— Да почему? Пожалуйста… Я даже шел за вами немного… Хотел подойти, да потом подумал — чего я тебя буду смущать. Обогнал в переулке, ты даже не заметила…

— Не поняла… Откуда ты за нами шел?

— Так я же был в кафе, мам!

— Правда?

— Ну да… Я ж еще вчера тебе сказал — приду обязательно… А ты так пела, слушай! Нет, правда, классно! У тетки, что со мной за столом сидела, даже тушь с ресниц потекла… А я ей говорю — это моя мама! Ну, она тогда вообще залепетала что-то про твой голос, про талант… Нет, правда здорово, мам!

— Значит, ты мной гордился, сынок?

— А то! Сидел и думал — вот если б ты всегда такая была…

— Какая?

— Ну… Не знаю… Скажу не так — опять обидишься…

— Не обижусь, Антон. Давай, говори прямо — какая я обычно бываю? Грубая, да? Нервная? Раздраженная? Слишком требовательная? Ты часто на меня обижаешься, да?

— Да нет, мам, не то… Подумаешь — грубость и раздражение, это не страшно, это всегда понять можно. Тут дело в другом…

— Ну, что ты замолчал, сынок? Говори… Говори все как есть… Я не обижусь, честное слово.

— Ну… Ты всегда будто чем-то напугана, мам. Будто все время от меня какой-то гадости ждешь. То локти мои на сгибах проверяешь, то сумку мою вынюхиваешь, то в институт звонишь… Я же знаю, что ты в институт звонишь, мам. Проверяешь. То есть заранее мне не веришь, авансом гадости ждешь.

— Но… Я действительно за тебя волнуюсь, сынок…

— Да я понимаю! Но уж очень оскорбительно ты волнуешься. У тебя при этом такой посыл… Сразу по самолюбию бьет. Словно я только и делаю, что одни неприятности тебе приношу… Одним только в жизни присутствием… Все силы у тебя отнимаю.

— Нет, это не так, сынок! Да как тебе в голову такое пришло!

— Да так, мам, так. Ты все время боишься и волнуешься. И чем больше боишься, тем больше себя заводишь. Как будто я сделаю шаг и сорвусь в пропасть, а на самом деле нет никакой пропасти… Знаешь, мне даже перед пацанами неловко бывает, когда мы сидим в клубаке, а ты названиваешь через каждые двадцать минут…

— Да, я понимаю, сынок… Но я не могу, не могу… Ты прав — я все время боюсь за тебя!

— А я не могу, когда ты боишься. Я перед твоим страхом немею, себя теряю, вялым дерьмом становлюсь. А человек не может себя дерьмом каждые двадцать минут чувствовать… И все время виноватым — неизвестно за что. Ну вот скажи, чего ты боишься? У меня все вроде нормально, учусь, не ворую, не выпиваю, не курю даже… А клубаки… Да что — клубаки! Ну, принято в нашей тусовке так — иногда в клубаки ночами залазить! Это нормальная жизнь, мам, не лучше и не хуже, чем у других! Знаешь, как тяжело жить с чувством, что кто-то из-за тебя страдает? А ты все время страдаешь, мам… И говоришь, говоришь об этом…

Он еще что-то говорил — горячо, торопливо, блестя глазами. Она уже не слышала. То есть услышала главное наконец. Будто тяжелый нарыв внутри лопнул — вроде и больно, но знаешь, что заживет в конце концов. Да, а Иван-то прав — нет разницы, большие у ребенка обиды иль маленькие, хрен редьки не слаще… И ошибки родительские тоже без разницы — большие иль маленькие. Никто не определит эту грань — у каждого ребенка свое восприятие грани… Почему, почему она раньше таких простых вещей не понимала? Обидно. До слез обидно. Жаль.

— Ну вот… — осекся на полуслове Антон, заметив ее слезы. — Я ж говорил, обидишься, не поймешь…

— Нет, сынок, я все поняла. И услышала. Честное слово, услышала. Все будет хорошо, сынок…

— А чего тогда плачешь?

— А ты не обращай внимания, это хорошие слезы, честные. Правда, сынок.

И улыбнулась дрожащими губами, вытерла нос ладонью, всхлипнула напоследок.

— Еще в кафе придешь меня послушать? Я ведь только до воскресенья…

— А почему до воскресенья? А, ну да, ты ж говорила, в больницу ляжешь… Но ведь это ненадолго, мам? В больницу-то?

— Поживем — увидим… Пока не знаю, сынок. Ну, иди спать, поздно уже, тебе вставать рано. И не забудь — завтра вечером надо бабушку на вокзале встретить! Ты обещал, помнишь?

— Да, конечно. Конечно, я помню, мам…

* * *

Утром проснулась от странного ощущения — то ли волнения, то ли тревоги. Конкретного имени волнению-тревоге не было, просто бултыхалось в организме что-то давно забытое, похожее на пресловутых «бабочек в животе», как теперь принято говорить. Надо же — выразился какой-то умник про этих «бабочек», и пошло-поехало, подхватили! Вот и у нее мыслишки свернули на этих бабочек… Откуда им в ее животе взяться-то? Не от Ивана же прилетели, неприкаянного отца и грустного бабника… Еще чего…

И все-таки улыбнулась. И потянулась всем телом, прислушиваясь к себе. А что — пусть летают… Сегодня у нас что, четверг? До понедельника четыре дня осталось — вот пусть и полетают четыре дня…

Глупо, конечно. Иван — это не та история, не для «бабочек». И хорошо, что не та. И вообще — надо вставать, готовиться к маминому приезду. В квартире порядок навести, с едой что-то сообразить…

Она всегда особенно тщательно убирала квартиру к маминому приезду. И готовила вкусную еду. И набивала холодильник продуктами. Бог его знает, почему. Будто сама себя готовила к некоему отчету по правильному ведению домашнего хозяйства. Ох, это проклятое, въевшееся в кровь чувство предъявления доказательства — посмотри, мол, как у меня все хорошо и распрекрасно, и не нужно исходить обо мне тревожно-трагическим беспокойством… И помощь твоя мне без надобности, как и само присутствие…

Вот и сейчас — рьяно принялась за уборку. Протерла от пыли мебель, залезла с тряпкой во все уголки, даже стремянку с балкона притащила, чтобы до люстры добраться. Да, а потом окна, окна надо помыть… И духовку на кухне… И в шкафах все перебрать, навести идеальный порядок…

Мысли привычно бежали вперед, злобно толкая одна другую. Да, я такая, давно уже самостоятельная. Да, я в тревоге-заботе не нуждаюсь. Да, я сама мать, в конце концов. Да, я сама… Я мать…

Неловко взмахнула рукой, чуть качнувшись на стремянке, будто кто-то невидимый толкнул в плечо. Остановись, мол, ишь, разбежалась. Посмотри — у тебя невидимый флаг в руке… Мамин — флаг…

И тело вдруг обмякло, расслабилось. Села на стремянке, теребя тряпку в руках. И впрямь — чего это… Она ж не хотела… Она ж хотела попробовать… Как там Иван говорил — нужно повернуться к проблеме лицом, перестать от нее бежать. А она сейчас бежит, бежит, запыхавшись. По привычке бежит. А надо пытаться пробовать идти обратно, туда, в изначальную точку… В детство, к маме…

Ой, нет, лучше не надо — в детство. Лучше здесь и сейчас. Так, нужно с чего-то начать…

Осторожно спустившись со стремянки, медленно подошла к окну, распахнула створку, подставила разгоряченное лицо ворвавшейся в комнату холодной струе воздуха. Вот так, охладись немного, бегунья. Так и до финиша добежишь, и упадешь замертво. В буквальном смысле замертво.

И побежала по коже слезная изморозь страха, и привычно кинулось в голову — соберись, Анька, тряпка! Потом, потом будешь плакать, себя жалеть. А сейчас перебороть себя надо, остановиться под ужасающий скрип тормозов. Давай, ты можешь, Анька.

Так. Значит, мысль первая, самая здравая — это очень хорошо, что мама приезжает. Очень вовремя, главное. Близкий человек рядом — это же здорово. Особенно в такой момент. Мать — самый близкий человек. Ближе некуда. И хорошо, и спасибо ей…

Закрыла окно, шагнула к дивану, села. И поплыл в голове предстоящий трудный разговор…

— А знаешь, мам, у меня ведь беда.

— Что такое, доченька, что случилось?

— У меня онкология, мама. В понедельник в больницу ложусь на обследование. Потом операция, потом химия…

— О, господи… Ну как же так, доченька… Ты меня просто убила сейчас… Как же так? Нет-нет, я этого просто не переживу, я не смогу…

— Мама, возьми себя в руки. Не плачь, пожалуйста. Все будет хорошо, я справлюсь.

— Нет, ты не понимаешь! Ты не понимаешь, как я за тебя волнуюсь! У меня сейчас сердце разорвется от горя! Я всю жизнь только и делаю, что переживаю за тебя, и вот, пожалуйста… Не было дня, чтоб я не думала о тебе… Нет, я не переживу этого, не переживу! Я умру от горя…

Да, наверное, все именно так и будет. И залитое слезами мамино лицо, и тихий голос, и отчаянные глаза. И ее растущее изнутри раздражение, как защитная стена. И желание произнести сердито:

— Мам, прекрати… Скажи мне еще — как ты посмела, дочь, я же волнуюсь… Как тебе не стыдно меня огорчать, я же так за тебя всегда переживала… Ну послушай себя, мама, в конце-то концов! Я — волнуюсь! Волнуюсь — я! Это же невыносимо, мам!

Конечно, ничего такого она ей не скажет. Потому что мама не поймет, не услышит. Будет плакать, смотреть сладко-горестно. Ах, какое же у меня горе, мое горе горше всех, и даже дочь, бессердечная, не слышит моего горя…

Ох уж этот знакомый с детства горбик собственной пристыженности! И сейчас дает о себе знать, вызывает стойкий, но молчаливый протест. И никуда от этого горбика не деться. Нет, Иван, ты не прав, не услышит она… Лучше уж так — терпеть, идти с горбиком дальше.

И, словно в ответ, зазвучали в голове слова Ивана — нельзя терпеть! Надо разговаривать, надо ссориться, надо кричать в конце концов! Надо биться эмоциями! А бежать — это совсем не выход… Это усугубление, если хотите…

Ожил на тумбочке, запел свою песню мобильник, и она бросилась на его зов благодарно. Тем более родное имя на дисплее высветилось — Антон…

— Доброе утро, мам!

— Доброе, сынок…

— Мам, а в котором часу бабушкин поезд приходит, я вчера забыл спросить?

— Вечером, в половине восьмого…

— Ага, понял! Ну, ты не волнуйся, я встречу! Я сегодня коллоквиум по квантовой механике спихнул, мам!

— Да ты что?! Молодец, поздравляю! Горжусь!

— Ага… Ну, все, до вечера, мам!

— До вечера, сынок!

Села на диван, улыбаясь, зажав в горячих ладонях мобильник. Вот же… Вроде ничего особенного, короткий совсем диалог. И обычный вроде. Но… Но! Проклюнулась в этом диалоге, дала росток новая какая-то нотка, чистая, звонкая, замечательная! Нотка сыновнего к ней доверия. Такого вкусно счастливого, что голова кругом пошла…

Значит, поверил. Поверил, что она его наконец услышала. Какое счастье — сын ей поверил…

Нет, а как она ему раньше-то, господи! Ах, мол, я волнуюсь, когда тебя дома нет! Я — волнуюсь! Волнуюсь — я! И стыд-позор тебе за мои волнения, плохой ты сын! Конечно, плохой, если я — волнуюсь! Как говорится, с шашкой наголо, вперед и с песней, и с маминым флагом в руках — права, права была Лерка…

Вот уж воистину — момент откровения. Господи, да что ж у нас получается… Сынок, значит, не побоялся до нее достучаться, а она… Ведь она же поняла, она услышала! Значит, и мама ее должна услышать, должна понять?

Да, Иван прав. Они с мамой обе из породы людей — железобетонных отрицателей. Вся и разница в том, что она от маминого железобетона бегством спасалась… Так быстро бежала — чуть мимо своих детей галопом не пронеслась! И слава богу, что сами дети ее железобетон проломили… Теперь, стало быть, ее очередь своей маме помочь?

Какой он умный, Иван. А главное — в самый трудный момент ей судьба этого Ивана подсунула! Явно ведь неспроста…

Вот бы его с мамой познакомить! Сам бы на нее посмотрел… Хотя не получится, наверное, слишком уж мало времени остается. Да и зачем в таком случае это знакомство… Нет, ни к чему. Ну, вот заявится она с ним домой… Ну, представит — это, мол, Иван, а это моя мама, Александра Михайловна… И дальше что? Мама, конечно, улыбнется вежливо и тут же будто в себе замкнется, опустит взгляд, отойдет в сторону. Сядет где-нибудь в уголке, подожмет сухие губы, сложит ладонь в ладонь, как оперная певица, локотки плотно к бокам прижмет. И будет молчать, даже в разговор не вступит — клещами из нее слова не вытянешь. Но она-то знает, как обманчиво это молчание! На самом деле оно весьма и весьма чуткое, затаенное, любопытное молчание исподтишка… Такое любопытно внимательное, что…

Вот, опять она! Еще и нет ничего, а уже к раздражению готова! И попробуй потом ответь на тихие мамины вопросы без раздражения!

— Доченька… А он кто да кто, этот Иван? Где ты с ним познакомилась?

— В кафе, мам.

— В кафе? А что ты делала — в кафе?

— Романсы я там пела!

— Я же серьезно, доченька…

— И я, мам, серьезно. Я вот уже несколько дней по вечерам пою романсы в кафе.

— Ты? Зачем? Боже, какой ужас… У тебя что, денег нет?

— Есть у меня деньги, мам. Это я просто так, ради удовольствия.

— Но… Какие еще романсы? Разве ты умеешь… петь романсы?

И обязательный ужас в глазах, приправленный материнским страданием. Позор, позор — дочь поет романсы в кафе… Какая низость, какой удар по материнскому самолюбию… Разве этому надо было всю материнскую жизнь посвятить, чтобы… И так далее, как говорится, по тексту. Словами не высказанное, но… Лучше бы уж словами. Любыми. Пусть даже самыми грубыми…