Она подняла голову и увидела в зеркале свое искаженное бледное лицо. Ни дать ни взять испуганный призрак. Малышка вздохнула и покачала головой. Потом прошептала своему отражению, как будто успокаивая ребенка:

— Тебе ведь не обязательно тут оставаться.

Слова явились сами собой, словно из подсознания, но стоило им прозвучать, и Малышка поняла, почему обратилась к себе как к маленькой и слабенькой девочке. Только таким образом она могла заставить себя действовать. Слишком сильной была в ней привычка оберегать других. А теперь не надо было никого оберегать и защищать, не было спящего в соседней комнате ребенка (всего несколько месяцев, как не было), не было даже собаки или кошки, требующих ее заботы. Ей вспомнилось, как Джеймс предложил купить собаку, и она скрипнула зубами, даже зашипела в ярости, видя в зеркале свое исказившееся лицо.

— Дурак, ну и старей теперь без меня, — сказала она, одновременно ужасаясь себе и чувствуя прилив энергии.

Сорвав с себя ночную рубашку, Малышка открыла сушилку (хотя входная дверь была заперта, у нее душа убежала в пятки, когда щелкнул замок), вытащила джинсы, белье, спортивную рубашку. Туфли на низком каблуке и плащ были внизу. Она подумала: «Что еще?» — и неожиданно на нее нахлынули нелепые детские воспоминания. Это было еще в младших классах. Несколько учениц придумали игру «Накликай беду». Они предавались ей тайно, с упоением, когда взрослых не было поблизости, и могли забыть обо всем на свете на долгие часы. Как они поступят, если случится беда: ураган, землетрясение, пожар, взрыв? Куда убегут? Где спрячутся? Что возьмут с собой? Отвечая на эти практические вопросы, они забывали о страхе. Укладывали в ранцы необходимые вещи и тщательно обсуждали, что брать с собой, а что не брать. Чаще всего спорили из-за зубных щеток, копилок и банок из-под фасоли «Heinz Baked Beans». У них было правило брать с собой одну любимую книжку, одну любимую игрушку, одно украшение, как они всерьез думали, на черный день. Тогда Малышка выбрала коралловый браслет, подаренный, когда ей исполнилось десять лет (всем девочкам было по девять-десять лет). И теперь, одеваясь в спешке и страхе, чтобы уйти от мужа, пока он не проснулся, она вспомнила об этом браслете. Где он может быть? Ее талисман. Нелепо искать его теперь, но она была уверена, что недавно он попадался ей на глаза…

Поскольку ей все равно предстояло пройти через спальню, то она решила заглянуть в шкатулку с драгоценностями. Однако стоило ей приоткрыть дверь, и Джеймс зашевелился, перекатился на другой бок. Затаившись, она ждала, когда его дыхание опять станет ровным. Опасно задерживаться ради браслета, решила Малышка, хотя она не боялась Джеймса. Не боялась, что он разозлится или будет насмехаться над нею. А ведь он наверняка воспримет ее утреннее бегство как комическое: бессмысленное, недостойное, унизительное! Словно она служанка, которую выставили из дома за воровство серебряных ложек! Ей было непонятно, почему ему нравится презирать прислугу, но она точно знала, что он скажет. «Он всегда все понимает неправильно». Малышка вспомнила слова своего юного пасынка и даже его угрюмый голос. При чем тут Адриан? Ну конечно, детские фотографии! Они всегда стояли на ее тумбочке в кожаной складной рамке…

Адриану было двенадцать, когда его сфотографировали и когда они познакомились. У него лукавое милое личико. И он очень скрытен. Все из-за Джеймса, из-за его вечных насмешек. Эйми помладше, она кокетливо улыбается своим щербатым ртом, отлично зная пути к сердцу Джеймса. Не так уж она глупа, как он думает. Ну и Пэнси, здесь ей одиннадцать. Снимок был сделан перед ее отъездом в интернат. Ему, видите ли, нравятся ее ум и характер. Она и в самом деле красивая девочка, к тому же храбрая, сильная, сдержанная. Подойдя к тумбочке, Малышка взяла фотографии, взглянула на детские мордашки и мгновенно успокоилась. Только теперь она по-настоящему осознала то, о чем догадывалась уже давно. В этом доме ее держали дети, и лишь их фотографии она хотела унести с собой.

Малышка вышла из спальни, где все еще спал ее муж; вышла из дома. Дождь немного поутих и приятно холодил щеки. В стареньком плаще и ношеных-переношеных туфлях она шагала по аллее к воротам. В отличие от большинства семей на Уэстбриджском холме, они обходились одной машиной (чтобы не загрязнять окружающую среду, говорил Джеймс), и она понадобится Джеймсу, чтобы добраться до станции. Обычно его отвозила Малышка, после чего возвращалась домой вместе с их работницей, но миссис Томкинс попала в больницу, что-то у нее не так с маткой. Неожиданно Малышке пришло в голову, что это удачное совпадение. Если не считать Джеймса, от ее ухода не пострадают ничьи планы. Миссис Томкинс она пошлет в больницу цветы и записку вместе с месячным жалованьем. А если Джеймсу понадобится прислуга, пусть сам разбирается…

На дороге еще никого не было, слишком рано. Малышка незаметно прошла под мокрыми лаврами, но не стала подходить близко к убежищу поп-звезды, охраняемому злыми псами, и воспользовалась более длинной тропинкой, что вела к дому банкира. Его тигры, в отличие от восточноевропейских овчарок, сидели в запертых клетках. Малышке уже доводилось видеть их этим летом, когда вместе с соседкой-американкой, чей муж работал в том же банке, она плавала в бассейне банкира.

День был жаркий. Они загорали на солнышке и плавали в бассейне, тщательно спланированном в окружении экзотических растений, рядом с зоопарком. Тигры спали, пока одного из них не разбудил залетевший в клетку воробей, который метался туда-сюда, едва не задевая его, и бился крылышками о прутья решетки. Тигр махнул хвостом и напрягся, словно собираясь прыгнуть на птичку, но обе женщины заметили, что он ужасно испугался. Он зарычал, замотал своей тяжелой красивой головой и осел, весь дрожа. Сначала они рассмеялись — страх тигра был на редкость нелепым, — а потом забеспокоились. У него тяжело вздымались и опадали бока. Неужели подвело сердце? Помощи ждать было неоткуда, ни одного человека в поле зрения. Тогда они осмотрели клетку и увидели высоко в проволочном сплетении дыру, через которую маленькая птичка залетела в клетку. Рассчитывая выгнать ее тем же путем, они стали кричать, но добились лишь того, что птичка опять заметалась по клетке, пугая тигра. У него округлились глаза, он забился в угол и тихо, жалобно, устало застонал. А птичка смотрела на него сверху, вопросительно склонив головку набок. Женщины виновато удалились, оставив попавшую в ловушку птичку и напуганного тигра одних…

Сейчас тот случай показался Малышке одновременно комичным и многозначительным. Обе — и она, и американка — были замужем за богатыми и сравнительно пожилыми мужчинами, и обе подумали о сердечном приступе! Не поэтому ли они пожалели тигра, а не маленькую птаху? Наверно, всегда более несчастным кажется тот, кто сильнее, но унижен и заперт в клетке. А птичка… Что ж, птичка, если найдет выход, опять может лететь на все четыре стороны!

Несмотря на дождь и ветер, Малышка засмеялась.

— Ну и фантазии у тебя! — проговорила она громко.

И снова засмеялась над своей нелепой привычкой говорить вслух сама с собой. С чего это началось — из-за сумасшествия или одиночества?

— Лучше беги, а то заболеешь и умрешь, — проговорила она по-старушечьи ворчливо.

Малышка замерзла под дождем, плечи и ноги у нее стали совсем ледяными. Поэтому она припустила вниз по склону холма, через белые ворота выскочила на Лондонское шоссе и остановила проезжавший мимо фургон.

Шофер спросил, где ее высадить.

— Где-нибудь в Лондоне, — весело отозвалась Малышка и тотчас вспомнила, что у нее нет при себе денег. Вот уж Джеймс посмеялся бы над ее глупостью! — Знаете, — виновато улыбнулась Малышка, — на самом деле мне нужно в Белгрейвию.

Шофер с любопытством поглядел на нее. Наверняка он не поверил, что она, промокшая, в стареньком пальто и грязных туфлях, может жить в таком богатом районе. Ей показалось необходимым как-то объясниться, наврать что-нибудь, учитывая обстоятельства. Прикинувшись иностранкой и стараясь не переиграть с акцентом, так как это у нее был первый опыт, Малышка сказала, что приехала au pair[1] из Швеции. Ночь она якобы провела у подруги, тоже шведки, а теперь спешит к своему нанимателю, чтобы приготовить детям завтрак.

— А я думал, все шведки блондинки, — сказал шофер и рассмеялся.

— Ну, я не совсем шведка. Просто живу там. Мои родители из Польши. Они перебрались в Швецию перед войной.

Ей самой было удивительно, как легко слетает с ее языка одна лживая фраза за другой. А если это не ложь? В конце концов, что ей известно? Родители сказали лишь, что она сирота. Дитя войны…

— Поляки, — добавила Малышка для полноты картины, — часто бывают темноволосыми и смуглыми.

Шофер хмыкнул. Подобно Малышке, он поддерживал разговор из вежливости. Ему это было ни к чему, по крайней мере он не ожидал подобных подробностей в ответ на простой акт человеколюбия в дождливое холодное утро. Больше он не проронил ни слова, не задал ни одного вопроса и в Лондоне высадил ее возле Гайд-парк-корнер. Дождь лил как из ведра, бурлил в канавах, и небо было черное, все в тучах. Проезжавшие мимо автомобили и такси окатывали Малышку водой из луж. В фургоне она немного подсохла, но пока дошла до Итон-сквер, опять промокла до нитки. На крыльце большого красивого дома, в котором ее родителям принадлежала квартира на верхнем этаже, она стояла уставшая, без пенса в кармане, с промокшими ногами, напоминая себе брошенного ребенка из мелодрамы викторианской эпохи. Лишь фотографии детей, спрятанные у нее на груди под старым плащом, оставались более или менее сухими. «Мое спасение, — подумала Малышка, нажимая на кнопку звонка. Зевая, она привалилась к дверному косяку и стала ждать. — Моя награда за тринадцать лет тяжкого труда.

Глава вторая

— Тринадцать лет, — сказала Хилари Мадд. — Взял тебя совсем девочкой, использовал как няньку и домоправительницу, а теперь выкидывает, словно высосанный апельсин! Или выношенную перчатку!

Малышка стояла в ногах родительской кровати, сбросив на пушистый ковер промокший плащ, и улыбалась. Вот бы Джеймс посмеялся, услыхав эти заезженные фразы, или «оригинальные высказывания», по его выражению. Как он смеет смеяться, подумала Малышка и со стыдом вспомнила, что сама смеялась вместе с ним. До чего же она подлаживалась под него! Надо же быть такой невежественной дурой и предавать даже собственных отца с матерью! А ведь наивная мама всегда говорит, что думает и чувствует, хоть и пользуется в горе и радости словами, которые много раз до нее произносили другие. Ну и что? Люди какие были, такие и есть…

— Да еще в годовщину свадьбы, — сказала мама. — Вот уж подгадал. Какая жестокость!

— Ох, мафочка, ерунда это! Правда. Вот все остальное… Думаю, он болен.

— Вздор! Этот человек — чудовище, — уверенно вмешался папа-психиатр, издав короткий, но громкий смешок, и у него, как всегда, вспыхнули щеки. — Признаюсь, я с самого начала так думал! С тех пор, как он позволил своей жуткой матери звать тебя Малышкой! Малышка Джеймса! Чертовы снобы! Наглецы, так я тогда подумал.

— Ну папуля! Ее ведь тоже звали Мэри. Мне было все равно.

Малышка беспомощно смотрела на своих родителей, на опиравшуюся на подушки мафочку, на сердито выпрямившегося, взвинченного папулю в старом, с жирными пятнами халате. Его лицо (напоминавшее маленького филина или ястреба) с годами как будто сморщилось, а мамино — помягчело и обвисло и теперь все в мягких напудренных складках. Каждый раз Малышке, которая всем сердцем любила обоих, было больно видеть новые признаки старения, и ей отчаянно хотелось защитить их, уберечь от печалей. А вместо этого сегодня утром она сама причинила им боль. Чтобы поправить дело и как-то развеселить их, она сказала:

— Знаешь, Джеймс считает, что осчастливил меня, избавив от необходимости зваться Мэри Мадд. Это было последнее, что он сказал мне.

Отец фыркнул, мама закрыла глаза и вздохнула.

— Мои дорогие, — заявила Малышка, — не случилось ничего страшного. Не расстраивайтесь из-за меня, потому что мне на самом деле все равно. Правда-правда, мне все равно. Сейчас, во всяком случае. Просто я чувствую себя дура дурой. Мне стыдно. Ну, я не могу объяснить.

— Вот уж нелепость! — отозвался отец.

— Ты не сделала ничего такого, чего тебе надо стыдиться, — вскричала мама. — Ну что за человек! Отхлестать бы его!

Она сжала маленькие прелестные ручки и в гневе затрясла обвисшим подбородком.

Малышка рассмеялась.

— Как бы там ни было, а я свободна. Он облегчил мне жизнь! Конечно, раньше я так не думала, но теперь мне кажется, я давно этого хотела. Как будто с меня сняли колдовское заклятье.

Так оно и есть, подумала Малышка. Слишком долго она не могла очнуться от волшебного сна, а теперь вернулась к жизни, как Рип Ван Винкль[2], и обнаружила, что ее родители постарели, а в остальном ничуть не изменились. Все такие же мафочка и папуля, как она сама назвала их в детстве и с удовольствием зовет до сих пор.