— Знаю. Это ты хитро придумал, Александр. Это-то меня и завело. Я начала искать ключ. А когда не нашла, взяла отвертку и вывинтила замок.

— Ну хорошо, Вирджиния. Давай тогда все это бросим, ладно? Пей сколько хочешь, убивай себя и всех своих будущих детей, и помогать я тебе больше не буду.

— О детях ты лучше помолчи.

— Это почему?

— Ты знаешь почему. Да и в любом случае это сейчас пустой разговор.

— Конечно пустой, если ты собираешься и дальше убивать их.

Она вдруг вскочила и подошла к нему, держа в руках бутылку, которую незадолго до этого поспешно спрятала под стул.

— Ах ты подонок! — прошипела она, и глаза ее сузились, превратившись в тонкие щели. — Подонок!

Он легко выхватил у нее бутылку и толкнул ее назад, на стул.

— Прекрати, Вирджиния, хватит этой мелодрамы. Допивайся до смерти, если хочешь, а меня оставь в покое.

Он отвернулся и направился к двери; она схватила свой стакан, отбила кромку о край стола и бросилась вслед за Александром, обезумев от горя и ярости. Догнала и вонзила ему обломанный стакан сзади в шею; во все стороны жутко брызнула кровь.

Александр прижал ладони к ране, и руки его мгновенно стали красными; он посмотрел на свои руки, потом на Вирджинию и очень спокойно произнес:

— По-моему, надо вызвать врача.

Разумеется, все было аккуратно замято; Вирджиния, трясясь от ужаса, вызвала их семейного врача и рассказала ему о случившемся. Тот приехал, зашил Александру рану на шее, потом отослал Вирджинию из комнаты и очень долго беседовал с Александром; потом он вышел, отыскал Вирджинию и объяснил ей, что Александр действительно очень неудачно упал и сильно повредил себе шею, но все будет хорошо, он поправится, за ним только нужно очень внимательно ухаживать; и за ней тоже, потому что ей понадобятся все ее силы, чтобы заботиться об Александре. Он добавил, что она может сейчас зайти и посмотреть на Александра, — тот, довольно бледный, но бодрый, сидел в кресле и тоже заявил, что поправится и что Вирджинии не нужно слишком сильно переживать случившееся. Александр передал ей, что врач настоятельно советовал, чтобы она пришла к нему на прием, ей необходима консультация; и в том состоянии сожаления и раскаяния, в котором она тогда пребывала, Вирджиния согласилась, заявила, что обязательно сделает это, и в тот же день записалась на прием.

Но к врачу она не пошла. Она записывалась еще не раз, но так у него и не появилась, и в конце концов тот сам приехал на Итон-плейс под предлогом, что ему якобы надо сделать Александру перевязку, а в действительности для того, чтобы встретиться с Вирджинией и постараться втолковать ей, что ей срочно необходима помощь.

Но Вирджинии не было дома; Энджи сказала, что она уехала прямо с утра на встречу с несколькими потенциальными клиентами. Она даже оставила Энджи список их имен и телефонов. Но ни с какими клиентами она не встречалась; она мчалась сломя голову по автостраде М4, и когда полиция наконец остановила ее, она оказалась настолько пьяна, что с трудом сумела выбраться из машины.


В конце концов она все-таки пошла к психиатру. Тот отправил ее в больницу на деинтоксикацию. Психиатр объяснил Вирджинии, что эта процедура не решит раз и навсегда всех ее проблем, что она — лишь самый первый шаг; а решение — только в ее собственных руках; объяснил он ей и то, что алкоголизм есть форма саморазрушения личности и что она должна попытаться проанализировать, почему она вступила на этот путь. Позднее он говорил Александру, что случай Вирджинии сбивает его с толку, но что в процессе его бесед с ней всплыло одно обстоятельство: самая мысль о том, чтобы находиться в Хартесте, казалась Вирджинии почти невыносимой.

— Я полагаю, что это может быть из-за ребенка, из-за того, что он там похоронен. Она хочет какое-то время пожить в Лондоне. Я бы очень рекомендовал именно так и поступить.


Шел третий день, третий день без единого глотка спиртного. Чувствовала она себя ужасно, но все-таки ей было не так плохо, как она ожидала. Самым неприятным был страх: необъяснимый и неопределенный, но невероятно сильный страх, постоянно висевшее над ней ощущение, что должно произойти нечто ужасное. И был еще один страх, отнюдь не неопределенный и гораздо худший, чем первый: страх, что теперь придется всю жизнь прожить без алкоголя. Вот это было поистине ужасно.

Вирджиния сидела в маленькой больничной палате и старалась не думать о том, как она станет жить без спиртного. Но не думать об этом не могла. Предполагалось, что она сейчас должна была заниматься чтением; но ей совершенно не удавалось сосредоточиться. Рядом стояла коробка шоколадных конфет, но их ей тоже не хотелось. Единственное, о чем она могла думать, — это о том, как сложится в будущем ее жизнь, если ей все-таки удастся совершить то, что, кажется, на этот раз становилось возможным. Никогда уже не будет того приятного легкого головокружения, которое наступает, когда шампанское расходится по сосудам; невозможно станет легко обретать почти автоматическую уверенность в себе на приемах и торжественных обедах; не будет простого способа заглушать ее постоянные головные боли и боли в спине; и невозможно станет мгновенно снимать душевную муку при мысли об умершем крошке — мысли, которая ежедневно преследовала ее, и с каждым днем все сильнее и мучительнее. А какая же может быть хорошая и вкусная еда, если к ней не подают вина; как можно загорать без бокала вина; как бесконечно сидеть за столом и легко болтать с друзьями и подругами, если нет вина; как это — жить и не сметь позволить себе немножечко виски; как не наградить себя мартини после успешных переговоров с трудным и грубым клиентом?! Нет, все это выглядело положительно невыносимым.

И кроме того, у нее все болело. Абсолютно все тело. Болела голова, было больно глазам, болели даже зубы. Один глоток снял бы всю эту боль. Врач говорил ей, что эта боль временная; но, если доверяться собственным ощущениям, она вовсе не казалась временной. Вирджиния припомнила слова, сказанные когда-то Скоттом Фицджеральдом, что ему никогда не удавалось оставаться трезвым достаточно долго для того, чтобы испытать от этого удовольствие. Сейчас она понимала, что он хотел сказать. Трудно представить себе, чтобы подобное состояние могло кому-нибудь доставить удовольствие. И еще труднее — вообразить, что оно могло бы для кого-то стать нормой.

Но что бы ей ни приходилось сейчас претерпевать, она, по крайней мере, вроде бы справляется с этим. Не так уж все плохо, яростно убеждала она себя, отчаянно пытаясь сосредоточиться на книжке. Не так уж все плохо.


Та ночь оказалась хуже некуда. Чувствовала она себя отвратительно. Она не могла больше терпеть. Ее охватил ужас. Она взглянула на часы. Было три. Три часа утра. Ей говорили, что ее, вероятно, будет мучить бессонница. Мучить! Это не мучения, это просто адовы пытки. Кошмар. Физическая боль. Ей надо что-то сделать, что-то предпринять, неважно что. Иначе она убежит отсюда, найдет какого-нибудь самогонщика, разобьет витрину, сотворит что угодно, только бы достать спиртное.

Что он ей говорил, этот врач? Потерпеть десять минут. В течение десяти минут можно вытерпеть все, что угодно. Только десять минут, больше не надо. Ну ладно, десять минут она потерпит. Взгляд ее замер на циферблате часов. Пять минут. Лучше не стало. Восемь. Десять. Она выдержала эти десять минут. Но ей стало только хуже. Гораздо хуже. Ей все наврали. О господи, что же ей делать?

Телефон! Точно, ей же говорили, что она может звонить в любое время. Звонить своему врачу. Он будет у аппарата. Круглосуточно. Он ей, конечно же, поможет справиться с этими муками. Она схватила трубку и набрала его номер.

— Да? — немедленно ответил ей энергичный, уверенный голос.

— Это Вирджиния. Пожалуйста, зайдите ко мне. Я не могу больше терпеть.

— Вирджиния, — голос звучал теперь утешающе, успокаивающе, почти удовлетворенно, — вы в состоянии это выдержать. До сих пор у вас все шло хорошо. Вы можете.

— Не могу. Вы мне нужны.

— Я зайду утром.

— Я не сумею дождаться. — Ее голос дрожал от боли.

— Сумеете. Думайте о чем-нибудь. Вспоминайте, как вы дошли до худшего. Вспоминайте, что при этом чувствовали, что переживали, как это выглядело со стороны. Вы же ведь не хотите снова возвратиться в такое состояние. Или хотите, а, Вирджиния? Подумайте обо всем этом десять минут. Десять минут вы можете потерпеть. А потом следующие десять минут.

— Я это только что делала.

— Вот и хорошо. Молодец. Значит, можете продержаться еще десять минут. А потом еще. Заварите себе цветочного чая. Чай у вас есть?

— Не хочу я цветочного чая! — в отчаянии закричала она. — Я выпить хочу! Пожалуйста, спуститесь ко мне, ну пожалуйста.

Его голос изменился.

— Хорошо. Иду.

Врач просидел у нее целый час; они разговаривали, выпили за это время целый чайник цветочного чаю. Боль ее несколько притупилась, паническое настроение прошло. В шесть часов она заснула. Врач в задумчивости смотрел на нее. Не так уж много она и пила раньше, и тем не менее выход из алкогольной зависимости давался ей с таким огромным трудом. Почему? Интересный случай.


Ей все время говорили: вспомни самое худшее, до чего ты докатилась. Вспомнить это было очень важно, чтобы излечиться. Ее самое худшее произошло тогда, когда она однажды очнулась на могиле сына: ее рвало, в руке она сжимала бутылку виски, а другой рукой пыталась разрыть могилу. Именно тогда она окончательно поняла, что пора сдаваться и отправляться в клинику. Послушаться наконец Александра, начать делать то, что говорят врачи. В определенном смысле оказалось даже хорошо, что она дошла до подобного унижения и безобразия, до столь ужасного состояния. Конечно, то, что она ударила Александра стаканом в шею или что ее арестовали за вождение в нетрезвом состоянии, тоже было достаточно скверно. Но валяться на могиле — это уж действительно дойти до самого худшего, до низшей точки. Отсюда надо было уже только подниматься вверх. Она обязана была это сделать.


Вирджиния была трудным пациентом. Она не участвовала по-настоящему в сеансах групповой терапии, а при беседах с психиатром один на один тоже была очень сдержанна. Ее убеждали, что надо разговориться, надо постараться понять, что именно заставило ее изначально обратиться к алкоголю, сделало зависимой от него. Н-ну, пожалуй, это была послеродовая депрессия, туманно заявляла она в один день. На другой день утверждала, что причиной всему была ее низкая самооценка, заложенная еще в детстве, когда она постоянно чувствовала, что Малыш ее всегда и во всем опережает. Потом говорила, что причиной стала смерть ее ребенка. Никакой последовательности в ее словах не было, и никогда она не раскрывалась до конца.

С ней случались приступы гнева, и тогда она демонстрировала те «запасы ярости», которые, как хорошо знает любой психотерапевт, скрыты в каждом алкоголике, но и тут ни разу не назвала подлинной причины, из-за которой накопилась эта злоба. Один раз она уже почти призналась: «Ну ладно, я вам расскажу, все расскажу, слушайте, сейчас я вам все выложу», — но так и не сказала, заявив, что нет, она не хочет, не может, она сама толком не знает и не понимает, в чем дело; и опять укрылась в своем панцире одиночества и внутренней душевной боли.

Но она больше не пила. Пить она бросила.


Вирджиния категорически не желала возвращаться в Хартест. Она говорила, что может перенести пребывание в клинике, что сумеет, по всей вероятности, жить в Лондоне или, если необходимо, даже в Нью-Йорке; где угодно, но только не в Хартесте. Требовать, чтобы она жила там, — это чересчур. Никто не мог понять, в чем дело. Ее расспрашивали, но она не могла объяснить. Или не хотела.


Проведя три недели в клинике, она вернулась домой, на Итон-плейс. Она была страшно перепугана, не отпускала руку Александра ни на минуту и, когда машина остановилась перед домом, в ужасе взглянула на него и спросила:

— Что же они все обо мне думают? Как я стану смотреть им в лицо?

— Все считают тебя мужественной, сильной и будут рады, что ты вернулась домой, — ответил Александр, нежно целуя ее. — И Энджи здесь, она ждет не дождется, когда сможет увидеть тебя, ей очень нужны твое мнение и помощь по массе дел. Какая-то богатая клиентка доводит ее до сумасшествия. Пошли, Вирджиния, не бойся. И я всегда с тобой.


Она попробовала работать, потому что понимала, что это должно помочь, но работа давалась ей с большим трудом. И душевно и физически она была еще очень слаба. Она сознавала, что, настаивая на собственном участии, только создает этим для Энджи дополнительные трудности, но ничего не могла с собой поделать. Дела фирмы шли очень плохо: у них остались считаные клиенты. Вирджиния находила в этом некое противоестественное удовлетворение и говорила Энджи, что это хорошо, они смогут начать все заново и это будет даже интересно.