Я не хочу, чтобы она на меня так смотрела. Я хочу, чтобы у нее при взгляде на меня было то же умиротворенно‑ласковое лицо и улыбка витала на губах, как и при чтении книг. Почему она любит книги, а не меня? Почему ей легко и приятно читать их, а возиться со мной вроде обязаловки, что ли?..

С прабабушкой — бабушкиной мамой — тоже особо не поговоришь. Она вообще необщительная. И еще она очень старая. Она сидит у себя в комнате и смотрит телевизор с утра до вечера. Она откровенно не хочет ни с кем общаться, и это, кстати, вызывает мое уважение: прабабушка — искренняя.

Но у нашей семьи есть одна тайна, и она связана именно с прабабушкой и ее дочерью, моей бабушкой. Довольно жуткая тайна, о которой, кстати, только мамина подруга Лариса Юрьевна знает, которая завотделением в больнице.

Я тоже не имею права никому рассказывать об этой тайне, и даже дома, в семье, обсуждать ее нельзя — мне сразу заткнут рот.

Но я все время об этом думаю, и, когда болею, мне снятся кошмары на эту тему… Очень неприятные и жуткие.

Короче, я ни с кем не могу поговорить о своей первой любви.

…Все последние дни мая мы пишем в классе контрольные. С одной стороны, ужасно серьезные, с другой — на всех неумолимо накатывает расслабленное состояние в преддверии летних каникул. И сами учителя смягчились, подобрели в предчувствии лета.

Да, это солнце виновато. Это солнце действует так на всех. Именно в эти дни я окончательно понимаю, что влюбилась в Тебя. И предпринимаю некоторые действия. Во‑первых, сознательно пачкаю свою скучную школьную форму в липовых почках. Они не отстирываются, я в курсе.

Мама читает мне очередную лекцию об аккуратности, но зато у меня теперь есть возможность носить обычную одежду. Я — в клетчатой юбке чуть выше колен и голубой блузке. Голубой — в тон глазам. Волосы я раньше убирала в «хвост», но теперь, когда мама не видит, хожу с распущенными волосами.

Но только не дома! Потому что, если мама догадается, что со мной произошли столь резкие перемены, она точно пригвоздит меня очередной лекцией — о ранней беременности! Я ее как‑то, давно, спросила о том, как рождаются дети. Она мне рассказала обо всем в подробностях. Ох, теперь я знаю, беременность — это отвратительно и мерзко. Хуже этого ничего нет в жизни женщины, как я поняла. Это когда ребенок, словно червь‑паразит, прорастает в твоих внутренностях, а потом начинает рваться наружу вместе с кровью и мясом… А потом в теле женщины остается огромная кровоточащая рана, которая заживает месяца два, не меньше. Ребенок же, словно гигантская пиявка, сосет из женщины молоко. Грудь у женщины разбухает, соски превращаются в тряпку, перетертые деснами младенца, иногда случается неприятная болезнь под названием мастит, а потом, как кормление будет завершено, грудь становится похожей на сдувшийся мешок. Брр!

Хотя мне теперь понятно, почему моя мать ненавидит меня. Ведь из‑за меня она терпела все эти отвратительные муки. И бабушка моя мучилась, рожая маму. И прабабушка… Ой, нет, о том, что сделала прабабушка, расскажу как‑нибудь потом!

Словом, ни к коем случае мама не должна узнать, что я влюбилась. Иначе она непременно повторит этот рассказ о родах — с тем, чтобы освежить в моей памяти все эти жуткие подробности.

Ну ладно, бог с ними, с моими родными. Я же в эти дни думаю только о Тебе. И о том, чтобы Ты обратил на меня внимание. Потому что я знаю — у нас все будет по‑другому. Красиво, чисто и романтично.

После занятий в школе я брожу по городу в своей клетчатой юбке, голубой блузке, с распущенными волосами. На первый взгляд мои прогулки бессмысленны и хаотичны, но на самом деле они подчинены определенной цели — хочу увидеть Тебя лишний раз.

Потому что когда я вижу Тебя, то испытываю странное чувство. Мне хочется плакать… и восторг еще, словно я лечу на «американских горках». Даже дух захватывает. Я, наверное, могла бы смотреть на Тебя вечно.

Кое‑кто из окружающих заметил перемены, произошедшие во мне. Ровесники, ребята старше. Они смотрят на меня уже по‑другому, не так, как раньше. Даже сосед дядя Толя — и тот заметил. Он очень хороший, положительный мужчина, работает на заводе начальником цеха. Недавно его бросила жена. («Любка Толина — чокнутая, корыстная нимфоманка. Ушла к молодому и богатому», — как в разговоре с бабушкой сообщила мама.)

Дядя Толя как‑то проводил меня взглядом и сказал:

— Ой, Ритка, выросла всем нам на погибель… Смотри, будь хорошей девушкой. Не как эти…

Наверное, он имел в виду свою бывшую жену Любу и всех тех девиц, которые вели себя плохо.

Да. А кстати, как должна себя вести хорошая девушка?

Мама мне в пример всегда ставит Варю — особу из соседнего подъезда. Варя на год старше меня, она уже заканчивает школу и интенсивно готовится к выпускным экзаменам. Год разницы в нашем возрасте — уже целая пропасть… Я с этой Варей никогда не общалась, и не только из‑за возраста. У Вари какие‑то «крутые» родители, они все время в заграничных командировках.

Варю воспитывают бабушка с дедушкой — очень строго и правильно. Варя отличница, у нее образцовое поведение, она выглядит и ведет себя как настоящая леди — безупречно. (Говорят еще, что, когда Варя занимается, она забывает обо всем. Может за учебником до утра просидеть, если ей только не напомнят, что пора спать ложиться.)

Итак, Варя умеет концентрироваться. У нее есть цель. Я же ни на чем не способна сосредоточиться, и никакой цели у меня нет. То есть человека из меня не получится.

Она ходит в музыкальную школу (играет на фортепиано), а еще у Вари есть нечто, что отличает ее от всех прочих ровесниц.

Дома у Вари живет самая настоящая игуана — экзотическая ящерица (привезли родители из дальних стран). Не какая‑нибудь банальная кошка или собака! Или хомяк в клетке… Игуана — это маленький динозаврик (по крайней мере, внешне). Игуану я видела один раз, когда родители Вари милостиво позвали всех детей дома на Варин день рождения… У игуаны вполне человеческое имя — Лили.

Словом, Варя — со всех сторон необыкновенная девушка. Красива ли она? Мои мама и бабушка считают, что да. По их мнению, Варя выглядит гораздо лучше меня, белобрысой тощей пигалицы. Варя — очень высокая. Не толстая, но плотная, с широкой костью. («Настоящая женская стать!» — мама о Варе — одобрительно.) С пепельными вьющимися волосами. Строгим, неподвижным лицом. Варя никогда не смеется, потому что она — очень ответственный и серьезный человек, не какая‑то там дурочка из переулочка. У нее светло‑серые глаза, белая кожа и черные брови.

Эти брови и вызывают у меня сомнения в Вариной красоте. Они слишком выделяются на ее лице, они какие‑то угрожающие. Нет, это не смешные «брежневские» брови, но все же они какие‑то чересчур «соболиные». Хотя… благодаря этим бровям окружающие (и моя мама в том числе) называют Варю «настоящей русской красавицей».

И она, эта девушка, молчалива.

Я на людях, допустим, тоже не слишком разговорчива, и со своими родными тоже не особо болтаю, но с подругами, например, люблю пообщаться. На меня иногда даже находит что‑то такое — невозможно остановить, говорю и говорю… Варя же — нет, она всегда полна спокойного достоинства, которое, кажется, ничем нельзя нарушить.

Мне это тоже не нравится в Варе, кстати. Если человек все время молчит, то это подозрительно (как и в случае с моей прабабушкой). Либо он скрывает что‑то, либо у него вовсе нет мыслей. Потому что если человек живой, думающий, анализирующий действительность, то в голове у него всегда кипит работа, он реагирует на внешний мир, он пытается познать себя… А тут какая‑то каменная глыба, а не человек. И лицо это спокойное, под шатром из соболиных черных бровей. Она идет и молчит. Смотрит и молчит. Ну скажи же что‑нибудь! Не словами, так взглядом. Краешком губ хотя бы, но вырази себя‑то!

Хотя, чего я привязалась к этой Варе. Ведь благодаря ей мы с Тобой и заговорили впервые. Нет, безусловно, до того дня мы в школе перебрасывались ничего не значащими фразами, здоровались. (Ты, кстати, здоровался со всеми и для всех находил пару‑тройку фраз, задорных и добрых.) Но вот чтобы мы с Тобой говорили… Такого еще никогда не было. Кто Ты — номер первый, и кто я — предпоследняя циферка…

Так вот, однажды Ты зашел к нам во двор. Я, обычно шлявшаяся по улицам и искавшая случайных встреч с Тобой (иногда это получалось, кстати, и Ты тогда весело махал мне рукой с противоположной стороны улицы или бросал, пробегая мимо: «Привет, Ритка!»), тут оказалась лицом к лицу с Тобой.

— Привет, Ритка. — Ты энергичной походкой вынырнул из‑за угла моего дома, сразу подошел ко мне. Я, сидевшая под липами на лавочке, оцепенела, подобно меланхоличной Лили.

Я смогла только кивнуть в ответ.

— Ты тут живешь, что ли? А я к Варе Новосельцевой. Знаешь такую?

Я смогла только кивнуть в ответ.

Ты сел рядом как ни в чем не бывало.

— Она в МГИМО этим летом поступает. Хочу спросить у нее одну книжку… — Ты посмотрел на наручные часы. — Обещала в три выйти. Сейчас без пяти. А ты, Ритка, надумала, куда через год пойдешь?

Я смогла только отрицательно повертеть головой. Хотя на самом деле мое будущее было определено — мама собиралась взять меня секретаршей на свой завод. У нас в городе был большой завод («градообразующее предприятие»), на котором работали большинство жителей, в том числе и мама — в почетной должности главного бухгалтера.

В этот момент из подъезда вышла Варя — в длинном темно‑синем платье, с высоко забранными волосами. В одной руке Варя несла книгу, а другой придерживала сидевшую на плече Лили, свою знаменитую игуану.

— Варенька, привет! Что за чудо? А погладить можно? Не укусит? Это кто — он или она? — непринужденно болтал Ты.

Варя ответила, глядя на меня из‑под своих соболиных бровей. Потом поздоровалась со мной.

Я смогла только кивнуть в ответ. А потом… А потом я поняла, что веду себя крайне глупо и неправильно. Что я теряю? А ничего.

— По‑моему, ящерица — это скучно, как ни в чем не бывало заговорила я.

— Как это скучно? — без всякого выражения спросила Варя. — Это редкое животное.

— Ну и что… Оно холоднокровное ведь? Равнодушное? — нахально продолжила я.

— Нет, она меня узнает. Меня Лили никогда не кусала, — вежливо возразила Варя.

— Это хорошо, что она хозяев узнает и не кусает их. Но она же не играет, не ластится, не показывает свою радость, когда ты, например, приходишь домой? Дрессировать ее можно? А вот собаку — можно… С собакой интересно. Выходишь с ней гулять, бросаешь мячик — она приносит… Радуется дико, когда видит тебя. Даже облизать может. А кошки? Я обожаю котят! — с чувством, свирепо воскликнула я. Вот ведь, словно плотину прорвало. — Они такие пушистые, милые… Их так приятно держать в руках, гладить! Эта радость прикосновения… А тут какая радость? — Я протянула руку к Лили, намереваясь ее погладить. Лили щелкнула челюстями — я едва успела отдернуть пальцы. — Ой…

Ты засмеялся. Так заразительно, что даже Варя улыбнулась. И я тоже засмеялась.

Мы стояли и хохотали. И Ты смотрел только на меня — с веселым удивлением, одобрением. Ласково. Словно то, что я сказала и сделала, было забавным и милым.

Во двор вышла Нина, моя подруга. Она тоже особо не общалась с Варенькой, но тут увидела меня, подошла, и мы уже заговорили вчетвером, и получилась компания.

Правда, болтала больше я — острила, шутила, Ты подхватывал мои шутки, глядя на меня со все большим удивлением, одобрением.

Потом Вареньку позвала бабушка (экзамены же на носу, отвлекаться нельзя!). И Нина тоже ушла, напоследок зыркнув на меня очумелым взглядом, в котором читалось откровенное: «Ну, Ритка, ты даешь! Самого Макса кадришь!» Мы остались с Тобой вдвоем. И я так отчаянно, так неистово не хотела с Тобой расставаться! Мы еще час с Тобой болтали, сидя на скамейке.

Мы словно друзьями с Тобой стали.

А потом, на следующий день, Ты подошел ко мне в школе, и мы опять долго говорили, и на следующий день говорили, а потом Ты специально встретил меня, и мы шли из школы вместе… Идя рядом с Тобой, я испытывала какое‑то необыкновенное ликование, словно совершила подвиг.

Наступили каникулы. Большая часть одноклассников куда‑то разъехались, учителя принимали экзамены у других классов (а значит, не отвлекали Тебя, незаменимого, общественной работой), и это было мне на руку. Поскольку мы с Тобой могли и не разлучаться почти.

Что мы и делали.

Гуляли по старому парку, ходили в кино и говорили, говорили… Мешал нам только Твой младший брат — Иван, мальчишка лет двенадцати. Он был не совсем нормален, я слышала. Хотя учился в нашей же школе, да и выглядел и говорил, как обычный ребенок. Симпатичный такой парнишка… Но, как я слышала, Иван с трудом читал и писал. Наверное, точно что‑то такое с головой у него было, психическое! Но паренек был славный, его постеснялись в спецшколу выгонять. Он бродил за нами следом, пытался составить нам с Тобой компанию, но, боже мой, как он нам мешал…