Управляющий кивнул.

– Кони и пшеница – вот что делает шляхтича богатым, – граф Раденский довольно улыбнулся.

Казя отчаянно сжала кулаки под столом. Боже, заставь их прекратить болтовню, чтобы она могла уйти. В любой момент мать могла дать ей какое-нибудь поручение, например, пересчитать штуки белья, и разве может она отказаться? Он должен быть там сегодня. Тучи рассеялись, и солнце осветило длинный портрет ее матери – совсем молодой девушки в темно-зеленом платье. «Если бы я была хоть наполовину так же красива. Вдруг тетушка Дарья попросит меня погулять с собаками? Вдруг в усадьбу ударит молния?»

– Ты очень тихая сегодня, Казя, – донесся до нее голос отца. – Она все утро была тихой, патер?

– Этим утром Казя была несколько рассеянной, – чопорно произнес иезуит. – Должен признать, что внимание ее блуждало очень далеко от темы урока.

– Пустая болтовня эти уроки, – сказала тетушка Дарья достаточно громко, чтобы это можно было услышать, – Весна наступила, – добавила она с лукавой улыбкой.

Казя почувствовала, что краснеет; она вообще очень легко заливалась краской, чувствуя себя при этом ребенком.

– Ведь весной, – сказала тетушка Дарья, не обращаясь ни к кому в отдельности, но не сводя глаз с покрасневшей девушки, – когда распускаются бутоны цветов...

– У нас есть дела поважнее, чем цветы, – нетерпеливо прервал ее брат. – Давайте, патер, читайте молитву.

Все встали и склонили головы.

– ...Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

– Иди погуляй, милая, – сказала графиня Раденская, – смотри, не возвращайся слишком поздно.

Казя метнула матери обожающий взгляд и быстро выбежала из комнаты.

Казя стояла на холмике над рекой, сдерживая почти невыносимое нетерпение. Волнующее предвкушение встречи, сопровождаемое диким наслаждением от стремительной скачки, уже испарилось, и на смену ему пришло растущее разочарование. Ее глаза были устремлены на противоположный берег реки, но он был безжизненным, только в небе парил одинокий ястреб. Казя подумала, что, когда птица улетит прочь, она уедет домой и никогда больше не вернется к этому месту снова. Чтобы не спугнуть птицу, Казя стояла так неподвижно, что на расстоянии вершка от ее сапожек устроилась полевая мышь, поблескивая сквозь траву черными глазками.

Казя глядела вниз на маленькое создание, столь уверенное, что это место в мире предназначено именно для него, и на мгновение девушка забыла о своем ожидании. Мышь начала умываться, и ее солидные самоуверенные манеры заставили Казю рассмеяться. Мышь вздрогнула и со скоростью мушкетной пули исчезла в мокрой траве. В то же мгновение из-за деревьев показался всадник и направил своего коня в реку.

Она слышала, как он подбадривает погружающееся в воду животное: вода поднялась до стремян, наполовину скрыв его высокие сапоги. Казя подбежала к яме, нырнула вниз и улеглась на расстеленный плащ. На тянущейся от реки каменистой тропинке послышался стук копыт.

– Шевелись, старая кляча, что с тобой сегодня? Голос был глубоким и сильным, в нем тлел огонь, готовый в любой момент разгореться неистовым пламенем.

Сквозь смеженные веки она почувствовала, как его конь заслонила собой солнце.

– Ты никогда не станешь солдатом, – сказал он, дружески усмехаясь.

Казя притворилась только что очнувшейся ото сна, она моргала глазами и смотрела недоуменно.

– Если не хочешь, чтобы тебя увидели, не носи красную юбку.

Стоя на краю ямы, он казался гораздо выше своего роста. Он опять был без шляпы, и его вьющиеся волосы свободно падали на воротник.

– Ты ждала здесь меня?

Притворяться не было никакого смысла, и Казя только счастливо засмеялась в ответ.

– Я думала... – начала она и умолкла. Какое значение имели слова, если он был здесь?

Я думала, что ты не приедешь, – искренне призналась она, протянув Генрику руку и приглашая его сесть рядом с собой. Она не стала рассказывать, как томительно было ее ожидание – наверное, самое долгое в ее жизни, и только тепло улыбнулась. Генрик молча сел с ней, все еще держа ее за руку.

– Ты долго ждала.

– Совсем чуть-чуть, – радостно солгала она. – Я только что приехала. Меня, должно быть, разморило на солнышке, и я задремала.

Он быстро взглянул на нее и ничего не ответил. Он казался поглощенным какими-то своими мыслями, и Казя пыталась понять, что может его тревожить.

– У тебя та же самая лента, – сказал он наконец почти с усилием.

– Да, – ответила она и неловко добавила: – Вода в реке до сих пор холодная?

– Холодная.

Он старательно избегал ее взгляда, но продолжал держать ее руку.

– Что-нибудь не так? – мягко спросила она.

– Боюсь, я очень плохой собеседник, – быстро ответил он.

«Ты здесь, рядом со мной, – думала Казя, – и чего же мне еще надо?»

– Умер мой дед, – сказал Генрик. – Прошлой ночью, после того как я вернулся домой. Умер тихо, сидя в своем кресле. Наверное, он совсем не страдал. – Казя сжала его руку. – Он ждал смерти. Он был слишком стар и болен и ненавидел свою беспомощность. Он чувствовал себя обузой для нас. Кроме того, то, что творилось в стране, вызывало у него отвращение ко всем вокруг, в том числе и к себе. Он хотел умереть.

Генрик говорил монотонно и невыразительно, как будто читал вызубренный наизусть латинский текст, не совсем вникая в его смысл.

– Ты очень любил его?

– Да. Он тоже любил молодых людей, если они с нравились. Он ворчал, что большинство из нас лишены хороших манер и не питают должного уважения к старшим.

– А ты питаешь должное уважение к старшим?-" слегка улыбнулась Казя.

– Так, иногда, – на его лице наконец зажглась ответная улыбка. – Он был мне ближе, чем мой отец.

– Когда я была маленькая, – сказала Казя, – у меня была бабушка, которая подолгу гостила в Волочиске. Я очень ее любила. Хотя она была старой и сморщенной, как печеное яблоко, но оставалась точно таким же ребенком, как я.

– Дед просил Бога о смерти. В минуту, когда он умирал, в его глазах погас свет. Я прежде никогда не видел, как умирают. А ты когда-нибудь...

– Только лошадей и собак. У них тоже гаснут глаза.

– Да.

Казя прислушалась к пению птиц. В чистом голубом небе, трепыхая крылышками, висела парочка жаворонков, изливая всю радость жизни в переливающейся звонкой песне; по реке плыли лебеди, которых ясное солнце окрасило в розоватые тона фламинго. Влажная трава, мерцающие капли воды, ленивые пухлые облака, медленно пересекающие небосклон, – все было преисполнено безмятежной жизни. Земля подсыхала после дождя и была окутана тонким слоем белого пара. Над болотом стлался туман. В такие минуты полного единения с природой Казя чувствовала, как растет трава, как Радостно она тянется к солнцу и как набухают березовые почки, наливаясь живительным соком. Она чувствовала это так остро и осязаемо, что ей хотелось кричать и трогать капли воды, висящие на кончиках веток, так бережно, что они не скатились бы вниз; ей хотелось держать, гладить и чувствовать в своих объятиях весь мир. В такие минуты смерть казалась ей чьей-то глупой и бессмысленной шуткой.

Казя ощущала внутри себя неясный трепет; из глубины подступало загадочное брожение, проникая в каждый уголок ее тела. Она чувствовала себя, словно неудержимо распускающийся бутон цветка.

Надеясь, что Генрик ничего не заметил, она перевернула его руку ладонью вверх, встряхнув волосами, чтобы скрыть предательский румянец. В ее ручке лежали его сильные, длинные пальцы и покрытая твердыми мозолями ладонь; исходившая от них скрытая сила пугала и волновала Казю. Разве такую руку может скрючить смерть или изуродовать болезнь? Это казалось невозможным. Казя осторожно провела пальчиком по мозолистой ладони.

Он в первый раз за сегодняшний день улыбнулся по-настоящему.

– Я никогда в жизни не брал в руки топор или вилы. Это следы от сабельной рукояти. То, чему меня учил дедушка, в университете мне, конечно, не пригодилось.

Он замолчал, чувствуя рядом с собой ее теплое дыхание. Он знал причину ее томления, но медлил, как мальчик. Будь на ее месте другая женщина, он знал бы, как поступить, но эта девушка...

Между ними мало-помалу, словно туго натянутая проволока, росло напряжение. Он начал говорить и сконфуженно замолчал. Казя нервно хихикнула.

– Ты долго пробудешь дома? – спросила она с вымученной вежливостью.

– Все лето.

Он говорил с явным затруднением. От вчерашней насмешливой манеры говорить и смотреть не осталось и следа. Он сидел, уставившись глазами в тупые носки своих сапог.

– Ты нашел удравшего конюшего? – голос ее, по крайней мере, не дрожал.

– Нет.

– Я рада.

– Рада, что он умрет с голоду?

Казя ничего не сказала в ответ. Некоторое время они обменивались ничего не значащими вопросами и односложными ответами, с трудом произнося слова. Между тем напряжение между ними стало почти осязаемым, казалось, еще чуть-чуть – и посыплются искры.

– Казя? – позвал он очень низким голосом, решительно стегнув хлыстом по носкам сапог.

– Да, – ее сердце учащенно забилось. -Я...

Больше он ничего не сказал. Он повернулся и посмотрел ей прямо в лицо, отведя в сторону густые пряди волос. Она встретила его взгляд, его глаза изменились, темные зрачки расширились, и она видела в них свое отражение. Он стиснул ее плечо, и все ее тело охватило жаркое пламя.

Свет померк в их глазах, они прильнули друг к другу, и Генрик, склонив голову, поцеловал ее прямо в губы.

– Генрик, – беззвучно выдохнула она.

Его руки обвились вокруг нее железными кольцами, губы искали ее лицо все неистовей и неистовей... Ее кости трещали, у нее вырвался хриплый стон... Его губы касались ее шеи; пальцы развязывали стягивающую волосы пурпурную ленту; сильные и нежные руки искали ее грудь. Небо повисло над ней, а снизу влажная трава жгла ее горячую кожу. Темные сверкающие глаза скрыли небо; никогда прежде она не видела таких губ... таких страстно изогнутых губ, касающихся самых потаенных мест ее тела и тающих в ее собственных... Тающих... Таяло все вокруг, и ее голос дрожал от экстаза и боли. Вынашиваемые многие годы слова выплескивались наружу... Слова, точно птицы, взмывали в небо.

– Что ты делаешь со мной? – это были слова не страха, а удивления. – Мой дорогой, любовь моя, что ты делаешь?

И сама земля двигалась под ее спиной.

Незамеченный теплый дождик омыл ее выпростанную руку и его налившиеся мускулами широкие плечи,вВетки березы, а крупные хрустальные капли все падали и падали с неба.

Переполнявшее ее наслаждение совпало с криком, который безумным крещендо разорвал воздух. Она открыла глаза. Стая встревоженных птичек взлетела в небо.

– Я не знала, не знала, – ее руки продолжали обнимать его тело. – Спасибо, Генрик, спасибо.

По ее лицу покатились слезы, смешиваясь с дождевыми каплями.

– Любимая моя, ты плачешь? Генрик нежно целовал ее глаза.

– Это счастье, милый. Это слезы счастья, а не печали.

– Это из-за того… – начал он нерешительно. – Может быть, тебе стыдно?

– Стыдно? – ее глаза удивленно расширились. – Как мне может быть стыдно? Я люблю тебя.

Казе не было страшно. Яростное слияние их плоти не вызвало у нее чувства вины, на которую часто намекал патер Загорский. Это было чистое наслаждение, такое полное и такое свободное, что ее душа, ликуя, рвалась ввысь, к выводящим свои сладкие трели жаворонкам.

Они лежали, не размыкая объятий, безмятежные и спокойные, не замечая накрапывающего дождика.

– Генрик?

–Да.

– А я... как я...

Он прижался губами к ее шее.

– Ты была изумительна.

– Ах, Генрик…

Дождик прошел, и на небе засияла радуга. Казя лежала, наполовину погрузившись в сладкий сон, а Генрик гладил ее влажные волосы.

– Я буду звать тебя Ядвижкой, – прошептал он, ласково водя по ее губам кончиком пальца. – Ненаглядная моя русалочка.

Народная молва окрестила Ядвижками русалок, которые жили в ручьях и небольших речках. Считалось большой опасностью увидеть их при полной луне. Очарованный их красотой человек забывал все на свете, кидался в воду и находил там свою смерть.

– Ты околдовала меня, Казя.

Она серьезно посмотрела на него, дотронулась рукой до его лица, потом до груди, словно пыталась окончательно уверить себя в том, что он действительно находится здесь.

– Я влюбилась в тебя с того самого дня, когда мы вместе охотились и ты убил кабана.

Генрик подобрал с земли потемневшую от сырости ленту и обвил ее вокруг девичьей шеи, а затем вокруг своей собственной.

– Завяжи ее, Казя.

Она старательно завязала узел.

– Теперь мы вместе!

– Навсегда, – прошептала она, целуя его с разгоревшейся страстью.

Они начали одеваться, когда солнце уже садилось. Прохладный ветер шумел в ветках деревьев.

– Ты простудишься, милая.

– С тобой я не чувствую холода, – она натянула на себя курточку. – С тобой я не чувствую ничего, кроме счастья! Счастья! Счастья! – Казя простерла вверх руки, откинув назад голову. – Я хочу, чтобы об этом узнал весь мир!