— Ладно… Ладно, тогда я сама…

Насухо вытерла руки кухонным полотенцем, вздохнула нервно, прерывисто, решительным шагом направилась в комнату.

— Мам!

— Что, дочка? — подняла на нее мама внимательные смиренные глаза.

— Тут такое дело, мам… К Вите завтра родственники приезжают… Целых пять человек…

— Именно целых, не половинчатых? — с усмешкой подняла брови мама. — И что, в чем трагедия, не пойму?

— Ну… Как мы тут все разместимся…

— Ничего страшного, разместимся как-нибудь. Я могу и на полу спать, мне много не нужно, ты же знаешь. Если потребуется, могу и вообще не спать, лишь бы тебе хорошо было.

— Да не надо, чтоб мне — хорошо…

— Ну как же не надо, Анечка? А кто пеленки будет стирать, гладить, кто тебе с готовкой поможет?

— Мам, я сама все отлично сделаю. И постираю, и поглажу, и приготовлю. Сама, понимаешь?

— Нет, не понимаю… Это что же, ты меня гонишь, что ли? После всего того, что я для тебя сделала?

— Да не гоню я… Просто… Просто не могу больше, прости…

Ее уже трясло лихорадкой, зуб на зуб не попадал. Плюхнулась на диван, зарыдала в голос, повторяя сквозь слезную икоту — не могу, не могу, прости… Выскочил из кухни Витя, засуетился над ней со стаканом воды, с пузырьком валерьянки, приговаривая испуганно:

— Все, Ань, все, успокойся…

Потом повернулся к маме, проблеял трусливо:

— Давайте я за билетом на поезд сбегаю, Александра Михайловна…

Мама уехала, конечно же, обиженная. Полгода не звонила, бросала трубку, когда слышала ее голос. Правда, с Витей общалась, спрашивала, как там внучка Лерочка без ее пригляда растет. С большим беспокойством спрашивала.

Поначалу ее соблазн одолел — пусть, мол, все теперь так и останется. Лучше совестью мучиться, чем от маминого присутствия с ума сходить. А потом мама сама позвонила — как ни в чем не бывало. Тот же смиренный голос под завесой упрека…

— Я вовсе не обиделась, Анечка, что ты. Я все, все готова от тебя стерпеть. Любое унижение. Я твоя мать, я обязана.

— Да какое унижение, мам…

— Я всю жизнь только и делаю, что терплю. Жила без праздников, только тобой… Как говорится, бог терпел, и нам велел. Каждую минуту о тебе думаю, ужасно тревожусь…

— Не тревожься, мам, не надо. У меня все хорошо.

— Ты хочешь сказать — и без меня хорошо? Ты даже не представляешь, доченька, как мне больно это слышать!

— Не надо, мам…

— А как там Лерочка? Наверное, и не узнает родную бабушку? Скажет — чужая тетя?

— Она еще ничего не говорит, мам.

— А как ты с ней справляешься?

— Отлично справляюсь.

— Фотокарточку хоть пришли…

— Хорошо, мам, пришлю.

В образовавшуюся паузу было слышно, как тихо вздохнула мама. Наверное, ждала, что она скажет — приезжай…

Не сказала. Смолчала. Все-таки расстояние — хорошая вещь. А общение по телефону — и того лучше. Вот пусть так и остается — по телефону. Общение есть, а мамы нет. Получается, дверь не закрыла, но цепочку накинула. Через цепочку ведь тоже можно общаться? И тон разговора получается нужный, пусть отстраненный, но родственный.

С тех пор мама приезжала совсем редко — можно было за последние годы ее приезды по пальцам пересчитать. Последний раз, помнится, год назад… Или два… Да, два года назад это было — Лерка ее пригласила получение диплома отметить. Ступила на перрон из вагона — вся какая-то перепуганная, постаревшая, сникшая… Засуетилась с поцелуями, слезу пустила…

Вспомнилось — и заныло болью в груди. Это что же, все это ей — за маму, выходит?! Как расплата, что ли, прости меня, господи? Кара такая господня? И Леркины слова, выходит, правда? Про бревно в глазу, про мамин флаг, который она подхватила? Форма другая, а суть, а содержание… Одно и то же?! И они с Антоном от нее так же… бегут?

Но за что? Она же не хотела, не хотела… Она же все по-другому хотела…

Заметалась по комнатам, будто потеряла что. А может, бежала от своего открытия, да разве от него убежишь… Когда зазвонил телефон, вздрогнула, кинулась на его зов, как за спасением. Схватила трубку…

— Да! Слушаю! Говорите!

— Ты чего орешь, Каминская?

О, господи, Филимонова! Только она могла назвать ее девичьей фамилией. Так уж у них повелось, у четырех девчонок из общежитской комнатушки, друг друга по фамилиям называть. Так и осталось на всю жизнь. И дружба осталась, и привычка.

— Привет, Филимонова! Ой, как же я рада тебя слышать! Ты даже не представляешь, как рада!

— С чего бы это? Если б рада была, сама бы вспомнила да позвонила… Куда пропала-то, сволочь Каминская?

— Да никуда я не пропала… Так, закрутилась в делах… Как живешь, расскажи?

— Да нормально живу… Да, ты же не знаешь, я тут в бизнес ударилась, кафе свое открыла! В твоем районе, кстати!

— Да ты что? А что за кафе?

— Кафе «У Саши», это на Филипповской улице, во дворах, за универсамом. Может, видела?

— Нет, не помню… Я в ту сторону редко хожу… А почему — «У Саши»? Интересно как назвала…

— Здрасьте, интересно! У меня же дочку Сашей зовут! Мы с ней на паях и открыли! У нас на Филипповской тетка жила, помнишь? У нее квартира была четырехкомнатная на первом этаже… Тетка померла, квартира нам с Сашкой в наследство досталась. Ну, мы и подумали — не пропадать же добру! Продать ее всегда успеется, а вот в бизнес-леди поиграть…

Да, помнила она филимоновскую тетку. Вредная была старуха. Жить Филимонову-студентку к себе в хоромы не пустила, а квартиру, видать, завещала. Надо же, как в жизни бывает…

Филимонова после института сильно бедствовала. И с работой все не устраивалось, и с замужеством ничего не вышло… Жила с каким-то бедолагой в гражданском браке, его мама от себя никак не отпускала, не давала жениться. Когда Сашка родилась, он вообще ее бросил… Потом на завод устроилась, даже не по специальности, а чтоб в очередь на жилье встать. Все работала, все ждала своей очереди… В последний момент успела рыбкой юркнуть, квартиру долгожданную получить. Потом как раз капитализм грянул, смел все халявные квартирные перспективы. Хоть тут Филимоновой повезло, надо же. А теперь еще и кафе!

— Я чего тебе звоню-то, Каминская… Ты не забыла про третью субботу ноября?

— Ох, забыла, конечно… Мы ж договаривались — каждый год в третью субботу ноября…

— Во-во. Уже пятый год забываешь, бессовестная такая. Или отговариваешься всегда. А мы с девчонками не забываем, у Светки Лариной собираемся! На этот раз хоть придешь? Правда, мы нынче не у Лариной, мы в моем кафе посидеть решили. Так придешь?

— Приду! Конечно, приду! Хотя… Ой, Филимонова, я ж опять не смогу…

— Да ну тебя, ей-богу! Что у тебя, семеро по лавкам плачут?

— Нет, не семеро по лавкам… Я… Я это… В срочную командировку должна уехать…

— А отложить нельзя?

— Если бы… Если бы можно было отложить…

— Ну, все у тебя не слава богу! Вечно причина какая-то! А в прошлом году тоже командировка была?

— Нет. В прошлом году я разводилась, Кать. Сама понимаешь, настроения не было.

— Да ты что, Анька? Так ты развелась, что ли? Ничего себе новости…

«Ну вот, — отметила она про себя, — уже на имена перешли…» А так задорно разговор звучал, пока о грустном не заговорили! Как привет из юности — называть себя по фамилиям…

— Да, я развелась, Кать. Так уж получилось.

— Ну ничего, Анька, не переживай! Какие твои годы? Сорок пять — баба ягодка опять!

— Да уж, ягодка… С одного боку незрелая, с другого — переспелая.

— Да ладно, ты это… Не комплексуй так. Я вон вообще ни разу замужем не отметилась, и ничего, живу. Да и не одна ты такая — Светка Ларина, вон, тоже теперь безмужняя. Мало того, ее бывший еще и жилплощадь норовит отобрать… Квартира-то ему родителями подарена, Светка только прописана была, представляешь?

— Нет, не представляю, Кать. Ужас какой. И что она теперь, куда?

— Да воюет пока, по судам ходит… А твой-то как, не претендует на законные метры?

— Ну, еще бы он претендовал! У меня на шее двое детей осталось! Мне их кормить-поить надо! И вообще, я мать или… Или…

Разогналась с возмущением и вдруг запнулась. Надо же, как легко по этой тропинке привычного возмущения понеслась. Как привычно, легко выговорилось и про «шею», и про «поить-кормить»… Флаг в руки, и вперед. Ох, Лерка, и зачем ты мне про этот флаг…

— Что ж, значит, в нашем полку одиноких баб прибыло… — с грустью произнесла Филимонова, не почувствовав ее замешательства. — Надо же, а я думала, у тебя семья вообще образцово-показательная… Да, жалко, жалко…

— А ты не жалей меня, Филимонова. Страсть не люблю, когда меня жалеют. Других жалей, а меня — не нужно.

— О-о-о… Узнаю, узнаю нашу Каминскую… Как песню пропела — нас не надо жалеть, ведь и мы никого не жалели? Гордыня через край бьет, да? Я, между прочим, и не собиралась тебя жалеть!

— Не обижайся, Кать…

— Да я и не обижаюсь, еще чего. Давай-ка мы, Каминская, вот что сделаем… Если не можешь на посиделки прийти, давай хоть вдвоем встретимся, поговорим нормально! Выпьем, закусим, молодость вспомним, душой отмякнем… А то чего мы по телефону-то?

— Давай, Кать…

— Тогда приходи ко мне завтра в кафе! Накормлю — пальчики оближешь! Сможешь завтра?

— Смогу.

— Мне бы лучше днем… Вечером, сама понимаешь, народу больше, хлопот больше…

— Я и днем смогу, Кать.

— Ну вот и отлично!

— Кать… А можно, я сейчас приду?

— Что, вот прямо сейчас?

— Ну да, минут через двадцать…

— А что, давай! Давай, Каминская! Действительно, чего откладывать! Давай, жду! Дорогу-то найдешь? За универсамом, желтый такой дом, вход с торца. Да сразу увидишь вывеску…

— Найду, Кать, найду! Все, я уже выхожу, жди!

Положила трубку, бросилась в спальню, принялась лихорадочно натягивать брюки с блузкой, будто опаздывала куда. Секунду подумав, брюки сняла, надела юбку. На улице сырость непролазная, чего она будет в кафе сидеть с мокрыми брючинами… Так. Так… Теперь макияж перед зеркалом освежить… Опа! А макияжа-то и нет никакого, слезами смылся! Ну да ладно. И так хорошо, не на свидание же идет. Причесаться и — бегом из дома… Как хорошо, что ей Филимонова позвонила, можно сказать, спасла! Хотя от чего спасла…

Выглянувшее скупое солнце растопило снежную кашу окончательно, вода собралась в лужи, подернутые стылой рябью. Кажется, и асфальта под ними нет, ступишь и провалишься в бездну. Но и обходить неохота, там Филимонова ждет…

Вот же — придумала себе Филимонову как причину для торопливости! Бежишь, матушка, бежишь от настигнувшего тебя откровения! Втянула голову в плечи и бежишь! Не успела еще спасительные зацепочки придумать, страшно тебе, да? Лучше бы дома посидела, обдумала, по полочкам весь разговор с Леркой разобрала…

Ладно, потом по полочкам. Не хочется сейчас разбирать все по полочкам, если честно. Да и Лерка тоже… Подумаешь, обвинительница выискалась! Не может ребенок свою мать ни в чем обвинять, не имеет права! Еще молоко на губах не обсохло, а туда же…

Мысли прыгали в голове, сбивались вместе с торопливым дыханием. Да, не может обвинять… Не имеет права… И к черту ее намеки на всякие бумеранги из прошлого, не понимает она ничего в ее жизни! Тоже, сравнила… И вовсе она мамин флаг не подхватывала, она их с Антоном любопытным смирением не истязала… Лерка, дурочка, и близко не знает, что это такое — смиренная энергия контроля! Не знает, как в эту дыру все нутро утягивается, как лихорадит потом, звенит раздраженной пустотой в организме! Нет, Лерка, не права ты, совсем не права. Не надо сваливать все в одну кучу, мешать божий дар с яичницей…

Так, хватит бежать. Нужно успокоиться, дыхание выровнять. В конце концов, не для того она неделю отпуска себе взяла, чтоб окунуть себя в пугающие откровения. Она ж хотела за эту неделю решить… А впрочем, чего там решать-то, и так все ясно. Завтра пойдет к Козлову — сдаваться. Уже и котомку с пижамой да зубной щеткой собрала… Может, в больнице ей вообще никаких шансов уже не оставят? Тогда и откровения, и потенциальный порядок на полочках будут никому не нужны…

Все, добежала, кажется. А вывеска у кафе симпатичная — желтые буквы по синему полю, издалека видна. И звучит заманчиво — «У Саши». Ох, затейница Филимонова, как придумала! Так и хочется зайти, посмотреть — что там за Саша такой амбициозный, кафе практически своим именем назвал… Никому и невдомек, что Саша-то женского рода, оказывается! Здравствуйте, дорогой посетитель, очень приятно с вами познакомиться! Я и есть красна девица Саша, милости прошу, чего откушать пожелаете?

Да, дочка у Филимоновой красавица выросла… А главное — мать любит, вроде как подружки они с ней. И как это Филимоновой удалось… Даже и в бизнес — рука об руку…