— А по-моему, ты считал меня самонадеянной. Жестокой. Порочной.

— Я так и считаю, — улыбнулся он. — Но мне кажется, что ты еще и удивительная. Давай пройдемся вдоль озера.

— Все решат, что ты делаешь мне предложение. — Она тоже улыбнулась сквозь слезы.

— Пусть думают, что им угодно. А мне просто хочется, чтобы ты успокоилась. Пойдем.

Он взял ее за руку, и некоторое время они шли рядом молча. Георгина действительно перестала плакать и успокоилась, а та минимальная близость, которая между ними возникла, как ни странно, смягчила и облегчила ее физическое влечение к Кендрику.

— Ну, так что же ты думаешь? — спросил он ее немного погодя.

— О чем? — удивилась она.

— Ну, о том, жениться нам или нет. О предложении моей мамы, чтобы мы жили здесь и чтобы я стал чем-то вроде сонаследника Хартеста.

Она осторожно посмотрела на него:

— Я… я не знаю.

— А мне это предложение понравилось. — Он подмигнул ей. — Неплохое. Ты же ведь знаешь, как я люблю Хартест. Конечно, это чепуха, и мы оба понимаем, что это чепуха. Но и представить себе невозможно, что мама могла бы натворить, если бы только узнала. О Максе. А если Фредди узнает… О боже!

— Да, — ответила Георгина. — И представить невозможно.

«Как удачно, — подумала она, — что Кендрик такой хороший человек. А то ведь он мог бы, вполне мог бы воспользоваться тем, что знал».


Спать Георгина легла рано: в тот день она ужасно устала. Но где-то около часа ночи услышала, что плачет Джордж; она с трудом поднялась с постели.

Малыш капризничал; похоже, он опять простудился. Она попробовала покормить его, но он не успокаивался; по-видимому, не был голоден. Увидев, что он совершенно мокрый, она переодела его, облачила во все сухое и чистое и тут обратила внимание, что простынка в его кроватке тоже мокрая. В сушильном шкафу, стоявшем здесь же, в детской, чистой простыни не было; вот черт! Георгина вспомнила, что несколько простынь висели и сохли в прачечной комнате, рядом с кухней, и, накинув себе на плечи одно из детских одеял, взяла Джорджа на руки и спустилась вниз.

Она уже возвращалась назад, была на площадке второго этажа и как раз подумала о том, каким тяжелым становится Джордж, как нелегко теперь его таскать вниз и вверх по лестнице, когда услышала, как открылась дверь. Это был Кендрик, лицо его выражало беспокойство.

— Что-нибудь случилось? — спросил он. — С Джорджем все в порядке? — Малыш теперь сделался предметом его чрезвычайных забот и волнений.

— Все в порядке, — ответила Георгина. — Просто он был мокрый, и мне пришлось спускаться вниз за простыней. Теперь вот несу его назад в кроватку.

— Я поднимусь с тобой. Если можно.

— Конечно, можно. Понеси его, а то он очень тяжелый.

Поднялись наверх, Георгина перестелила кроватку и уложила Джорджа; он довольно улыбнулся и почти сразу же снова заснул. Они постояли рядом с кроваткой, она с одной стороны, он с другой, с удовольствием глядя на ребенка и тоже улыбаясь.

— Отличный он малыш, — проговорил Кендрик. — Здорово ты постаралась, Георгина.

— Мы постарались, — улыбнулась в ответ Георгина и вдруг заметила, что одеяло уже упало у нее с плеч, ночная рубашка распахнулась, груди торчат наружу, а Кендрик смотрит на них так, словно видит впервые в жизни. Она не шевельнулась, и он тоже; но потом он очень медленно протянул руку, мягко дотронулся до одной из грудей, ласково провел по ней кончиками пальцев и стал ласкать ее, постепенно приближаясь к соску, и вот уже его пальцы принялись нежно массировать сосок.

— Осторожно, — шутливо предупредила она и рассмеялась, несмотря на то что всю ее охватило возбуждение и невероятная, нестерпимая радость. — А то тебя может молоком облить, и сильно.

— Мне нравится, — улыбнулся Кендрик, — очень нравится, что ты сама его кормишь. И нравится смотреть, как ты это делаешь. Я в это время чувствую… не знаю… какое-то умиротворение.

Он подошел к ней, взял ее за руку, потом нагнулся и нежно поцеловал прямо в губы.

— Какие-то у нас странные и глупые взаимоотношения, — тихо проговорил он, отступая назад. — Были когда-то любовниками, теперь вот стали родителями такого прекрасного малыша, а сами не подходим друг к другу.

Георгина молчала; ей не хватало храбрости что-нибудь сказать. Она просто стояла и неотрывно смотрела на него.

— А они сильно изменились, твои груди, — сказал Кендрик, — раньше были такими маленькими, просто крошечными. Ты даже переживала из-за этого, помнишь?

— Конечно, помню. Но теперь они трудятся вовсю, и у них хорошо получается.

— И верно. — Кендрик снова дотронулся до одной из грудей, а потом стал ласково поглаживать, слегка массируя пальцем. Георгина не могла больше спокойно это выдерживать и негромко застонала.

Кендрик отдернул руку и встревоженно посмотрел на нее:

— Я что, больно тебе сделал? Они болят?

Она молча покачала головой, все еще боясь произнести хоть слово, взяла его руку, поднесла к губам, поцеловала и снова положила себе на грудь. Она вся была сейчас в его власти, все ее тело — она чувствовала это — хотело сейчас только его. Кендрик посмотрел на нее удивленно, встревоженно и недоумевающе, потом наклонился и еще раз поцеловал ее, на этот раз уже крепче; его язык поискал встречи с ее, словно спрашивая о чем-то, а рука, погладив и поласкав ее грудь, медленно, удивительно медленно, нежно и ласково двинулась вниз, к животу.

— Подумать только, — почти прошептал он, — этот ребенок был у тебя здесь. — Он вдруг опустился перед ней на колени и принялся целовать ее живот; ладони его легли ей на ягодицы и стали нежно гладить их.

Георгина чуть не потеряла сознание от ожидания, от острых и сильных, похожих на спазмы приступов желания; она посмотрела вниз на Кендрика и опустила руки ему на голову, изо всех сил заставляя себя не шевелиться, стоять неподвижно. Почувствовала, как язык Кендрика коснулся ее, стал нащупывать дорогу, отыскивая в волосах ее клитор; она по-прежнему стояла, стараясь не издать ни звука, а внутри ее все дрожало и как будто рвалось наружу. Георгина откинула голову назад, закусила губу, руки ее беспорядочно трепали его волосы; она ощутила, как в ней нарастал оргазм, как он приближался, быстро, резко, легко, необыкновенно легко. Его язык задвигался энергичнее, дыхание стало чаще и тяжелее — он плотно прижал ее к себе, — все ее тело было в напряжении и каком-то смятении, оно целиком сосредоточилось на том странном, необузданном и быстро нараставшем ощущении, которое он вызвал в ней. Она почувствовала, как ее всю затрясло: ноги ослабели, тело охватил жар, жар и лихорадка. Кендрик на мгновение оторвался от нее, улыбнулся, руки его снова взлетели вверх, подержали ее груди, ласково погладили их, потом так же быстро опустились вниз, и его язык опять принялся дразнить ее, то поглаживая, то слегка нажимая, пока она наконец не вскрикнула от радости и удовольствия, идущих откуда-то из самой глубины и настолько сильных, что они казались почти что болью.

Георгина опустилась на пол; Кендрик по-прежнему стоял на коленях, и она, несколько неуклюже от нетерпения и желания, скользнула прямо на него, быстро и энергично, испытав неописуемое счастье и от соприкосновения с ним, и оттого что мгновенно вспомнила это знакомое ощущение его пениса в своем теле; она села на него верхом и стала двигаться неторопливо, мягко, еще вся во власти удовольствия от только что пережитого оргазма, а он отвечал на ее движения, проникая все глубже и глубже; она почувствовала, как в ней нарастает новый оргазм и как ее возбуждение передается и ему; дыхание у него стало чаще, тяжелее, он все сильнее прижимал ее к себе и вот наконец как будто взорвался в ней, и еще раз, и еще, и она успела уловить этот момент; на этот раз ее оргазм был мягче, спокойней, нежнее, он пришел как ответ на его; и когда все закончилось, они долго лежали тихо и неподвижно на полу в детской, просто улыбаясь друг другу, совершенно не в состоянии что-либо сказать; а над ними спал в своей кроватке их сын.


Потом она заснула долгим и глубоким сном; ей снилось что-то странное, почти мрачное; это были даже не сны, а какой-то сплошной лабиринт. В самом последнем из этих снов, пришедшем к ней уже под утро, она куда-то продиралась, с огромным трудом рвалась к свету, кругом было темно, страшно темно, она была в этой темноте совершенно одна, а Кендрик стоял где-то там, на свету; вокруг нее что-то происходило, в ушах звучали какие-то крики, и, по мере того как она медленно просыпалась, крики эти становились все громче; наконец она услышала, как кто-то выкрикивает ее имя, и тогда окончательно проснулась, выскочила из кровати и метнулась к окну: кричала Няня, высунувшись из соседнего окна, а внизу, под окнами, она увидела коляску, коляску Джорджа, та валялась на боку, под террасой; а вверх по лестнице, мертвенно-бледный, держа на руках ребенка и тоже выкрикивая ее имя, бежал Александр.


С ребенком все обошлось; в том месте на головке, которым он ударился, когда выпал из коляски, вскочила огромная шишка, но доктор Роджерс тщательно осмотрел его, потом отправил в Свиндон на рентген, и все оказалось в полном порядке: не было ни сотрясения мозга, вообще ничего. Наоборот, тот день в конечном счете превратился даже в праздник: у Джорджа прорезался первый зуб. Ближе к вечеру, в то время, когда обычно все пили чай, Георгина поила малыша яблочным соком и вдруг почувствовала под ложечкой что-то твердое, — она присмотрелась повнимательнее и увидела крошечный острый белый выступ. Этот зуб вселил во всех радость и успокоение, и после него день словно бы вернулся в нормальную колею. Когда Джорджа наконец уложили спать, а Кендрик и Георгина уселись в библиотеке, приходя в себя от пережитого утром потрясения, вошел Александр, закрыл за собой дверь, предложил им обоим бренди, и Георгина смогла наконец заставить себя попросить его рассказать во всех подробностях (потому что до сих пор всем было не до этого), что же произошло утром и что он сам тогда видел.

Александр ответил, что он возвращался от конюшен; одна из собак что-то вынюхивала на террасе.

— Она что-то учуяла под коляской, я не знаю что; может быть, Джордж уронил туда печенье или еще что-то, не знаю. Но, в общем, она туда сунулась и, должно быть, слегка подтолкнула коляску — я увидел, как коляска поехала, вначале очень медленно. Терраса, в общем-то, ровная, но ближе к концу есть небольшой наклон, а потом начинаются ступеньки. Все происходило как в каком-то кошмарном сне, медленно-медленно, в подобных случаях всегда кажется, что все происходит как в замедленном кино. Я бежал изо всех сил, но, естественно, не успел; только увидел, как коляска переворачивается и начинает катиться кубарем по ступеням. Это чудо, просто чудо, что с малышом ничего не случилось.

— Господи, а я в это время спала, — проговорила Георгина, — и с чего это я так разоспалась… — Она посмотрела на Кендрика и смутилась, сразу же и вспомнив все, что было ночью, и поняв, почему она спала так долго и так крепко. — Наверное, это Няня выставила туда коляску. Он ведь всегда там спит после того, как в десять утра его покормят. О боже!

— Да, — Александр немного замялся, — боюсь, что это, наверное, Няня.

— Папа, что ты хочешь сказать этим «боюсь»?

— Георгина, она… видишь ли, трудно об этом говорить и трудно это признавать, но боюсь, она все-таки стала уже слишком стара.

— Не понимаю. — Георгина удивленно смотрела на него.

— Дорогая, когда я подбежал к коляске, мне показалось — я очень боюсь ошибиться, но мне показалось, что она не была поставлена на тормоз. Няня забыла это сделать. На нее уже больше нельзя полагаться по-прежнему.

Глава 56

Александр, июль 1987

Не повезло ему на этот раз. Ужасно не повезло. Может быть, если бы он чуть помедленнее бежал, не так быстро добежал бы до коляски… но нет, ребенка из нее все равно выбросило, выбросило на мягкую землю…

Ну что ж, он пытался что-то сделать. И потерпел неудачу.

А ведь задумано было все так умно. Печенье под коляской; голодная собака, которую утром не покормили; отпущенный тормоз; и коляска была поставлена очень продуманно, направлена прямо на ступени. Няня спокойно сидела в детской, Георгина спала — спала после своего омерзительного поведения ночью, неужели она и в самом деле полагала, будто никто не слышал ее вопли, эти ужасные, животные вопли; вначале она прямо с лестничной площадки позвала Кендрика, разбудила его, а потом… потом…

Тот разговор с Мэри Роуз очень расстроил и растревожил его. Одна только мысль, что этот мальчишка будет жить тут, в Хартесте, с Георгиной, с этим ребенком… они все что, считают Хартест гостиницей или чем-то таким, что можно разрезать на части и поделить между собой?! Он столько лет старался, выкладывался как мог, чтобы сохранить имение, сохранить его как единое целое, как свою собственность, сохранить для Макса, — а теперь эта кретинка спокойно предлагает поделить его, ставит имение на одну доску с каким-то банком! Это гнусно, оскорбительно. Ему от этого предложения стало просто физически плохо.