Открыла глаза и вспомнила — про кафе, про Катьку, про свое обещание… И тут же в ужас пришла — зачем?! Какой леший ее за язык вчера дернул? Ведь это пошлость, по сути, — в каком-то кафе певичкой подвизаться, хоть и на неделю всего… А вдруг кто-то из коллег туда нечаянно забредет? Хороша будет картинка — Лесникова из финансового отдела романсы поет… Финансы поют романсы… То-то Глазкова досыта посплетничает, поизгаляется! И Танька наверняка не одобрит, усмехнется, у виска пальцем покрутит…

А впрочем — не все ли равно теперь. Да и когда она этих коллег увидит — вообще неизвестно. Да и увидит ли…

Ладно, будь что будет, а путешествие в юность она себе все равно устроит! Ну, что-то вроде прощальной гастроли… Кому, может, и пошлость, а ей — прямая необходимость. Необходимость выплеска запертого в тюрьме потаенного, маленькая радость для изнывающей страхом души. Целая неделя — радости… Ведь хочется, очень хочется, да и наверняка много его накопилось, потаенного-то, и пусть себе на свободу летит… С нежностью, с надрывом, с едва слышимой хрипотцой! Ох, как хочется, аж горло дрожит…

Соскочила с постели — возбужденная, радостно-суетливая. Помнится, такое возбуждение всегда накатывало на нее перед отъездом в отпуск, когда доставала с антресолей чемодан, раскладывала по комнате платья-сарафаны — это взять, это не взять… Говорят, предвкушение радости по эмоциональному накалу намного сильнее самой радости.

Кстати, о платьях-сарафанах! Надо же платье, случаю соответствующее, в шкафу поискать! Не в деловом же костюме, ей-богу… Но это потом, сначала — в душ… И кофе, привычную большую баклажку кофе хлебнуть…

Ступила в ванну, открутила на всю мощность краны, встала под крепкий водопад. Какое ж это удовольствие — ранее не ценимое… Просто стоять под душем, закрыв глаза, ощущать утреннюю бодрость тела. Такого подтянутого, такого упругого, такого сильного тела, несмотря на возраст… Тела-достижения, тела-гордости…

И вздрогнула, будто током ударило. Открыла глаза — вот оно, ее тело, в зеркале. Тело-предатель. Тело-болезнь. Подняла руки, собрала в горсти влажные тяжелые груди — в зеркале тут же отразилось что-то вроде гримасы отвращения на лице. И — отдернула ладони, сама себя испугавшись. Не надо, не надо… Это еще успеется — и горе, и гримасы… Нужно о предстоящей неделе-празднике думать! Самой себе долг отдать надо… Пусть и хватаешься за эту неделю как за соломинку. Тем более от недели всего шесть дней осталось, понедельник уже прошел.

Напившись на кухне кофе, занялась поисками платья. Чего-чего, а этого добра у нее было навалом — любила, грешным делом, себя шмотьем побаловать. Вон их сколько, на вешалках…

На поверку оказалось — ни одно платье для случая не подходит. Не то все, не то. Все какое-то современное. А надо бы что-то такое… С достоинством старины, с широким подолом, с рюшами…

Села на кровать — озадаченная. А платья-то, как оказалось, нет… Юбка нашлась с широким подолом, а платья нет. Придется с блузкой… Так, а это у нас что…

О, шаль! Настоящая, турецкая, шелковая, с бахромой! На темно-вишневом фоне — серебристый орнамент, глазу едва заметный. А что… Шаль — это, пожалуй, выход…

Накинула на плечи, подошла к зеркалу. Если конец перекинуть через плечо… Да, вполне образно получается… И все, и отлично! И фоном для романса подходит!

Откинув томно голову назад, повела плечами, пропела сама себе в зеркало:

В этой шали я с ним повстречалась,

И меня он любимой назвал…

И — улыбнулась грустно. Что ж, с этого и начнем путешествие в юность… В забытое, в любимое, в недосказанное. Отдохнем немного перед другим путешествием. Кто знает, может, последним… Все, все, не грустить, Анька, не бояться! Соберись, Анька, тряпка! Сильная женщина больше не плачет у окна, сильная женщина перед этим путешествием романсы поет!

Ого, а время-то как бежит… Уже половина первого, пора себя в порядок приводить да бежать к Катькиным Сене с Веней на репетицию!

Сеня с Веней при ближайшем рассмотрении оказались близнецами. Седые парняги годочками под полтинник, улыбчивые, веселые. Один из них сразу обратился панибратски:

— Ты знаешь, насчет наших имен особо не парься. Если Сеню Веней назовешь или наоборот, мы не обидимся. Кстати, это ничего, что я сразу на «ты»?

— Ничего… Меня Аней зовут.

— Да мы уж в курсе… Екатерина нам тут про тебя все уши прожужжала. Так, давай сразу определимся — что петь будешь?

— Романсы…

— Понятно, что романсы. Какие? Мы, было дело, подыгрывали уже одной доморощенной исполнительнице, так что примерный репертуар, думаю, совпадет.

— Ну да. Мы, доморощенные, обычно одни и те же романсы поем. Правда, я последние двадцать лет не пою… Может, уж забыла все…

— Ничего, вспомнишь, если заведешься. Что ты раньше пела?

— Ну… «Утро туманное» пела… Потом «Ночные цветы»…

— Это которые… белые, бледные, нежно душистые? — деловито уточнил то ли Сеня, то ли Веня, выпустив из-под пальцев знакомые гитарные аккорды.

— Да, да! — екнуло сердце узнаванием.

— Так. А еще что?

— Еще — «Ямщик, не гони лошадей»… «Бубенцы»… «Нет, не люблю я вас…» А, вот еще, мой любимый — «Он говорил мне…»

— …Будь ты моею… — тут же подхватил мелодию романса Сеня. А может, Веня. — И стану жить я, страстью сгорая… Ну, давай для начала его попробуем! Только не в полную силу, а то перегоришь…

Репетиция происходила в небольшом подсобном помещении — развернуться негде. Да еще и Филимонова втиснулась в комнатку, заняла оставшееся пространство грузной фигурой. Вздохнула с пониманием:

— Ты извини, Ань, места у меня маловато… И в зале, как назло, народ обедать набежал.

— Нельзя так, Екатерина, про обедающий народ! — с насмешливой укоризною поднял от гитары лицо Веня. — Люди тебе свою денежку несут, а ты — назло! Иди лучше, корми народ, а нам не мешай. Мы и без тебя справимся.

Они и впрямь хорошо играли — Сеня с Веней. Тут же подхватывали все, что бы она ни запела. А она — пела… Правда, вполголоса, проглатывая концы строк, но пела же! Странное волнение поднималось в груди, подкатывало к горлу, дурманило голову. И слова романсов не стерлись из памяти, ни разу не сбилась… Все, все помнила, надо же, будто и впрямь потаенная дверь открылась!

— Так… Давай, Ань, посадочную композицию разработаем… — озабоченно произнес Веня, убирая гитару с колен. — Может, мы тебе гитару в руки дадим? Вроде как для антуражу? Ты раньше играла?

— Да, играла. Давно. А потом… Потом мне один парень аккомпанировал… Нет, знаете, не надо мне гитары. Я уж забыла все.

— Ну, как знаешь. А красиво бы смотрелось — с тремя гитарами. Ты стоя хочешь петь или на стул между нами сядешь?

— Да ну, на стул, — встряла в разговор так и не ушедшая «кормить народ» Филимонова, — что ж она — на стуле будет, как неприкаянная. Лучше вы все втроем на ступени сядьте. Ступени на сцену высокие, очень хорошо смотреться будет. Да и сцены как таковой нет, чтоб на ней втроем восседать. Значит, я так предлагаю: вы с гитарами — на верхней, а Аня на средней ступени. Свободно, вольготно, будто отдохнуть присела. Ближе к людям… А мы столики подальше отодвинем, чтоб она не пела в жующие рты. Чтобы достойное пространство было… И вот еще что, ребята! Я свет в зале слегка притушу, а на столы свечи поставим. В общем, нагоним романтики — жуть…

Остаток дневного времени прошел незаметно — после репетиции еще и за столом в зале посидели, смакуя Олежкину стряпню. Сеня с Веней пропустили по рюмочке, она же категорически отказалась их поддержать, и без того на душе хорошо было. Хоть и волнительно. И вовсе не хотелось гасить этого волнения расслабляющей «рюмочкой», наоборот, плавала в нем, испытывая странное удовольствие-предвкушение. Вдыхала в себя воздух, и сладко ныло внутри, звенело колокольцами…

Когда зал наполнился народом, Катька дала отмашку — все, пора, начинайте. Прошли между столиками, уселись на ступенях, как и договаривались — Сеня с Веней вверху, она — чуть ниже. И впрямь, Катька хорошо придумала — будто отдохнуть присела, как уставшая цыганка. Ну, или хиппи великовозрастная… Хотя хиппи романсов не поют…

Небрежным жестом перекинула через плечо шаль, помедлила, прежде чем кивнуть Сене с Веней. Оглядела зал с грустной улыбкой…

Тихая публика собралась, интеллигентная. Сидят, жуют, поглядывают на них со снисходительным любопытством. И лица в сиянии свеч такие выразительные… Вон там, в уголочке, наверняка старые любовники сидят. Лица трагические, задумчивые — расстаются, что ли? А за тем столиком — четверо, игривые девчонки и два серьезных мужичка, по всей видимости, только сейчас познакомились. Уж слишком девчонки стараются показаться интересными, умные загадочные рожицы строят. А эти — наверняка семейная пара… Взгляды — в тарелки, полная отдача еде, и никакой друг для друга романтики — пройденный этап…

Вскинула подбородок вверх, глянула на Сеню — давай. И вступила в знакомые гитарные аккорды — голос понесся над залом высоко, нежно, звонко…

Утро туманное, утро седое…

И — поплыла. Уже ни столов, ни лиц — ничего не видела. Только чувствовала — летит, летит голос, и та самая интонация летит, ее собственная, и не ворожба, и не молитва… Та, что сверху была дана да долгие годы маялась, боясь о себе напомнить. И вот — засияла жемчужиной. Сама раковина, выходит, заматерела, огрубела, коркой соли покрылась, а жемчужина, глядите-ка, жива…

Очнулась — от легкого шума рукоплесканий. Улыбнулась, благодарно глянула в зал. И — зацепило что-то… Ага, глаза. Внимательные мужские глаза, острые, чуть насмешливые. Где она их видела, эти глаза? Так и втягивают в себя… Неужели знакомый кто-то?

Потом пела — и чувствовала их на себе. Нет, они не сбивали, наоборот… Получалось, для них и пела. И «Бубенцы», и «Нет, не люблю я вас…», и «Он говорил мне…». Где, где она видела эти глаза?

Потом вдруг обнаружила — никто уже не ест и не пьет, все лица к ней развернулись. Много лиц — в сиянии догорающих свеч. Удивленных, грустных, мягко улыбчивых. И ладони, как бабочки, порхают над лицами. Ага, это они ей — рукоплещут… Будто просят — еще, еще…

И этот, с глазами, тоже рукоплещет. Но словно отдельно, словно сам по себе. Тихо, задумчиво рукоплещет, будто не замечая своего жеста. И — смотрит, смотрит…

Вдруг ей захотелось похулиганить. Глянула на него — ну, ужо погоди… Подняла голову вверх, тихо спросила у Вени:

— Ты «Лилового негра» Вертинского сможешь?

Он согласно кивнул головой, дал короткую команду Сене — «Лилового негра» давай.

Вообще-то она побаивалась романсов Вертинского. Тут особая деликатность нужна — как бы не перейти грань… Чуть перехватишь с бабскими эмоциями и превратишь молитву в фарс. Надо осторожно пройти, как по лезвию ножа…

Где вы теперь? Кто вам целует пальцы?..

Ох, прости меня, гений Вертинский. Прости, что прикасаюсь. Но пою, как чувствую эту грань — между карикатурой и примитивизмом. Гениальную грань…

* * *

Ага, улыбнулся, наконец! Нет, но где она видела эти глаза? Лицо-то совсем незнакомое…

— Еще раз «Ямщика», пожалуйста! — всплеснул из зала просящий мужской голос.

Она кивнула, соглашаясь. Запела… Ей и самой этот романс нравился, хоть он и мужской по сути. Зато интонации разгуляться есть где…

Ямщик, не гони лошадей!..

О-па… А вот это уже лишнее — своя, личная слеза в голосе. Господи, как бы допеть, не расплакаться. Да, некуда спешить. Да, некого любить. Но нельзя плакать. Смешно. Допела, и слава богу. Все, хватит, хватит…

Поднялась со ступеньки под шум аплодисментов, неловко поклонилась, быстро прошла меж столиками, скрылась в подсобке, где давеча репетировали. За спиной тут же распахнулась дверь — разве от Филимоновой скроешься…

— Ну, ты даешь, Каминская…. Всю душу наизнанку вывернула, зараза…

— Тебе понравилось, Кать? — спросила, не оборачиваясь, торопливо смахивая слезу.

— А то! Ну вот откуда в тебе это, скажи? Такая, блин, чертовщина в голосе, прости меня, господи… Что-то такое… — пошевелила она перед лицом толстыми пальцами, — даже не знаю, как определить…

И с тем же вопросом к вошедшему в подсобку Вене:

— Вот что в ее пении такое особенное, а, Вень? Вроде и голосишко — не Мария Каллас…

— Это такое особое обаяние голоса, Кать, — тихо объяснил Веня, — не всем дано… В простонародье талантом называется.

— Слышь, Каминская, чего люди говорят — талант у тебя! А ты, дура, зачем-то в наш финансовый поступила! Я тебе тогда еще говорила — надо было в Гнесинку когти рвать!

— Ага, сказанула. Только в Гнесинке меня с романсами и ждали.