Глава 35

Энджи, 1985

Они подружились с Александром. На протяжении всей той весны, всего времени, пока она вела переговоры, оформляла приобретение, переделывала и обставляла «Монастырские ключи» и пока Малыш все сильнее отдалялся от нее и все глубже погружался в подготовку к предстоящему открытию отделения «Прэгерса» — торжественный прием по этому случаю удалось в конце концов заказать в «Спенсер-хаусе» только на начало июня, на более ранний срок там все уже было расписано, — Энджи виделась с Александром почти еженедельно, иногда просто заезжая в Хартест, чтобы пообедать с ним вместе, изредка оставаясь там переночевать (и еще более редко делая это вместе с Малышом, который один только раз взглянул мельком на «Монастырские ключи», одобрительно кивнул и сказал: «Действуй дальше»). Она сама понимала, что это была довольно странная дружба: он — развитой и образованный, представитель высшего класса, выходец из старинного аристократического рода, ценитель загородной жизни и архитектуры XVIII века; она же — просто энергичная бабенка из лондонского Ист-Энда, читающая, кроме бухгалтерских отчетов своей фирмы, только женские журналы «Вог», «Вэнити фэйр» да колонки светских сплетен в газетах и начинающая испытывать глубокую депрессию, если ее всего на полдня оторвать от городских магазинов. И тем не менее общество друг друга было искренне приятно и интересно и тому и другому. Он восхищался ею, она была в восхищении от него; он был всегда ровен, рассеян, несколько измучен заботами и по-своему сексапилен. Она не могла до конца разобраться, откуда идет эта его сексапильность; во всяком случае, она сильно отличалась от самодовольной сексуальности Макса, да и от того, чем обладал в этом отношении Малыш, однако качество это у Александра несомненно присутствовало: оно проявлялось в каком-то особом изяществе, в том, что он чувствовал себе цену, хотя это и не создавало трудностей в общении с ним, и, кроме того, в его способности распознавать сексуальность в других и уметь оценить ее по достоинству. Заинтриговал ее и его образ жизни: когда Александр говорил о своем доме, имении, о своих лошадях, охоте, занятиях в тире, о делах и заботах, в которых проходят у него год за годом, ей почему-то не было скучно, напротив, она испытывала ко всему, о чем он рассказывал, подлинный интерес. Этот интерес был несколько отстраненным, но совершенно искренним. Она любила слушать (пытаясь и будучи абсолютно не в состоянии представить, как бы она вела себя в подобной ситуации) его рассказы о своих детях, о том, как он беспокоится за Макса, как гордится Шарлоттой, как обожает Георгину («Она ваша любимица, верно? Я сразу поняла». — «Ну, не совсем любимица, но у меня самые хорошие взаимоотношения и полное взаимопонимание именно с ней, и именно с ней больше всего общего»). К тому же Энджи обнаружила, что и сама может говорить с ним о своей жизни, о возникшем у нее отчуждении от проблем Малыша с банком, да и от самого Малыша тоже, о том, что она очень сильно отличается от жен его друзей, вообще людей его круга (хотя, с другой стороны, никоим образом не хочет ни быть на них похожей, ни влиться в этот круг); о своем собственном деле, своей сильнейшей гордости за то, чего ей удалось достичь, о своем восхищении тем, как живет и действует рынок недвижимости, как отражает он все колебания в благосостоянии страны, как абсолютно необходимо уметь поймать на этом рынке нужный момент; и о своем прошлом, том прошлом, что было у нее до встречи с Вирджинией, — она обнаружила, что ей нравится говорить с Александром и об этом, о тех днях, что провела она вместе с Джонни и Ди, о том, как она работала моделью, и даже о ее отношениях с М. Визерли. Конечно, рассказывала она не обо всем, время от времени кое-что приукрашивала, но, в общем-то, с Александром она могла говорить безостановочно и с удовольствием.


— Вам было весело с Вирджинией? — спросила она как-то раз, когда однажды в воскресенье, уже в конце мая, они прогуливались вдвоем вокруг озера. Она заехала к Александру после очередной из своих еженедельных инспекционных поездок в «Ключи», которая на этот раз сильно расстроила ее: в доме была отремонтирована только коробка здания, внутренние работы практически еще не начинались, а плавательным бассейном этим летом уже точно нельзя будет пользоваться.

— Что значит «весело»? — несколько настороженно глянул на нее Александр.

— Н-ну… не знаю. Вы когда-нибудь разыгрывали друг друга? Или делали друг другу смешные подарки, шутили друг с другом, дурачились?

— Н-нет… пожалуй, нет, — ответил Александр.

Он как-то сразу сильно погрустнел и ушел в себя, и Энджи поспешила сменить тему разговора. Да и в любом случае вопрос она задала дурацкий: любому, кто знал Вирджинию, сразу же должно было быть ясно, что способность к подобным развлечениям не входила в число ее талантов. Энджи очень нравилась Вирджиния, она с сочувствием относилась к ней при жизни и искренне горевала, когда та погибла; но при всем этом сама Энджи никогда не хотела бы походить на человека такого типа. Хотя, зная о Вирджинии все то, что она узнала о ней теперь, несколько смешно относиться к ней с сочувствием; пожалуй, зависть была бы в данном случае более подходящим чувством. Все эти ее любовники! Умная, сука. Черт, и как только ей это удалось? И почему она не проявила чуть больше осторожности, почему не подумала о последствиях? Вот что было действительно непостижимо. И чем больше Энджи узнавала Александра, тем сильнее и сильнее заинтриговывала ее эта загадка.

— А как Георгина?

— Хорошо. Через месяц будет дома. — Александр снова повеселел. — Я без нее соскучился. Насколько я понимаю, она хочет опять пригласить сюда погостить Кендрика и Мелиссу. У вас это не вызывает возражений?

— Ничуть, — отозвалась Энджи, которой очень хотелось установить более близкие отношения с детьми Малыша от первого брака; Энджи они казались куда более интересными и покладистыми, чем ее собственные дети. — Конечно, я надеялась, что они смогут остановиться уже в «Ключах», но чем дальше, тем больше я сомневаюсь, что там вообще можно будет жить этим летом.

— В таком случае приезжайте сюда не на день-два, а дольше, — улыбнулся ей Александр. — И с детьми.

— А вы любите детей, да? — осторожно спросила Энджи.

— О да, очень. Мои дети всегда были для меня источником величайшей радости. Я люблю всех детей, в любом возрасте. Даже и самых крошечных, таких как Спайк и Хьюди. Честно говоря, мне бы хотелось, чтобы у меня их было еще больше, как было принято в семьях викторианских времен, но…

— Но что? — почти прошептала Энджи.

Наступило долгое молчание. Александр опять заметно погрустнел и, казалось, был мыслями где-то далеко; потом наконец ответил, тоже очень тихо:

— Не суждено было, так уж вышло. Вирджиния была не совсем… здорова. И мне казалось эгоистичным настаивать на том, чтобы у нас были еще дети. И у меня… у нас… уже был Макс, так что у Хартеста появился наследник. Это было самое главное.

— Ну конечно. Разумеется. — Она посмотрела на Александра. Да, он плотно окружил себя завесой недоговоренностей и неопределенностей, рассчитывать на возможность новых откровений и признаний не приходилось. Энджи взяла его под руку и слегка ускорила шаг.

— Александр, бедняга, вы должны себя чувствовать одиноко.

— Да нет. — Он, улыбаясь, покачал головой. — В определенном смысле, пожалуй. Но у меня есть дом, он мой постоянный друг.

— Не знаю. Я бы про свой дом так никогда не сказала. Мне в друзья нужен кто-то поживее характером.

— Не расстраивайтесь, дорогая. Пройдет открытие банка, и у Малыша появится для вас больше времени. Какие у вас изумительные часы! Знаете, на загородные прогулки их лучше не брать: вдруг потеряете или уроните в грязь.

Энджи взглянула на запястье, где были надеты маленькие часики от Тиффани с бриллиантом и изумрудами; это была самая первая из подаренных ей Малышом драгоценностей, «часы нашего первого тра-ха», как называл их Малыш, она их так с тех пор и носила.

— Ну, — ответила Энджи, — они… — Она запнулась, потом договорила: — Не упадут. У них хороший замок. Очень хороший.

Она чуть было не проговорилась Александру, чуть не призналась ему, что если они и пропадут, так невелика беда. Господи, и как только она могла сказать ему — ну или почти сказать — нечто подобное? Он же считает ее безупречно чистым, приятным, высокоморальным человеком! И что он о ней подумает, если узнает, что эти часики от Тиффани на самом деле — подделка, которую ей сделали в Гонконге всего за один уик-энд, так что настоящие часы она смогла продать, а на вырученные таким образом деньги съездить в крайне желанную (и весьма дорогостоящую) поездку в компании крайне желанного (и весьма дорогостоящего) молодого человека? Как раз тогда, когда Малыш в очередной раз оказался надолго прикован к семье. Тогда этот трюк доставил ей массу удовольствия, исполнить его ничего не стоило, а раскрыть было бы практически невозможно. Малыш абсолютно не разбирался в драгоценностях и сам никогда бы не смог догадаться, что часы, которые она носит, на самом-то деле не настоящие. И это была действительно классная подделка, а не какая-нибудь дешевка, она тогда не пожалела на нее денег. И все-таки иногда, когда Малыш бывал с ней особенно ласков и нежен, когда он вспоминал вдруг об этих часах и о том событии, с которым они были для них обоих связаны, у Энджи возникало ощущение какого-то душевного дискомфорта, очень отдаленно напоминающее совершенно несвойственное ей чувство вины.

Она подняла голову, посмотрела на Александра снизу вверх и, чуть поколебавшись, спросила:

— А вам приходилось когда-нибудь сделать что-то такое, что потом вызывало бы у вас одновременно и гордость, и стыд? Что-то так хитро и тонко задуманное, что потом вам самому не верилось, что вам это удалось?

Глава 36

Александр, 1969–1970

Ему самому не верилось, что ему это удалось. Все оказалось так просто, так легко, а достичь удалось очень многого — всего, на что он так надеялся. А главное, они вполне это заслужили. Все, без исключения. Ему с трудом верилось, что они и вправду могли вести себя подобным образом: с каким-то безудержным эгоизмом, непрерывно используя друг друга, подставляя друг друга, топя друг друга. В общем-то, все это могло бы им и сойти, вполне могло сойти, если бы только они не пытались втягивать и его. Ну, не совсем его, а принадлежащую ему территорию. Его дом. Лондонский дом. Тот самый, которым Малыш со своей любовницей воспользовались без его разрешения, без его ведома. По крайней мере, они полагали, что без его ведома.

На протяжении многих дней после подслушанного им разговора Вирджинии с Малышом он надеялся, что она расскажет ему об этом разговоре, спросит его, не возражает ли он, пусть даже выразит надежду, что он не будет возражать. Но — ничего. Совершенно ничего. Подобное поведение он находил крайне шокирующим. В его глазах ничего не свидетельствовало более убедительным образом о ее полнейшем безразличии к его чувствам — и о ее абсурдном внимании к чувствам брата, — нежели то, что она могла столь явно, вопиюще его обманывать. Он ее так любит, так глубоко и беззаветно любит, и она это знает — и тем не менее злоупотребляет подобным образом и его любовью, и его доверием.

Телефонный разговор между Малышом и Вирджинией о том, что Малыш хотел бы на несколько дней воспользоваться его домом, Александр слушал тогда с чувством нараставшего отвращения; трубку он взял совершенно случайно, услышав раздавшийся в холле звонок; но когда в трубке послышался голос телефонистки, он сразу же понял, кто звонит.

Два дня, на протяжении которых Малыш и Энджи, как он знал совершенно точно, находились в его доме, — эти два дня сделали его почти больным. В те дни он старался не встречаться с Вирджинией, отговариваясь тем, что на ферме было очень много работы (что соответствовало действительности). По ночам он почти не мог заснуть; лежал без сна рядом с Вирджинией, глядя в темноту широко раскрытыми глазами, и уговаривал себя успокоиться. На вторую ночь он встал в три часа и вышел на улицу; ночь стояла ясная, звездная, мягко светила чуть скрытая дымкой луна; он прошел немного по Большой аллее, остановился, оглянулся назад, и вид Хартеста, во всем его великолепии и совершенстве, как будто выгравированного на фоне серебристо-темного неба, подействовал на него, как всегда, успокаивающе и умиротворяюще, облегчил переживаемые им страдания. На верхнем этаже тускло светилось окно; Александр подумал о маленьком Максе, который сладко спал сейчас там, в детской; это был его наследник, наследник Хартеста; и никто, даже Вирджиния, никогда не узнает, какие чувства он испытывал, когда наконец взял Макса на руки, посмотрел на его крошечное сморщенное личико и понял, что теперь преемственность рода обеспечена. У него возникло тогда какое-то странное ощущение одновременно спокойствия, умиротворенности и величайшего торжества; он всегда любил Вирджинию и старался поддерживать ее, когда у нее рождались девочки и когда у нее был тот, первый мальчик, Александр-маленький, у которого оказалась такая грустная судьба; но в душе у него не было ощущения настоящего, подлинного мира и спокойствия до тех самых пор, пока не появился на свет этот крепкий, исключительно красивый малыш.