И — что дальше? Ну, ляжет она в больницу. Отрежут, отхимичат, может, потом реабилитируют. Дальше-то — что? Все то же самое, по тому же кругу? И опять — надо? Зачем, кому…

Зря она, наверное, с этой неделей затеялась. И с романсами тоже. Только душу себе растравила, сама себя, выходит, обвиноватила. Еще и поклонник этот — зачем он ей сдался… Господи, как все неправильно, пошло, глупо! Такая тоска… Страх, страх и тоска…

Слеза, оторвавшись от подбородка, капнула в чашку с остывшим чаем. Хуже нет занятия — одинокого вечернего чаепития. О, дверь хлопнула — Антошка пришел… Быстрее, быстрее слезы со щек смахнуть, еще не хватало перед сыном… Она ж сильная, она мать…

— Мам, ты чего?

Застыл в кухонном проеме, взгляд настороженный, удивленный.

— А чего я?

— Ну, плакала вроде…

Улыбнулась, вздохнула прерывисто, глядя в его лицо. А все-таки красивый Антошка парень, гладкий, ухоженный, хоть сейчас на глянцевую обложку. В сытости рос, в заботе, ни в чем по большому счету отказа не знал… Чуть-чуть до ума его не довела, в хорошие женские руки не пристроила… Если уж Лерка свою судьбу под откос пустила, так, может, хоть Антон…

— Знаешь, Антош… Ты не женись рано. Институт закончишь, работу хорошую найдешь, а потом уж… Осмотришься, прикинешь…

— Мам, ты чего? — снова повторил он свое сакраментальное, дернул уголком рта. — Чай-то с коньяком пьешь, что ли? Не женись рано, главное… Да я вообще пока от этой мысли далек…

— Ну и хорошо, что далек, Антошенька. А девушка у тебя есть?

— Есть, конечно.

— А как ее зовут?

— Ирка.

— А почему ты ее сюда не приводишь, хоть бы познакомил…

— Да ты ее знаешь, мам. Это Ирка Петренко, мы с ней в одном классе учились.

— Петренко?! Но погоди… Она же… Она даже в институт после школы не стала поступать! Она всего лишь парикмахерша, насколько я знаю!

— И что?

— Антон… Как это — что? Сам не понимаешь, да? И далеко ваши отношения с этой Петренко зашли? Я же помню ее прекрасно — довольно-таки ушлая девица! Развязная, грубая, и намека на присутствие интеллекта нет!

— Ну, началось…

— Что, что началось, Антон? Я что, неправду говорю? Отвечай мне — давно это у вас? Только не говори мне, что ты ее любишь! Уж этого я вовсе перенести не смогу! Надо же — Петренко…

— Все, мам, проехали! Все, хватит! — вдруг злобно огрызнулся Антон, ударив ладонью по притолоке. — Прошу тебя, перестань!

— Что значит — перестань? Антон, как ты с матерью разговариваешь? Что я, не могу…

— Нет, не можешь. Это мое дело, мам. И вообще, зря я тебе сказал, расслабился. Знаешь, у тебя лицо такое было, когда я вошел…

— Какое? Какое у меня было лицо?

— Да нормальное, человеческое! Человеческое у тебя было лицо, мам!

— А сейчас, значит… Сейчас…

И осеклась вдруг, замолчала, будто изнутри кто хлыстом щелкнул. Значит, говоришь, было у меня человеческое лицо. Человеческое лицо — было. А потом… А потом, значит, нечеловеческое стало? Ох…

Привычное возмущение захлебнулось в горле, съежилось стыдливо, истаяло. Еще и Леркин дрожащий голосок зазвучал в голове тихим рефреном — как она давеча сказала? Слишком впряглась в свое материнство? Порой и сама не осознаешь, как сильно вожжи натягиваешь?

Вот и сейчас она их натянула, выходит. И не осознала. Потому что привыкла так — не осознавать и натягивать. Щелкнула кнутом — и понеслась! Нет, и впрямь — чего она понеслась галопом? Сына во всех грехах винит, а сама… А сама — галопом! И по своему человеческому лицу — тоже галопом! Ведь было же у нее человеческое лицо, он сам сказал…

С трудом перевела дыхание, отодвинула от себя чашку с чаем, глянула в глаза присевшему за стол сыну. А он, видать, тоже перепугался этой неожиданной в ней перемены. Сидит, смотрит настороженно и немного удивленно. И ждет. Продолжения неприятного разговора ждет. И вдруг для самой себя произнесла тихо:

— А знаешь, Антош… Я сегодня целый вечер в кафе романсы пела… И мне так хорошо было, если б ты знал… Так хорошо…

— В смысле — в кафе? — отпрянул он корпусом, глянув на нее в крайнем недоумении.

— Да в прямом смысле. В кафе, на сцене. Моя институтская подруга кафе открыла, вот я и…

— Ничего себе, мам! Правда? Не обманываешь?

— А чего мне тебя обманывать?

— Ну, не знаю… На тебя не похоже… Ты — и романсы в кафе…

— Да, Антош. Я — и романсы в кафе. Представь себе.

— А ты разве умеешь?

— Умею… Говорят, очень даже неплохо.

— А почему ты никогда… Ну… Почему мы никогда не слышали, чтобы ты…

— Не знаю. Наверное, это какая-то другая моя суть. Когда-то я от нее отказалась, а теперь… Теперь вот, сама выплыла.

— Мам, а послушать можно? Что это за кафе, где ты поешь?

— А ты и впрямь… хочешь послушать? — глянула она на него смущенно.

— Конечно, хочу! А Лерка знает?

— Нет. Не знает.

— Тогда я завтра приду… Можно?

Она ничего не успела ему ответить — в комнате настырно заверещала телефонная трубка, и Антон вскочил с места, махнув ей — сиди, мол, я сам отвечу. И вскоре вернулся на кухню, протянул ей трубку:

— Это тебя, это Лерка…

— Привет, мам! — услышала она деловой, немного возбужденный голос дочери. — Не знаю, как ты к этому отнесешься, конечно… В общем, к нам бабушка едет. Она только что мне звонила.

— А почему — тебе? — еще не до конца осознав новость, досадливо спросила она.

— Не знаю…

— Ладно, я ей сейчас перезвоню. Скажу, что я… Что мне пока не до нее… В общем, придумаю что-нибудь…

— Поздно, мам. Она уже в дороге, прямо из поезда звонила. Послезавтра вечером уже здесь будет. Надо бы встретить ее на вокзале. Сможешь?

— Господи, ну что же это такое… — не удержавшись, тоскливо произнесла она в трубку. — Только этого мне сейчас… — И, собравшись, вздохнула обреченно: — Да, конечно, Лер. Конечно, встречу.

— Мам… Ты на меня не сильно обиделась? Ну, после того разговора…

— А ты сама как думаешь, Лер, обиделась я или нет?

— Думаю, что обиделась.

— Ну а чего тогда спрашиваешь?

— Да так… Переживаю просто. Тебя жалко, себя жалко. В общем, прости, мам. Не надо было на тебя все вываливать — так сразу. Не знаю, чего меня понесло… И Гера вон то же говорит…

— А мне нет никакого дела, что по этому поводу говорит твой Гера! Хоть сейчас мне его под нос не подсовывай, умоляю тебя! И вообще — почему ты с ним наши семейные взаимоотношения обсуждаешь?

— Ладно, все, мам. А то опять поссоримся…

Короткие гудки стеной отгородили от нее Леркин голос, и она почти бросила трубку на стол, глянула на Антона страдальчески:

— Представляешь, бабушка приезжает… Опять на целый месяц, наверное… Нет, почему именно сейчас? Хоть бы через неделю…

— Мам, да чего ты, пусть! Я вообще не понимаю, почему ты приездов бабушки так боишься. Ее ж не слышно, не видно…

— Ну да. Может, тебе и не слышно, и не видно, а мне… Ладно, ты все равно не поймешь. Скажи лучше — сможешь ее послезавтра на вокзале встретить? Поезд вечером приходит, а я не могу, мне же в кафе…

— Встречу, конечно. Без проблем. Пой свои романсы. Хм, надо же… Ты — и романсы в кафе… Вообще, вообще не вяжется…

* * *

Она проснулась на рассвете будто от слезного внутреннего толчка, даже всхлипнула немного, как показалось. Открыла глаза — темно в комнате. Светящиеся стрелки настенных часов показывают без двадцати пять. И сна — ни в одном глазу… И на душе явное послевкусие от осознания — мама едет. Шевелится внутри противное осознание, ноет болью в солнечном сплетении, будоражит стыдом неприятия. Конечно, стыдом. Чем же еще. Дочь не желает в своем доме собственную мать видеть…

Ох, если бы наоборот! Как было бы хорошо, если бы все — как у других, ура, ура, мамочка едет! Ну почему, почему у нее не так, как у других? Чем она хуже? Откуда эта твердь в груди, это неприятие, это постыдное раздражение… Все не по природе, все не по-божески…

И сделать с этой каменной твердью ничего нельзя. Единственное лекарство — настроить себя на выдержку, на терпение. Вытащить наружу спасительное слово — надо. Надо маму встретить. Надо маму принять. Надо заткнуть источник раздраженных эмоций, которые, черт их дери, волнами плывут и плывут из глубины организма…

Нет, все-таки ты чудовище, Анька. Мало того что тряпка, еще и чудовище. А мама — что… Маме все твои эмоции по фигу, как Антон говорит… Лишь бы рядом оказаться, утвердиться в своем материнском праве, пошуровать любопытством в дочерней жизни… Главное, даже не предупредила, что погостить собралась. Может, она бы ей сама позвонила — в понедельник, например. Пошла бы в больницу и позвонила, и позвала, чтоб за Антоном тут приглядела… А так — последнюю обедню своим приездом испортила!

В общем, так накрутила себя, что и уснуть больше не удалось. И вставать не хотелось, ворочалась в напряжении с боку на бок, пока не зазвенело внутри злое отчаяние. Потом услышала, как заиграла музыка в комнате Антона, как он прошлепал босыми ногами сначала в туалет, потом в ванную… Затем с кем-то по телефону поговорил, коротко, деловито — «да», «нет», «конечно», понял». С кем это он, интересно, в такую рань? И вообще — надо бы встать, завтрак ему приготовить… С этой мыслью и задремала вдруг, поплыла по волнам короткого сна. Очнулась от запаха подгорающих гренков из кухни…

Соскочила с постели, накинула на себя халат, путаясь в рукавах. Так и вышла к нему на кухню, неся в себе готовенькую, с пылу с жару, утреннюю неврастению.

— Доброе утро, Антон! Ты что тут делаешь, на всю квартиру горелым пахнет!

Еще не успев оглянуться, уже втянул голову в плечи, напрягся спиной. Потом медленно повернул голову от плиты:

— Вот, гренки на завтрак хотел сделать…

— Да. Гренки — это хорошо. Я, кстати, давно у тебя не спрашивала — как в институте дела?

— Да все нормально, мам.

— Долгов по зачетам нет?

— Да откуда? Еще и самих зачетов нет, они ж в декабре будут…

— Ладно, понятно. А кто это тебе звонил с утра? Твоя Петренко, что ли?

— Это отец звонил, мам.

— Отец?! И часто ты с ним по утрам созваниваешься?

— Нет, не часто. Просто они сегодня на другую съемную квартиру переезжают, вот и просил помочь. А что, нельзя?

— А ты не груби мне, это во-первых! А во-вторых — когда это ты собрался ему помогать? Во время лекций, что ли?

— Нет. Они вечером переезжают, после пяти.

— А чего это вдруг они переезжают?

— Так понятно, чего… Таня вот-вот родит, хозяева съехать попросили, им жильцов с маленьким ребенком не надо.

— А ты, значит, ее Таней называешь, да?

— А как мне ее называть, если она — Таня?

Что-то уж совсем обидное услышалось в его нахальном ответе, будто по лицу хлестнул. Не понимает, как матери тяжело, не понимает!

— Ага. Таня, значит. Она Таня, а мать — сволочь приставучая, так?

— Мам, перестань…

— Нет, вот объясни мне, я, дура, не понимаю… Зачем ты вообще там все время пасешься? Ты не понимаешь, что своим присутствием не даешь отцу новые отношения строить? Думаешь, этой Тане приятно каждый раз тебя лицезреть, красавца такого? А ну, отойди…

Отодвинула его от плиты, ловко сняла со сковородки в тарелку гренки. Так и есть, с той стороны подгорели… Зацепила ногтями пару особо обгоревших, наклонилась, бросила в мусорное ведро.

— Садись, я тебе чаю налью… Ничего не можешь самостоятельно сделать…

Антон послушно сел за стол, терпеливо вздохнул. Этот его вздох совсем уж вывел ее из себя, ударило в солнечное сплетение с новой силой. Развернулась к нему от плиты, чувствуя, что несет, несет раздражением… И надо бы остановиться, да сил не хватает…

— Что, мать плохая, да? Мать злая? Мать хочет, чтобы ты в люди вышел, образование получил? Много от тебя мать требует, да?

— Да при чем тут мое образование, мам! Чего ты с утра завелась, честное слово!

— Мать ночами не спит, о тебе думает, а ты ей лишний раз позвонить не соизволишь? А мать потом с головой болью на работу идет? Плохая мать, да?

И выдохлась, иссякла вдруг. Поставила перед ним чашку с чаем, без сил опустилась на стул. И как последняя капля, самая горькая, ядовитая, уже другим тоном, уже почти слезным:

— Если я такая плохая, так иди тогда, живи с отцовой Таней…

— Мам… А ты не заметила, что у нас с тобой давно все разговоры именно этой фразой заканчиваются?

Нет, ну зачем, зачем он! Что, промолчать нельзя или другое что сказать? Ну, к примеру — не нужна мне отцова Таня, ты мне нужна, ты же мне мать… Нет, ничего не понимает, ничегошеньки!