Саша Карнеги - Знамя любви

Соперникам дали кнуты. Эти кнуты с шестиаршинными кожаными ремнями использовались для укрощения диких жеребцов. Внутрь круга ступил атаман.

– Порядок вы знаете, – сказал он. – Вы должны держать за спиной левую руку и бить в свой черед, когда забьет барабан.

Пугачев и Чумаков кивнули.

– Вы будете биться, покуда один из вас не упадет.

– Да, – сказал Чумаков.

Он стоял, слегка сгорбившись; его невероятно длинные руки висели вдоль туловища; на груди курчавились густые черные волосы. Рядом с ним Пугачев, хотя и был выше, выглядел послабее. На его плече багровел шрам от татарской стрелы. Чумаков громко, словно выпалил из мушкета, щелкнул кнутом и с довольной ухмылкой обвел взглядом толпу. Пугачев был неподвижен, как статуя, и не отрывал от Чумакова немигающих глаз.

В костер подбросили дров, и языки пламени с шумом взмыли до самого неба. Ночь была душная, тела обоих бойцов покрылись блестящим потом.

Между ними стоял атаман.

– Емельян Пугачев, ты готов?

–Да.

– Фрол Чумаков, ты готов?

–Да.

Соперники заложили левую руку за спину и напряглись. Чумаков ухмыльнулся и злобно ощерил зубы. Лицо Пугачева было непроницаемым.

– Пугачев ударит первым.

Платон Ушаков приподнял барабанные палочки.

– Давай! – Дмитрий Бородин торопливо отскочил в сторону.

Услышав барабанную дробь, Пугачев отвел назад руку, но не ударил. Он замер и смотрел на своего врага. Кругом было тихо, только трещал костер. Из толпы не исходило ни звука. Чумаков следил за его кнутом, словно кролик. Его глаза сузились, в бороде застыла ухмылка, часто вздымалась и опадала грудь. Внезапно Пугачев пошевелился, и Чумаков непроизвольно закрыл глаза. Пугачев улыбнулся. Самые жалостливые из женщин отвернулись. На горизонте сверкнула молния, и раздались раскаты грома, но никто не обратил на это внимания. Все глаза были прикованы к Пугачеву. Он, посмеиваясь, вращал кистью и покачивался на пятках.

– Что, наскучило ждать? – издевательски спросил он. Вдруг в воздухе с немыслимой скоростью просвистел его кнут и с влажным чмоканьем обвился вокруг плеч Чумакова, оставив на них широкую красную полосу. Чумаков с присвистом выдохнул воздух.

– Ну, – прохрипел он, подбираясь, как зверь, готовый к прыжку, – пришел твой черед попотеть.

Забил барабан.

– Я из тебя дух вышибу, – он бережно повозил по земле кнутом.

Его удар вырвал из груди Пугачева кусок мяса величиной с пятак. Зрители вытягивали шеи, чтобы получше разглядеть подробности поединка.

– Держись, Фрол, – по-волчьи оскалился Пугачев.

– Меня побить силенок не хватит, – отозвался Чумаков.

Глухо звучал барабан, хлестко ложились удары кнутов, тела обоих бойцов превратились в сплошной кровавый рубец. В стремлении причинить очередным ударом как можно большую боль они, казалось, забыли обо всем на свете. Оба пошатывались и смахивали с глаз пот. Дыхание вырывалось из их груди с хриплым шумом. При каждом ударе Казя чувствовала, как в ее руку впиваются ногти Натальи.

– Давай, Фрол, давай! – закричала Ольга. – Разорви его в клочья!

По небу прокатились раскаты грома. Толпу осветили разряды молнии. Казаки не теряли времени даром: держа в одной руке заветную флягу с сивухой, другой они норовили облапить какую-нибудь бабу. Барабан почти что не умолкал, и ремни кнутов покраснели от крови.

– Остановите их! Их надо остановить! – тщетно кричала Казя.

Барабан звучал все быстрее. Бойцы били почти вслепую, их удары ослабли, они еле держались на ногах. Между тем зрители разбились на парочки и начали целоваться.

Глаза Чумакова выкатились из орбит, а на его бороде и волосатой груди пузырилась кровавая пена. Большинство его ударов не достигало цели. Он озирался вокруг, будто бы ища внезапного избавления от этой пытки.

С его ребер было содрано мясо. Он не мог больше стоять. Его руки повисли как плети, и кнут упал на вытоптанную траву. С коротким стоном он повалился навзничь.

– Фрол! – к нему ринулась Ольга и, присев, положила его голову себе на колени.

Пугачев продолжал стоять, стиснув ненужный более кнут. Казя побежала к нему, но он отрицательно взмахнул рукой.

– Емельяну Пугачеву не нужна помощь, – еле слышно прохрипел он.

Дмитрий Бородин выступил вперед.

– Верх за Пугачевым, – объявил он. Казаки, однако, его не слушали. Хлынул проливной дождь, и они вместе со своими избранницами заторопились по хатам – к печам и лавкам. Некоторые предпочли расположиться тут же и предались любовным утехам на мокрой траве при жалобном шипении угасающего костра.

Казя сидела около Пугачева на лавке. Платон и Наталья помогли его донести. Она обмыла его раны теплой водой и сидела, прислушиваясь к дробному стуку дождевых капель и стараясь не смотреть на то месиво, которое недавно было спиной ее мужа.

Пугачев лежал на животе, с шумом выдыхая воздух в подушку. У него начался жар, он метался и неразборчиво бредил. Кожа на лбу была сухой и горячей, как обожженная глина.

– Ишо двое осталось, – произнес он вдруг вполне ясно. – Ишо с двумя биться. Я прикончу их, Сонька. За-ради тебя, даня, прикончу. Сонька, я знаю, ты воротишься... воротишься.

Он опять начал метаться и стонать от боли. Казя приложила к его голове мокрое полотенце. Он не узнал ее.

– Сонька. Где Сонька?

– Тсс, – прошептала она. – Поспи. Я приведу ее.

– Я знаю, что ты здесь, – начал он и снова сбился на неразборчивое бормотание. Внезапно он приподнялся на локтях и повернул голову так, чтобы видеть ее.

– Зазря я убил Аксинью. Грех на душу взял. Не виновата старая ведьма. Правду гуторят, это ты... – в изнеможении он рухнул на лавку.

Казя посмотрела на него с ужасом. И он тоже обвиняет ее. Ее сердце похолодело, глаза затмились. Однако она понимала, что не должна допустить гибели Пугачева. Ни один человек не переживет этого трижды. Или Рыкалин, или Любишкин – невероятно дюжий детина – непременно убьют его. Она вспомнила слова атамана: «...если Казя Раденская останется в Зимовецкой...» Но куда ей идти? Ее дом сожгли. Семьи у нее не было. Пулавы. Снова Пулавы. Кузина Констанца ее приютит. Лучше провести свою жизнь в фрейлинах у надменной кузины, чем с человеком, который ненавидит тебя и в бреду повторяет имя другой женщины.

– ...горюшко, – пробормотал он, – горюшко-горькое. Я тебя спас от турок, а ты платишь мне муками. Не казачка ты. Сонька – она казачка.

– Да, – согласилась Казя. – Я не казачка.

Теперь она смотрела на него как на незнакомца, словно они никогда не делили между собой ложе и не имели ребенка. В эту минуту она окончательно решилась.

Она медленно обвела взглядом светелку. Среди скудной утвари блестели награбленные в набегах безделушки. Теплилась печь, в которой она сварила не один горшок щей. Вот лавка, на которой она спала с Пугачевым и порой была счастлива.

Она заново намочила полотенце и дала ему напиться воды. «Скоро за ним будет ухаживать Сонька», – подумала она равнодушно.

– Прости, – неожиданно сказал он. – Я не то хотел сказать, Казя.

– Я не обиделась, – сказала она и оставалась с ним до тех пор, пока он не забылся тяжелым, беспокойным сном. Потом Казя накинула на себя шаль и, не оглянувшись, ушла.

Под накрапывающим дождиком она направилась к хате станичного атамана.

– Будь по-твоему, – печально сказал Дмитрий Бородин, когда Казя рассказала ему о своем решении. – Ежели ты и вправду хочешь уйти, неволить не стану.

– Так будет лучше, – сказала она. – Если я уйду, он не должен будет драться с остальными.

– Да куда ж ты пойдешь? – Агриппина поставила на стол самовар и сердито посмотрела на своего мужа.

– Ты что, Митрий, – фыркнула она, – хочешь эту несмышленую девочку отослать в степь одну-одинешеньку?

– Мне д-двадцать четыре, – вставила Казя. «Одну-одинешеньку»! Разве не была она одна-одинешенька с тех пор как ее увезли с угольев Волочиска!

– Дурость, – не хотела и слушать Агриппина. – Дурость и ничего боле.

– До Польши немало верст, – Дмитрий закурил трубку. – Я пошлю с тобой четырех казаков, – окутанный дымом, он улыбнулся. – Бывалые хлопцы. Они доедут до Польши с завязанными глазами. Дадим тебе добрую лошадь. Харчи... – все более увлекаясь, он продумывал детали экспедиции. Хотя ему было жаль, что Казя покидает станицу, подобное путешествие не могло оставить его равнодушным. Казя рассеянно слушала атамана, будто бы говорили не о ней, а о ком-то другом.

– Через неделю вы доберетесь до Днепра, а там уж рукой подать.

– Забудешь, поди, Зимовецкую-то, – сказала Агриппина.

– Я никогда не забуду вашу д-доброту. Никогда. Дмитрий неловко погладил ее по плечу. Нарушивмолчание, замурлыкал пушистый кот.

– Нельзя оставлять Емельяна одного, – сказала Казя. – Пожалуйста, найдите Соньку и скажите, чтобы она шла к нему. Он ее ждет. Я ему не нужна. Кабы не это, тогда, может быть... – Казя медленно покачала головой, – Не знаю.

Поворчав, Дмитрий вышел под дождь – искать Соньку.

– Бог знает, где я ее сыщу.

– Приляг, – посоветовала Агриппина. – Сосни. Казя ворочалась на лавке без сна до возвращения Дмитрия.

– Сыскал, – коротко сказал он, отряхиваясь перед печью, как промокший пес. – Ну и дождь... Хоть на лодке плыви.

– Она пошла к нему?

– Сам привел, – сказал он и что-то тихо добавил себе в бороду.

– Спасибо, – благодарно улыбнулась она.

Он снова вышел, чтобы подготовить ее отъезд. Казя уснула. Задолго до рассвета, когда вся станица спала, ее потрясли за плечо.

– Вставай, Казя. Пора.

Она съела приготовленный Агриппиной завтрак, не чувствуя его вкуса. Снаружи слышались стук копыт, звяканье уздечек, низкие мужские голоса. Сборы были недолгими – она не брала с собой ничего, кроме одежды, которая была на ней. Настало время прощаться. Казя не могла выговорить ни слова.

– Да хранит тебя Бог, Казя, – сказал Дмитрий.

– Мы будем за тебя молиться, – голос Агриппины дрожал, а в глазах появились слезы.

– Скажите поклон Наталье и Поле, – с трудом проговорила Казя. – И Ушаковым. Спасибо им за их д-дружбу и... – она не могла продолжать. Она порывисто расцеловала обоих стариков.

– Скоро ты там, – нетерпеливо позвали с улицы. Когда на небе блеснул первый луч нового дня, Казя вставила ногу в стремя и взобралась на лошадь.

– Смотрите за ней хорошенько, братцы, – крикнул Дмитрий.

Казя скакала из станицы, не оглядываясь, пришпоривая строптивую лошадь, которая никак не хотела переходить на галоп.

За ее спиной взошло солнце и белым сиянием заиграло на известняковых холмах вдоль берега Дона. Из труб Зимовецкой заструился дым.

– Давай, – подгоняла она лошадь. – Быстрей же.

На третий день пути впереди показалось стадо диких лошадей. Поравнявшись с густым кустарником, казаки остановились.

– Жди здесь, – велели они Казе. – Мы подъедем поближе, посмотрим. А вдруг среди них есть хороший жеребец, его и поймать не грешно.

Казаки отыскали маленькую лощину, развели костер. Казя улеглась рядом и с наслаждением проспала весь день. Стемнело, но они не возвратились. Всю ночь она глаз не сомкнула, прислушиваясь к завыванию волков. То и дело она подбрасывала дрова в огонь и в свете гигантского пламени видела вокруг себя кольцо направленных на нее внимательных глаз, казавшихся в ночном мраке горящими угольками. Волки не пытались напасть на Казю, но ей пришлось полночи успокаивать насмерть перепуганную лошадь, гладить по голове и уговаривать.

На рассвете степь покрыл туман, к утру он уплотнился настолько, что Казя с трудом различала верхушки чахлых деревьев.

Весь этот день и следующую ночь Казя продолжала ждать казаков, но напрасно. Завернувшись в плащ, она лежала у костра, размышляя, что же делать дальше. Конечно, как только туман рассеется, можно отыскать дорогу в Зимовецкую, но Казя тут же отказалась от этой мысли. Приползти обратно, признаться, что заблудилась и напугана, просить о помощи – нет, это не для нее! В седельной сумке сушеного мяса хватит еще на день, а если уменьшить порции, то, может, и на два. Воды же в это время года, к счастью, в прудах сколько угодно.

– Утром в путь, – произнесла она тихо, – у нее вошло в привычку в одиночестве разговаривать со своей лошадью. – Хорошо бы встретить кого-нибудь, спросить, где мы находимся. Впрочем, если этот проклятый туман поднимется, мы и сами найдем дорогу по солнцу.

Наутро пелена тумана стала тоньше, и они поехали, спиной к бледному неуверенному восходу. Весь день они с приличной скоростью пробирались между ложбинами с белыми облачками клочьев тумана внутри, но к вечеру он снова накрыл всю местность шапкой, и дальше трех шагов уже ничего не было видно. Ночью температура упала и морось, сменившая туман, превратилась в дождь со снегом.

Она встретила и зарю. Небо, затянутое тучами, обещало такой же ненастный день. И действительно, поднялся ветер, похолодало, снег, уже затвердевший, острыми колючками сек лицо Кази, когда она стала выводить коня из густого кустарника.