— Мне нравится, — заметила она, — очень симпатичное имя. Пожалуй, я тебя так и буду теперь звать — Егор.

— Пожалуйста, не надо, — запротестовал он, — терпеть его не могу.

Так и родилось ласкательное Джорджи; когда она думала о нем, то всегда называла его про себя Джорджи; и любила она именно Джорджи; и ее раздражало и даже сердило, когда Георгину называли Джорджи; странно и непостижимо, но ей почему-то казалось, что от этого страдают ее отношения с Мартином, они начинают выглядеть какими-то дешевыми, что здесь даже скрыта прямая для них угроза. И в то же самое время ей доставляло удовольствие сознание того, что ни один из членов семьи не понимает, почему она не разрешает им называть Георгину Джорджи и что именно заставляет ее сердиться, когда они это все-таки делают.


На протяжении всей своей замужней жизни она продолжала любить Мартина; со временем они стали еще ближе друг другу и превратились почти что в мужа и жену; они делили простые радости жизни — пикники, прогулки пешком или верхом, даже празднование Рождества, — так, как редко удается делить их любовникам; вместе наблюдали, как растет и взрослеет их ребенок. Вирджинию всегда удивляло, когда кто-нибудь говорил, что романы на стороне создают всевозможные проблемы, что они — источник скорее огорчений и несчастий, нежели спокойствия и удовлетворения. Для нее самой ее Джорджи и ее любовь к нему были величайшей радостью в жизни; и умерла она, выдохнув в последнем крике его имя.

Глава 51

Шарлотта, весна 1987

Шарлотта проснулась, оттого что в ее сон ворвался вдруг голос Гейба.

Она до сих пор все еще так часто думала о нем, он так часто ей снился, что само по себе ощущение, будто ей послышался его голос, было и неудивительно; но только с огромным трудом заставив себя до конца проснуться — пробуждение всегда было для нее тяжким делом, — она поняла, что и вправду держит в руках телефонную трубку и оттуда действительно доносится до нее голос Гейба; какой-то странно приглушенный, но несомненно его голос, глубокий, чуть с хрипотцой, слегка нетерпеливый, — господи, какой же сексуальный голос! — он повторяет ее имя и спрашивает, кто у телефона.

Она поспешно уселась на кровати, сообразив, что его голос приглушен главным образом потому, что между ее ухом и трубкой оказалась смятая простыня, и откинула назад волосы; сердце у нее заколотилось так сильно, что, если бы она была сейчас не в постели, она почти наверняка грохнулась бы в обморок.

— Гейб, ради бога, что стряслось? — Шарлотта взглянула на часы: шесть утра. — У вас же сейчас должно быть сколько… час ночи?

— Я еще работаю, — ответил он, и раздражение, прозвучавшее в его тоне, явственно чувствовалось даже за три тысячи миль, — у нас тут дел хватает. — Отсюда с такой же очевидностью следовало, что у нее на уме, конечно же, нет ничего более важного, кроме как бегать по магазинам. — Послушай, Шарлотта, мне кажется, тебе следует кое-что знать. Папа сказал мне, чтобы я не вмешивался, но… ты знаешь, что твой дед болен?

— Что? — переспросила она, чувствуя, как в животе у нее возникает какая-то странная пустота. — Нет, ничего не знаю. Насколько болен? И почему мне ничего не сообщили?

— Я так и думал, — медленно проговорил он. — Вот поэтому я и решил позвонить тебе. Мне это все показалось странным.

— Гейб, пожалуйста, перестань говорить загадками. Скажи толком, что произошло. У него что, инфаркт или что-то другое? И почему бабушка мне не позвонила? Я не понимаю.

— Я точно не знаю. Нет, не инфаркт. По-моему, небольшой сердечный приступ. Это случилось… три, может быть, четыре дня назад. Ничего особенно серьезного. Но он дома, а тут происходят какие-то странные вещи.

— Какие вещи, Гейб?

— Ну, теперь, когда я выяснил, что ты ничего не знаешь, они мне кажутся даже еще более странными. Для начала, ты ничего не слышала о том, что Чак Дрю должен поехать в Лондон?

— В общем-то, слышала, — задумчиво произнесла Шарлотта, — но это было уже несколько месяцев назад. Я тогда собиралась поговорить с дедом, но тут умер дядя Малыш, Питер Дональдсон занял его место, и я решила, что это были просто пустые слухи. Я уверена, что Питер об этом ничего не знает.

— Ну что ж, проверь. И второе… Крис Хилл, судя по всему, переходит в «Грессе».

— Черт возьми, Гейб. Об этом я тоже слышала, это было частью тех же самых слухов. И чего ради ему это понадобилось? Притом именно сейчас? — Мозг ее лихорадочно работал, пытаясь осмыслить и понять услышанное. — Если он честный человек, то должен понимать, что нужен деду. А…

— Вот именно, а если нечестный, то может очень неплохо воспользоваться положением в «Прэгерсе» в собственных интересах. Не знаю. Но я подумал, что ты должна обо всем этом знать. У меня все.

— Наверное, мне стоит приехать. Повидаться с дедушкой, может быть, и с Фредди. Кстати, как там Фредди?

— Н-ну… так же, как и раньше, только хуже.

— И он тебе обо всем этом ничего не говорил? Или твоему отцу?

— Нет. Ничего. Только ходит все время с важным видом. Вот, пожалуй, и все новости.

— Да, — сказала она, — да, мне лучше приехать. В любом случае мне бы нужно повидать деда. И бабушку.

— Дай мне знать, когда прилетишь, — отозвался он. — Было бы приятно увидеться.

Второй раз за последние пять минут Шарлотте показалось, что она может упасть в обморок.


У нее было побуждение сразу же перезвонить Бетси, но, по крайней мере, в течение нескольких ближайших часов об этом явно не могло быть и речи. Шарлотта встала, приняла душ, оделась (с большим неудовольствием отметив про себя, что новый костюм от Маргарет Хоуэлл, который она приобрела всего месяц назад, уже тесен ей в талии; о господи, опять надо садиться на какую-нибудь жесткую диету), сложила дорожную сумку, позвонила в Хитроу, заказала себе билет на вторую половину дня и отправилась на работу.

Придя в контору, она сразу же пошла переговорить с Питером Дональдсоном. Он становился ей все более и более симпатичен, и теперь она уже стыдилась того, что поначалу, в самые первые и трудные для нее недели работы в Лондоне, сочла его скучным и неинтересным. К ней Дональдсон относился всегда хорошо и великодушно, помогал ей, поддерживал и, не колеблясь, воздавал должное в тех случаях, когда она этого заслуживала.

— Питер, если не возражаете, я бы хотела взять несколько дней отгулов. Деду что-то не очень хорошо, мне звонили сегодня утром. Я понимаю, у нас сейчас напряженное время, но…

Дональдсон явно встревожился:

— Я ничего не слышал. Сожалею, если он нездоров. От меня что-нибудь требуется?

Его реакция лишний раз доказывала, что происходит нечто странное. При обычных обстоятельствах его обязательно должны были бы уведомить, что Фред III нездоров, что возможны изменения в руководстве, что вероятен приезд Чака Дрю в Лондон.

— Нет, ничего, — поспешно ответила Шарлотта. — По-видимому, он не хочет, чтобы начались всякие разговоры. Знаете, он очень чувствителен к теме своего здоровья.

— Ничего удивительного, — сказал Дональдсон. — Если бы мне было восемьдесят четыре года и я при этом руководил банком, я бы тоже был более чем чувствителен.

Он улыбнулся, но в голосе его ясно проскальзывало беспокойство. В свое время его назначение на этот пост, после того как умер Малыш, было несколько неожиданным и тогда рассматривалось как временное. С работой он справлялся великолепно, но председателем лондонского отделения «Прэгерса» его так до сих пор и не утвердили. И этот факт был существен и для него самого, и для отделения.

— Будем надеяться, что ничего серьезного, просто обычная легкая паника, — заключила Шарлотта. — Обещаю вам, что в любом случае в следующий понедельник я буду на работе. И сегодня полдня тоже, я уезжаю только к вечеру.

— Хорошо. Но проинструктируйте Билли Смита по всем вопросам, которые тут могут возникнуть в ваше отсутствие, ладно?

— Разумеется. — Билл Смит, умный, способный и амбициозный, был ее помощником. Она считала, что ей с ним очень повезло.

Она вернулась к себе в кабинет и попросила секретаршу сделать ей кофе.

— С печеньем, Шарлотта?

— Нет, ни в коем случае. — Шарлотта вдруг особенно резко ощутила, как пояс врезался ей в талию, когда она села. — Я на диете, Лиз. С сегодняшнего дня.

— Хорошо, — ответила Лиз. На ее памяти за последние полгода Шарлотта уже пять раз садилась на разные диеты.


В обед Шарлотта позвонила в Нью-Йорк, на 80-ю Восточную улицу. К телефону подошла бабушка, голос у нее был слабый, вроде болезненный, и… что-то в нем чувствовалось еще, но вот что? Холодок. Да, совершенно определенно, голос был холодный.

— Шарлотта! Очень мило, что ты позвонила.

— Как дедушка?

— Он… — Последовало какое-то легкое замешательство. — По-моему, хорошо. Да, хорошо.

— Он в постели?

— Да, дорогая, разумеется, он в постели. Шарлотта, ты что, была так сильно занята или в чем дело? Должна тебе сказать, он несколько обижен тем, что ты не позвонила.

— Бабушка, но я… я ничего не знала. До самого сегодняшнего утра.

— Шарлотта, дорогая, не говори глупостей. Я просила Фредди сообщить тебе сразу же, как это случилось, и он сказал мне, что звонил. Я специально еще раз переспрашивала у него, когда ты не позвонила.

— Фредди… — Шарлотта замолчала. Ее вдруг охватила холодная ярость. Как мог он поступить так жестоко и бездушно? Одно дело вести какие-то игры и соперничать на работе, и совсем другое — пытаться манипулировать ею, играя на чувствах двух стариков. — Бабушка, извини меня, пожалуйста. Я… чего-то не поняла. Я прилетаю сегодня вечером. Хадсон мог бы меня встретить?

— Наверное, дорогая. — Голос Бетси слегка потеплел. — В котором часу ты прилетишь?

— В семь вечера по вашему времени. В аэропорт Кеннеди. Если Хадсона не будет, я возьму такси. Не беспокойся. А можно мне сейчас поговорить с… нет, знаешь, пожалуй, лучше передай от меня дедушке большущий привет и скажи, что я приезжаю. До свидания, бабушка.


Потом она набрала номер Фредди. Секретарша ответила ей, что его весь день не будет на месте, и спросила, что передать.

— Передайте, — сухо сказала Шарлотта, — что я звонила. И что я ценю его заботу обо мне, когда он не тревожит меня известиями о болезни деда, но о подобных вещах я все-таки предпочла бы знать.

— Э-э… да… хорошо…

Судя по тону, секретарша чувствовала себя несколько неудобно. Она явно участвовала в общем заговоре. «Ну что ж, — подумала Шарлотта, — недаром она мне всегда не нравилась». Она вдруг очень отчетливо, живо представила себе эту секретаршу: вечно чересчур отглаженную, чересчур блестящую, с широченными искусственными плечами, чем-то напоминающую отрицательных персонажей из фильмов о звездных войнах. «Если мне удастся разобраться с нынешними делами, — решила Шарлотта, — я ей с удовольствием выскажу, что я о ней думаю».


Следующим, кому она позвонила, был Гейб.

— Я приезжаю сегодня вечером. Поеду прямо домой. Может быть, утром мы могли бы переговорить?

— Конечно, — ответил он. — Позвони мне.

Он разговаривал как всегда: коротко, только по делу, пребывая мыслями где-то далеко. Она вздохнула и перестала даже думать о том печенье, от которого недавно отказалась. От Гейба была только одна польза: из-за него у нее всегда портился аппетит.


Прежде чем уехать, она позвонила Георгине.

— Привет, Джорджи. Как Джордж? Господи, и почему только ты дала малышу свое собственное имя?!

— Как всегда, демонстрирует свой здоровый аппетит, — ответила Георгина. — У меня такое ощущение, будто меня подключают к доильному аппарату, как корову. На ферме.

— Тебе не нравится?

— Очень нравится.

— Георгина, я уезжаю на несколько дней в Нью-Йорк. Дедушка что-то нездоров. Но по-моему, ничего серьезного. Когда вернусь, позвоню. Как папа?

— Папа хорошо.

Георгина вместе с ребенком уже снова вернулась в Хартест. Она заметно изменилась: стала спокойнее, уравновешеннее, казалась счастливой. Если кто-нибудь говорил что-то на этот счет, она обычно отвечала несколько расплывчато, что на нее так повлияло материнство. Ко всеобщему изумлению — не удивилась одна только Энджи, заявившая, что он демонстрирует типичнейший комплекс родительской вины, — Александр заявился в госпиталь королевы Шарлотты с огромным букетом, таким большущим, что его самого за цветами почти не было видно, и со слезами на глазах умолял Георгину простить его и вернуться домой. Она ответила, что не вернется, что ей вообще нравится в Лондоне и нравится жить самостоятельно; но после того, как четыре ночи подряд сын будил ее каждые полтора-два часа, после того, как он простудился и у него высыпала сыпь от мокрых пеленок, Георгина уложила вещи в свой «гольф» и с удовольствием и благодарностью вернулась в Хартест — и к Няне. Вся семья испытала чувство облегчения: Георгину любили, но при этом у нее была репутация человека, совершенно неспособного позаботиться о себе, а уж о себе и своем ребенке одновременно — тем более.