изумлением, потом осторожно коснулась его плеча:

– Сударь…

Он нехотя приоткрыл глаза. Крошечные, глубоко посаженные, они уставились на даму, после чего их обладатель нехотя буркнул:

– Чего?

Дама была весьма не робкого десятка, однако она вдруг струхнула под этим тупым взглядом.

Не дождавшись ответа, он закрыл глаза, тогда дама сбивчиво проговорила:

– Я слышала… сегодня вы не нашли работу?

Начало оказалось неудачным: огромная ладонь, безвольно лежавшая на столе, медленно собралась в кулак, один удар которого запросто размозжил бы голову теленку.

– Я это к тому, – поспешно добавила дама, – что у меня есть для вас дело!

Глазки вновь закрылись. Великан откусил немалый кусище от поросячьей ножки и принялся вяло двигать челюстями.

– Как я погляжу, вам желудок дороже славы? – недобро усмехнулась дама.

Великан вновь открыл глаза и пробурчал:

– А ты послушай, о чем они поют. Вот и вся наша слава!

– Но ведь русские еще не вошли в Париж, – прошептала дама, придвигаясь к великану. Он прищурил один глаз.

– Работа какая? Насыпать соли на хвост русским?

– В конце концов этим и кончится, – туманно ответила она, и силач широко разинул пасть, зевая.

– Больно надо! И что проку? Легче покорить легион демонов, чем русских. Не видел народа более варварского! Готовы сами себя сжечь, лишь бы не сдаться неприятелю. Их так просто не возьмешь. – И он опять прикрыл глаза.

– Хоть и не твоими руками, но не без твоей помощи будет уничтожен русский император, – чуть слышно прошептала дама.

Великан хмыкнул и стукнул ладонью по сжатому кулаку. Этот оскорбительный жест можно было сравнить с тем, как русские бьют ребром ладони по сгибу руки у локтя, и означал сей жест, мягко говоря, «пошла вон!».

Дама не позволила себе обидеться и начала сызнова:

– Буду говорить прямо. Речь идет о женщине.

Тяжелые черты сложились в гримасу глубочайшего отвращения, а губы исторгли короткое:

– Баб ненавижу!

– Прекрасно! Речь идет об уничтожении одной из тех, кого вы ненавидите.

– Это тебя, что ли? – хмыкнул великан.

Дама была взбешена. Она дала себе мысленную клятву расквитаться с этим ничтожеством, когда дело будет сделано, но впервые усомнилась в том, что ей это удастся. Туп, ленив… Непроходимо, безнадежно!

– Баб ненавижу, да ведь они глупы как куры, – вдруг изрек великан. – Только и годны, что кудахтать да нестись! На свете есть одна, которой я свернул бы голову при первой же встрече!

Восторг дамы при этих словах был таков, что она даже всхлипнула. И, схватив великана за руку, она жарко выдохнула:

– О ней и пойдет речь!

Маленькие глазки приоткрылись, и дама усмехнулась, увидев, как мелькнувшая в них искра начала разгораться в яростный пожар.

– Вижу, ты узнал меня. Ну, наконец-то! Теперь можно и поговорить.

Через полчаса дама в трауре вышла из кабачка «Поросячья ножка» и, свернув за угол, села в поджидавший ее фиакр. Следом вскочили двое оборванцев: это была охрана, ибо дама не лишилась рассудка, чтобы одной отправиться в такое гнездилище опасностей, каким являлось ночью «Чрево Парижа». Она велела кучеру трогать и всю дорогу предавалась мечтам о том мгновении, когда золотоволосая женщина постучится в потайную калитку в ограде Мальмезона, скажет пароль «Сервус» и попросит проводить ее к графине Гизелле д’Армонти. Сама придет, сама. И сделает все, что ей будет приказано. Дама в этом ничуть не сомневалась, и, как показали дальнейшие события, она не ошибалась.

* * *

Еще вчера русские видели Париж с высоты Монтерля: золотой купол Дома Инвалидов, ворота Трона, Венсен, вершины Монмартра. Еще вчера гремела ружейная пальба, вперед продвигались с большим уроном. Все высоты заняты были артиллерией; в любую минуту город мог быть засыпан ядрами. Это была бы скорая победа… Но никто не желал сего в рядах победителей. И вот французы выслали парламентера. Пушки замолчали. Наступившая тишина была как вздох облегчения. Русские офицеры, солдаты поздравляли друг друга с победой. «Слава Богу! Мы увидели Париж со шпагою в руках! Мы отомстили за Москву!» – повторяли воины, перевязывая раны свои…

А сегодня, 19 марта 1814 года, весь Париж двинулся на бульвары, где надлежало проходить союзным войскам; балконы, окна террасы заполнены были зрителями.

На заре русская конница и гвардии союзных держав построились в колонны по дороге к Парижу. Русский император отправился в Панкен со своим штабом, куда и король прусский прибыл со своею свитою. Здесь победителей ожидали префекты парижских округов. Русский император обратился к ним с речью, каждое слово его было не пустым обещанием, но оправдывалось событиями:

«Ни Франции, ни французам не воздам злом за зло. Один Наполеон мне враг…»

Оба государя, Александр и Вильгельм, в сопровождении своих свит направились к предместью Сен-Мартен. Казаки и гвардия находились впереди шествия. Граф Состен де Ларошфуко прибыл к союзным государям с белым бантом, предлагая себя в проводники. В час дня войско союзное появилось на бульваре Пуасоньер. Глядя на возносящийся лес копий, на эти бравые батальоны, парижские жители имели перед собой зрелище незабываемое: они видели блестящую армию, принятую горожанами как войско, возвратившееся в свое отечество. Но чувство, с которым победители входили в Париж, было не выразить никакими словами…

Море народа на улицах. Окна, заборы, кровли, едва зазеленевшие деревья бульваров – все покрыто людьми. Все машут руками, кричат: