— Александр Кейтерхэм, — произнес он, и голос его звучал негромко, слегка в нос и по-английски музыкально. А она настолько смешалась, была настолько потрясена своей собственной реакцией на него, что в самом прямом смысле слова забыла, как ее зовут, и так и стояла, не в силах отвести от него взгляд и мучительно соображая, что бы такое ей сказать, чтобы не выглядеть полной дурой.

Мадлен Далглейш, несколько удивленная и не вполне понимающая, что тут происходит, решила вмешаться:

— Мисс Прэгер! Страшно рада вас видеть! Я стольким людям в Англии рассказывала о том, как в зале, переполненном прекрасными молодыми людьми, вы так долго и с увлечением беседовали со старой занудой, что слава о вас облетела всю страну. Ведь правда, Александр?

— Истинная правда, — ответил Александр.

— Какая чепуха! — одновременно с ним заговорила Вирджиния. — Вы были самым интересным человеком на том ужасном приеме, я получила огромное удовольствие от нашего разговора и была так расстроена, когда на следующий день вам пришлось отменить нашу встречу.

— Ничего, — сказала Мадлен Далглейш, — это никогда не поздно. Александр и я с удовольствием осмотрели бы Уолл-стрит и его окрестности, если у вас найдется время показать их нам. Ой, простите меня, мисс Прэгер, это Александр Кейтерхэм. Он в Нью-Йорке по делам; его мать — моя старая подруга. Я пригласила его на обед, а потом подумала, что, быть может, вы не станете возражать против знакомства с ним.

— Разумеется, нет, — ответила Вирджиния. — Рада познакомиться с вами, мистер Кейтерхэм.

— Нет, это я рад, для меня это большая честь, — возразил он и слегка поклонился, не сводя с нее взгляда.

— Не «мистер», — поспешно и как бы извиняясь произнесла с улыбкой Мадлен. — Лорд.

— Простите? — переспросила Вирджиния.

— Александр — граф Кейтерхэмский. Так ведь, Александр?

— Боюсь, так, — ответил Александр. Взгляд его по-прежнему был прикован к Вирджинии.

— Мы с его матерью были вместе представлены ко двору, — в голосе Мадлен Далглейш слышался легкий оттенок самодовольства, — еще в 1920 году. И с тех пор всегда были добрыми подругами. Вирджиния, дорогая, садитесь и скажите, что вы будете пить.

— Думаю, — проговорил Александр Кейтерхэм, — надо заказать шампанское. И отпраздновать. По-моему, сегодняшний день — особенный.


— Я совершенно не знаю Нью-Йорка, — говорил на следующее утро по телефону Александр Вирджинии. — Поэтому простите, если мое предложение покажется вам глупым. Но мне бы хотелось вместе с вами посмотреть на город с Эмпайр-стейт-билдинг.[7] А потом мы могли бы где-нибудь поужинать. Как вам такое предложение? Вы в состоянии вынести подобную программу?

— Надеюсь, — смеясь, ответила Вирджиния. — Насчет ужина мысль неплохая. Эмпайр-стейт — ладно, так уж и быть; но перед этим заедем в какой-нибудь бар. Давайте встретимся в «Сейнт-Реджис». В зале Кинг-Кола.

— Отлично. Спасибо. В половине седьмого?

— В половине седьмого.

Когда она приехала, он уже ждал ее; она взглянула на него — изящного, красивого особой английской, томной, как бы несколько расслабленной красотой — и почувствовала, что хочет его еще больше, еще сильнее, чем накануне. Все ее сомнения и тревога насчет собственной сексуальности пропали бесследно, словно никогда и не существовали; второй раз на протяжении последних суток она опять ощутила где-то глубоко внутри себя нечто похожее на резкий и глухой удар, какое-то жаркое пульсирующее биение, одновременно и приятное, и болезненное. Он слегка прикоснулся губами к ее пылающей щеке, и она прикрыла глаза, испугавшись, что он прочтет в них это страстное голодное желание; а открыв, увидела устремленный на нее нежный и изучающий взор его голубых глаз.

— Крайне рад видеть вас снова.

— Спасибо. Удачный был день?

— Нормальный. Занимался главным образом тем, что думал о вас.

Ее потрясло и напугало, что он может так вот просто сказать нечто подобное, и одновременно захлестнула волна счастья и удовольствия. Вирджинии стало необыкновенно легко, и еще она почувствовала себя как будто немного поглупевшей от радости.

— Ну, значит, день прошел напрасно, — быстро возразила она и покраснела, подумав, как неуклюже и грубо должны были прозвучать ее слова.

— Ничего подобного. И даже совсем наоборот. По-моему, более полезное занятие и придумать невозможно.

— Вот как…

— Я заказал бутылку шампанского. Мне показалось, что оно будет кстати.

— Очень мило. — «Господи, — подумала Вирджиния, — ну почему я никак не могу сказать что-нибудь умное и запоминающееся!»

— Скажите, — спросил он, — сколько раз вы поднимались на Эмпайр-стейт-билдинг?

— Честно говоря, не знаю. Возможно, раз двадцать. А может быть, и больше.

— Вам это должно было уже смертельно надоесть.

— Ну, — ответила она, — это ведь смотря с кем идешь.

— Постараюсь вам не наскучить.


Они стояли на восемьдесят шестом этаже и смотрели на освещенное электрическим заревом нью-йоркское небо, на небоскреб Крайслера, изящная вершина которого чем-то напоминала цветок, на цепочку огней, медленно плывущих по реке.

— Как красиво! — проговорил Александр. — Мне нравится.

— Мне тоже нравится, — отозвалась Вирджиния. — Вам надо посмотреть отсюда на город еще и днем. Совсем другой вид. Еще более поразительный.

— Он и сейчас поразительный. — Александр поднял руку и нежно, едва прикасаясь, погладил Вирджинию по щеке.

Она снова почувствовала знакомый уже прилив удовольствия. Сглотнув, улыбнулась.

— Рада, что он вам нравится. Мы, ньюйоркцы, на удивление чувствительные люди. Нам необходимо, чтобы нами восхищались.

— Ну уж восхищения-то в ваш адрес, должно быть, больше чем достаточно.

— Да. Кое-что перепадает.

— Пойдемте поужинаем. И я еще повосхищаюсь вами.

Она предложила отправиться в «Лютее»; Александр согласился просто потому, что, не зная города, сам ничего предложить не мог. Вирджиния уже заказала столик в этом ресторане и сумела сделать это меньше чем за сутки, что было показателем того положения, которое занимал в городе ее отец; Александр не знал, однако, что обычно столики здесь заказываются недели за две, и потому не смог оценить ее достижение по достоинству, но ему очень понравились и сам ресторан, и меню, и карта вин.

— Очень хорошо, совсем как в Париже, — сказал он.

— А почему здесь должно быть хуже?

— Не обижайтесь.

— Мы, янки, очень обидчивы. Я вас предупреждала. Мы любим, чтобы нами восхищались.

— Я и восхищаюсь изо всех сил.

С ним было легко разговаривать: держался он непринужденно, с интересом слушал и сам был интересен. Много рассказывал ей о том, как он живет в Англии (ведет совершенно феодальный образ жизни, как он выразился с почти извиняющейся улыбкой) в огромном семейном имении. Очень долго говорил о самом доме, о тех парках и сельскохозяйственных угодьях, что его окружают, о домах садовника и привратника, об охотничьем домике и конюшнях и об изумительных садах, идеально выдержанных в стиле XVIII века: об исключительно прекрасной, как он сказал, греческой беседке, спроектированной Робертом Адамом, и о самих садах, распланированных Брауном Способным, которого подрядил его дед после того, как спалил дом, выстроенный в елизаветинском стиле, — заснул, мертвецки пьяный, в постели с папиросой; имение называлось Хартест-хаус.

— Оно настолько прекрасно, что, когда я возвращаюсь откуда-нибудь из поездки, у меня до сих пор при виде его на глаза наворачиваются слезы.

Вирджиния удивленно посмотрела на Александра; подобной поэтичности она уж никак не ожидала; он слегка улыбнулся ей в ответ:

— Я очень сентиментален. Семейный недостаток.

— А фотографий у вас с собой нет?

— Нет, эту красоту невозможно передать на фотографии. Я предпочитаю хранить ее образ в своей памяти. Но если хотите, я могу прислать вам фотографию.

— Была бы рада. И это прекрасное имение и дом — это все ваше?

— О да. Да. Все мое.

— А ваш отец?..

— Он умер, — коротко ответил Александр. — Два года назад. А ваш?

Она рассказала ему все: как она изо всех сил старалась заслужить от отца хоть какую-нибудь похвалу; как тот постоянно следил только за Малышом и восторгался им; как в детстве, когда она была еще маленькой, он иногда сажал ее к себе на колено и говорил: «Ну что ж, неплохо, для девочки неплохо»; как она боялась ездить с отцом верхом, как он не обращал никакого внимания на ее успехи в учебе, с каким презрением относится к ее нынешней работе.

Александр слушал внимательно, вежливо, несколько удивленно улыбаясь; потом, в тот момент, когда она живописала ему одно из самых ужасных своих поражений в соперничестве с Малышом, он неожиданно закинул руки за голову и расхохотался.

— Почему вы смеетесь?

— Потому что это все чепуха. Потому что никаких настоящих проблем и трудностей у вас никогда не было. Настоящих — нет.

— Я понимаю, что, в общем-то, все это были не трудности. Но для меня они имели значение. Огромнейшее. В конце концов, все в жизни относительно.

— Разумеется. Но, видите ли, мне довелось пережить действительно очень тяжелые времена. А то, о чем рассказываете вы, мне лично кажется просто раем.

— В таком случае, лорд Кейтерхэм, расскажите мне о ваших тяжелых временах.

— Ну, — произнес он, сразу становясь сухим и холодным, — это не очень приятная история. Когда мне было семь лет, меня отправили в школу. Там меня часто били. Травили, запугивали, изводили. Я очень редко видел мать. Никто меня не любил, не ласкал, не гладил по голове, не расправлял ночью одеяло на моей постели. За исключением няньки, конечно. И это еще самая счастливая часть моей истории.

Вирджинию охватила волна нежности и сочувствия. Она накрыла руку Александра своей:

— Очень грустная история.

— Да, так и было. Невесело. — Он вдруг как-то очень располагающе, трогательно-грустно улыбнулся ей. Вирджиния почувствовала, как сжимается у нее сердце.

— И никто, никогда и ничем не помог вам восполнить те годы?

— Да нет. Пока нет. Но я надеюсь встретить кого-нибудь, кто это сделает. Когда-нибудь.

— Обязательно встретите, я уверена, — ответила Вирджиния.


Александр пробыл в Нью-Йорке три недели и на протяжении этого времени встречался с Вирджинией почти ежедневно. Она показывала ему город, перезнакомила его со своими друзьями, а однажды пригласила его домой, на 80-ю Восточную, на ужин, во время которого Фред III хотя и поворчал немного, но все же проникся к Александру некоторой симпатией и предложил ему провести последний его нью-йоркский уик-энд в их загородном доме в Ист-Хамптоне. Александр с удовольствием и в очень изящных выражениях принял это приглашение. Бетси была вне себя от переживаний и волнения — как угощать, с кем его познакомить, как развлекать? Пригласили также Малыша и Мэри Роуз, но Мэри Роуз в субботу сама устраивала большой прием и ужин; она, однако, любезно предложила, что они с Малышом могут специально приехать в воскресенье к обеду.

— А что нам устроить в субботу вечером? — с заметным беспокойством спросила Бетси Вирджинию. — Торжественный ужин? Или обычный прием? А может быть, просто посидим вчетвером спокойно дома, одни? Да, кстати, где бы его поместить: в той маленькой комнатке на одного или в большой гостевой, которая для двоих? Я не хочу, чтобы он подумал, будто мы засунули его в какой-то старый чулан.

— Мама, для женщины, которая вот уже тридцать лет принимает у себя в доме весь Нью-Йорк, ты ведешь себя очень странно, — засмеялась Вирджиния. — Знаешь, что, на мой взгляд, было бы неплохо? Давай пригласим Мадлен Далглейш. Она пока еще здесь, и я уверена, что она с радостью приедет. А Александра надо, разумеется, поместить в маленькой комнате. И не суетись ты так из-за него. Отец обязательно скажет: «А кто он такой? Всего лишь один из друзей Вирджинии, подумаешь».


Вирджиния пребывала во взвинченном, крайне эмоциональном состоянии, вся во власти лихорадочного возбуждения и любовного головокружения, и была раздражена тем, что Александр ничего не предпринимает. Он много общался с ней, внимательно слушал при разговорах, звонил ей по три раза на дню, провожал ее вечером домой и целомудренно, как-то почти непорочно целовал на прощание — и все. Вирджиния вспоминала мальчишек в колледже с их вечно шарящими пальцами, делано-страстными поцелуями и, оглядываясь сейчас на это недавнее прошлое, удивлялась своей тогдашней ледяной реакции; а вот теперь она вся тает от любви — временами, казалось ей, в самом прямом смысле слова, — горит желанием, теперь она почувствовала свое тело, его движения, его внутренние порывы и потребности; никогда раньше она не ощущала ничего подобного и даже не предполагала, что подобные ощущения возможны, — и все это не находит никакого выхода, не встречает никакого ответа. Она была в полном отчаянии; Александр обходился с ней как с доброй и любимой сестрой или как с хорошим другом; возможно, дома его ждет какое-нибудь создание благородных кровей и происхождения, а тут он просто приятно проводит с ней время. Понимает ли он, спрашивала себя Вирджиния, как я его хочу, в каком я от него восхищении? Господи, только бы он всего этого не видел и не понимал! Ведь иначе это было бы полнейшим, непередаваемым унижением. Это было бы просто ужасно.