Эти размышления какое-то время не давали ей спокойно уснуть, как и плач других детей, и жадные требования ее собственного. Георгина не была даже до конца уверена в том, известно ли Мартину, что она хоть что-то знает. Она никогда не намекала на то, что в ее отношениях с Александром может быть нечто необычное; скорее, даже наоборот. Ее преданность Александру в период его болезни, казалось бы, свидетельствовала об исключительно сильных дочерних чувствах. Так что же ей делать, как поступить? Может быть, просто сказать: «Мартин, я знаю, что я ваша дочь, и мне хотелось бы поговорить об этом»?

Или: «Мартин, вот ваш внук». Или: «Мартин, можно я буду называть тебя папой?»

Нет. Как-то не так.

Все-таки это была невероятно трудная проблема. И очень деликатная.

А потом ей вдруг пришла в голову мысль назвать ребенка Джорджем. Имя было в любом случае хорошее. Оно шло малышу: он был очень похож на Джорджа. Мартин обязательно скажет что-нибудь по этому поводу. А тогда и она сможет сказать… ну, она не очень хорошо представляла себе, что скажет в этом случае, но чувствовала, что после этого разговор сам повернет в нужном направлении.

Чувство облегчения, которое она испытала при этой мысли, было столь велико, что она наконец-то заснула глубоким и сладким сном; дежурной ночной сестре пришлось долго трясти ее, чтобы разбудить, и она даже раздраженно заметила, что если Георгина хочет кормить ребенка по ночам, так надо вставать и кормить, а если нет, то они ему будут давать бутылочку.


Первой, кому она сказала, была Шарлотта. Но не о Мартине, а о том, что решила назвать ребенка Джорджем. Ей хотелось посмотреть, как Шарлотта прореагирует на эту новость. Реакция оказалась, как всегда, сильно окрашена командирскими нотками.

— Георгина, нельзя давать ребенку свое собственное имя. Нельзя этого делать.

— Можно. Очень хорошее имя.

— Но ведь начнется сплошная путаница. Ты его наверняка станешь звать Джорджи и…

— Нет, не стану, — очень твердо и решительно возразила Георгина. — Так его звать я не буду. Его имя — Джордж.

— По-моему, это очень глупо, — ответила Шарлотта.

Георгине было ужасно неловко, но все же она собралась с духом:

— Есть и другая причина.

— Какая другая причина?

— Шарлотта, я… я знаю, кто он.

— Кто «кто он»? Джорджи, перестань говорить загадками.

— Кто такой Джорджи. Кто… Шарлотта, не делай вид, будто ты ничего не понимаешь. — Она села на кровати, села очень прямо, раздраженно откинула волосы и внимательно посмотрела на сестру.

— Прости меня, Георгина, я не… — И тут Шарлотта вдруг тоже уставилась на сестру с каким-то благоговейным страхом в глазах, как будто боясь произнести хоть слово, любое слово, какое угодно. Наконец она проговорила: — Ты хочешь сказать, ты знаешь, кто… кто твой отец?

Шарлотта произнесла эту фразу шепотом, косясь через плечо на соседнюю кровать; но там лежала какая-то индианка, которую постоянно окружала невероятная толпа родственников, и казалось очень маловероятным, чтобы кто-нибудь из этой толпы слушал их разговор.

— Да. Да, знаю. — Георгина улыбнулась, испытывая при этом точно такое же ощущение, какое уже пережила однажды, когда, придя как-то из школы, бегом помчалась наверх сообщить маме, что получила награду за отличный рисунок. — Я знаю. И это… Шарлотта, ты не поверишь, но… нет, обещай мне, что не будешь спорить, потому что я точно знаю…

— Джорджи, да говори же ты, бога ради! А то я тебя ударю.

— Это Мартин.

— Мартин?! Мартин Данбар?! Чепуха, Георгина. Не может этого быть. Это просто невозможно. Мартин, он же такой…

— Какой «такой»?

— Ну, он такой… застенчивый.

— И я тоже. И он тоже высокий, ужасно худой и сутулится.

— Масса людей сутулятся.

— Знаю, знаю. Но есть и еще кое-что. Вот послушай.

И она рассказала Шарлотте. О проявленной Мартином чуткости и заботе, о невероятнейшем мужестве, которое он обнаружил, приехав навестить ее в больнице, о предложенной им помощи, о том, что он вообще относился к ней чем дальше, тем все более по-отцовски.

— Да, но, дорогая…

И тогда она рассказала о гораздо более важных вещах: об имени, об убежденности Энджи, что Мартин любил их мать.

— Не смотри на меня так, Шарлотта. Я знаю, понимаешь? Я просто это знаю. Передай ему, пожалуйста, что ребенок родился. Скажи, что это мальчик, но не говори, как я его назвала.


Максу Георгина решила ничего не объяснять. Для этого у нее не было ни сил, ни мужества. Так уж и быть, пусть он ей заявит, что назвать малыша Джорджем — глупейшая идея, и на этом все и кончится.


Она была почти уверена, что у Няни были как минимум свои серьезные подозрения. Когда Георгина сказала ей, как назвала сына, Няня в ответ лишь сурово кивнула и уронила: «В самый раз». А с другой стороны, возможно, такой ответ был просто еще одним проявлением обычных ее лаконичности и логики.

* * *

Георгину тревожило, не сможет ли Энджи сопоставить некоторые достаточно очевидные вещи и все вычислить: она ведь все подмечает, схватывает и отличается большой проницательностью. Но если Энджи что-то и вычислила, то ничем этого не показала. Узнав имя малыша, она только одобрительно кивнула: «Хорошее имя» — и предложила Георгине воспользоваться на несколько дней услугами ее няни или просто приехать пожить первое время у нее. В те дни Георгину не раз мучили угрызения совести из-за того, что прежде она относилась к Энджи с недостаточной симпатией.


Когда в больничной палате, где она лежала, появился Александр, Георгина была так рада и тронута, что даже расплакалась. Он пришел с огромным букетом цветов, заключил ее в объятия, расцеловал, сказал, что любит ее, что сожалеет о том, как глупо себя вел, что она умница и он умоляет ее вернуться в Хартест и жить вместе с ребенком там. Она ответила, что тоже его любит, но хочет остаться жить в Лондоне, однако обещала приезжать в Хартест каждые выходные. Ей было любопытно, прореагирует ли как-нибудь Александр на имя ребенка; но нет, никакой особой реакции он не выказал. Лишь заявил, что находит весьма очаровательным, до какой степени нравится ей ее собственное имя, раз она даже решила передать его по наследству.

Когда Георгина в конце концов — вряд ли здесь уместно выражение «в конце концов», поскольку она выдержала только три дня самостоятельной жизни, — капитулировала и вернулась домой, Александр был заметно тронут. Как-то раз она в библиотеке, возле зажженного камина, кормила ребенка; Александр сидел напротив, смотрел на нее, и глаза у него были необыкновенно нежные и, пожалуй, немного грустные.

— Жаль, что твоя мама этого не видит, — проговорил он.

Георгина сильно удивилась: он почти никогда не вспоминал о Вирджинии.


Няня приняла Георгину и ее ребенка с чувством невыразимого облегчения; Георгина не успела оглянуться, как бумажные пеленки малыша были выброшены и заменены на добротные и прочные байковые, его цветастые одеяния — на подобающую детскую одежду, и Джордж, плотно спеленутый и переодетый, уже лежал в колыбельке.

— Я очень рада, что ты здесь, — заявила Няня, — я так переживала, что он там в Лондоне с этой женщиной.

Георгина даже не сразу сообразила, что Няня говорит о миссис Викс: фраза была сказана таким тоном, будто Джордж занимался в Лондоне какими-то сомнительными и буйными похождениями.

Мартин в госпиталь к Георгине не приехал. Она уговаривала себя, что от него невозможно ожидать решимости больше чем на одну поездку в Лондон за десять лет, тем более когда речь идет о визите в родильное отделение; но ей все-таки было больно и обидно. Потом, за день до того, как ее должны были выписать, ей принесли огромный букет; цветы были от Мартина и Катрионы, и к ним была приложена визитка Мартина со словами: «Дорогая Георгина, мы оба очень рады. Жду с нетерпением, когда ты приедешь в Хартест и я смогу тебя увидеть. Обязательно свяжись со мной». Учитывая все обстоятельства, со стороны Мартина это был очень знаменательный жест.


Они увиделись только после того, как Георгина возвратилась в Хартест и уже прожила там дня три. Она сидела в детской, распеленав Джорджа и давая ему полежать немного на воздухе, когда вдруг услышала, что к дому подъезжает машина; она выглянула в окно и увидела, что это «лендровер» Мартина.

Георгине стало как-то не по себе, как если бы приехавший был ее любовником. Она в последний раз ласково пошлепала малыша по спинке, потом спеленала его, завернула в одеяльце и медленно спустилась с ним по лестнице. Однако Мартина нигде внизу видно не было. Чувствуя себя довольно глупо, Георгина направилась в сторону холла возле входной двери и тут услышала, что Мартин разговаривал с Александром в коридоре. Она пошла на их голоса.

— Привет, — сказала она. — Здравствуйте, Мартин.

— Георгина, дорогая, мы сейчас не можем отвлекаться, — проговорил Александр, — на ферме проблемы. Две коровы заболели. Мартин приехал сказать мне об этом. Мартин, погоди здесь минутку, я пойду позвоню Биллу Визерсу, может быть, он сможет приехать.

Александр скрылся в оружейной комнате; Георгина несколько смущенно смотрела на Мартина.

— Здравствуйте, — повторила она.

— Здравствуй, Георгина. Как ты?

— О-о… намного лучше. Чувствую еще некоторую усталость, но в общем хорошо. Вот, посмотрите, это мой сын и наследник. Правда красавец?

Мартин посмотрел на малыша, и на лице его появилось какое-то странное выражение: одновременно и нежности, и счастья, и чего-то близкого к благоговению, но сильнее всего был заметен искренний и жгучий интерес, с которым Мартин разглядывал ребенка, изучал внимательно, почти ревностно черты его лица, его особенности, всю его крошечную фигурку. Именно этот интерес больше, чем что-либо друroe, окончательно убедил Георгину в том, что она права в своих предположениях.

Наконец Мартин поднял на нее глаза и спросил:

— А как ты хочешь его назвать?

— Ну, — ответила она, чувствуя, как сильно, почти до боли, заколотилось у нее сердце, — я бы хотела назвать его…

Но тут снова появился Александр, взволнованный, нетерпеливый.

— Пойдем, — перебил он, — Визерс подъедет прямо на ферму.

И Мартин ушел.


Только неделю спустя Георгина увидела его снова; она приобрела себе специальное приспособление, в котором ребенок мог сидеть, как в рюкзачке, у нее на груди во время пеших прогулок (покупка эта потребовала от нее немалой смелости, поскольку Няня относилась к такому приспособлению весьма неодобрительно, считая его противоестественным); она как раз гуляла так с ребенком, направляясь вниз по склону холма в сторону конюшен, и тут увидела, что навстречу ей, по направлению к дому, торопливо шагает Мартин.

— Здравствуй, — сказал он, — а сегодня ты выглядишь лучше.

— Спасибо Няне. Она меня почти не подпускает к малышу. Так что теперь я сплю вдоволь.

— Можно мне немного с тобой пройтись? — спросил он несколько смущенно.

— Конечно. Я думала, вы куда-то торопитесь.

— Да нет… никуда. Честно говоря, я надеялся, что увижу тебя. Дома. У меня около часа свободного времени.

— Вот как. — Она улыбнулась и тоже смутилась, чувствуя, что краснеет. Какие глупости; опять она ведет себя так, словно Мартин ее любовник. — Ну что ж, тогда пошли с нами. А мы отправились погулять к конюшням. Можно и на озеро сходить.

— На озеро дальше. Пошли на озеро. Если ты не против.

— Конечно, не против.

— Ты мне в тот раз собиралась сказать, как ты решила его назвать, — проговорил Мартин.

— Да, собиралась, — ответила она. Наступила пауза. «Ну, давай, Георгина, выкладывай», — приказала она себе и твердо посмотрела в глаза Мартину. — Его зовут Джордж.

— А-а, — протянул он, а потом спросил с каким-то неясным выражением: — В честь тебя?

— Ну… отчасти. Хорошее имя. А потом… — Тут мужество окончательно покинуло ее. — Я не знаю… Вам нравится?

Мартин Данбар остановился. Он повернулся лицом к Георгине, выражение у него было одновременно и невероятно грустное, и какое-то странно довольное.

— Мне очень нравится. Очень и очень нравится.

Наступило долгое-предолгое молчание. Георгина стояла и смотрела на него, сердце ее стучало изо всех сил. Наконец Мартин произнес спокойным, равнодушным голосом, так, будто бы высказывался о погоде:

— Никто об этом не знает, но твоя мама обычно звала меня Джорджи.

— Да, — кивнула Георгина. — Я знаю, я так и вычислила. Вот поэтому-то я его так и назвала. Если уж говорить честно.

Мартин ничего не ответил, только посмотрел на нее пристально, испытующе, потом вдруг улыбнулся широкой, радостной, бесшабашной улыбкой и мягко обнял Георгину одной рукой за плечи.