Генрик засмеялся и обвел глазами ставшую новой для него землю.

– Она любит меня! Я буду кричать об этом с самых высоких краковских башен. Она любит меня! Гонцы разнесут весть об этом по всей Польше, они поскачут в Санкт-Петербург и расскажут об этом самой великой княгине Фике... Внезапно он стал серьезным.

– И все же никто не должен об этом знать. Если узнают...

В этот момент на солнце набежала черная тучка.

– Какая нам разница? – Казя собрала волосы и перевязала их лентой. – Ох, милый, посмотри на мои волосы. Что скажет Марыся?

– Ты думаешь, нам позволят встречаться? Дудки! Они спрячут тебя за девятью засовами.

– Тогда я умру.

Он обнял ее. Потом, с небрежной грацией вскочив на коня, он сказал:

– Ты самая прелестная девушка на свете.

– Я женщина, – сказала она. Ее лицо сияло. – Сегодня я стала женщиной.

– До завтра?

– Как мы доживем до завтра?

Еще некоторое время они медлили, не в силах расстаться друг с другом. Наконец, она протянула ему руку, он приник к ней и поцеловал.

– До свидания, милая моя Ядвижка. До встречи.

– До встречи, – как эхо, повторила она.

Генрик с шумным плеском ринулся в реку. Достигнув противоположного берега, он повернулся и, прежде чем скрыться в лесу, помахал ей рукой и громко крикнул:

– Я люблю тебя, Казя. Не забывай это. Я люблю тебя.

Вчера он был для нее молодым человеком в бледно-зеленой охотничьей куртке, а сегодня стал единственной и неповторимой любовью.

Лошадь ткнулась в ее плечо, на котором до сих пор жарко горело прикосновение его губ.

– Завтра ты снова привезешь меня сюда, Кинга. Отныне и навсегда, где бы я ни была, ты будешь привозить меня к моему Генрику.

* * *

По засаленному желтому одеялу, пища и наталкиваясь друг на друга, ползали полтора десятка щенков. Под одеялом, закутанная в стеганый салоп, лежала те Дарья. Ее лицо лоснилось от жира, на растрепанных волосах красовался невероятных размеров тюрбан, скрученный, вероятно, из всех находившихся под рукой тряпок. От утреннего солнца в комнате было светло, но все свечи горели, усугубляя и без того невозможную духоту. Во всех углах лежали кучки помета, всюду поблескивали свежие и наполовину подсохшие лужицы, ковер был изодран в клочья, а роскошные бархатные портьеры были испачканы попугаями. Огромный красный попугай-ара уселся на трюмо перед зеркалом.

– Доктор Фауст, цыпочка ты моя, – умилилась тетушка Дарья, – он не хочет, чтобы его хозяйка смотрелась в зеркало.

Она захохотала так, что постель жалобно затряслась.

– Может, я открою окно? – Казя откинула волосы с покрытого потом тетушкиного лица.

– Что ты, деточка, и не думай.

Тетушка, сверкая многочисленными кольцами, погрозила ей жирным пальцем.

– Попугаи могут улететь. К тому же они не выносят свежий воздух так же, как и я. Он очень вреден для желудка.

– Тогда, может, я задую свечи?

Жара в комнате была невыносимой. Тетушка покачала головой, так что тюрбан сполз ей на глаза.

– Без них мы замерзнем, правда, друзья мои?

Пока тетушка Дарья ворковала со своими любимцами, выказывая незаурядную эксцентричность, Казя приступила к уборке комнаты. Она старательно мыла, скребла и подметала, сосредоточившись на мыслях о Генрике и их сегодняшней встрече. Несколько дряхлых, слепых и беззубых мопсов заставили ее содрогнуться от отвращения и жалости одновременно. За окнами послышался приглушенный стук копыт, и Казя внезапно почувствовала, что не может больше находиться в этой грязной и душной западне.

– Разве не лучше утопить этих старых больных собак? Ведь сейчас они только мучаются, – слова слетели с ее губ, прежде чем она успела прикусить язык.

Тетушка Дарья не ответила, и на мгновение весь разноголосый бедлам разом замолк, как будто животные с нетерпением ожидали от своей хозяйки достойного отпора невиданной ереси. Последовал неожиданно мягкий ответ:

– Ах, деточка, а не утопить ли в придачу и меня? Нет, подожди, деточка. В конце концов, почему бы и нет? Зачем жить толстой, больной подагрой старухе?

– Но если они мучаются... – повторила свой довод Казя.

– Чепуха, – брюзгливо заявила тетушка. – Откуда ты знаешь, может, они счастливее тебя? Им есть о чем вспомнить, как и нам с тобой.

Один из щенков опрокинулся на спину, и тетушка принялась нежно поглаживать его пушистое брюшко.

– А теперь, – она дернула за шнур колокольчика, – мы немного перекусим, и я расскажу о себе, когда я была такой же молодой, как и ты.

С этими словами она печально посмотрела на Казю. «Неужели я была такой же пригожей и стройной, – пронеслось у тетушки в мыслях. – До чего же сурово обходится с женщиной время!»

В комнату вошла горничная с горячим шоколадом и ватрушками.

– Иди сюда, Пунш. Иди сюда, Шарлемань. – Тетя водрузила на постель приглашенных собачек. – А ты, Елизавета? Ты не находишь, что она вылитая русская императрица? Уж не знаю и почему, наверное, из-за того, что она такая... такая пышная. Вот именно, пышная. Но ты ведь никогда не видела императрицу, деточка? Не огорчайся, еще увидишь. Не спрашивай когда, деточка. Однажды с очаровательным реверансом ты обязательно предстанешь пред ее очи. Правда, Шарлемань? – Тетушка Дарья устроила жирную белую собачонку в глубокой выемке на своей груди. Попугай Фредерик, сердито щелкая клювом, спустился на спинку кровати. Остальные собачки жадно вгрызались в ватрушку, которую она держала в руке.

– Ну, ну, Роман, не будь жадиной.

Ее глаза затуманились воспоминаниями; с отсутствующим видом она облизала свои пальцы.

– Красивое имя Роман, – тетушка мечтательно помолчала и продолжила. – Он приехал за мной ночью, в карете. Шел дождь, и я ужасно боялась, что скрип колес по мокрому гравию разбудит моего отца – твоего дедушку.

Казя вспомнила грозного старика с огромными седыми усами и ярко-голубыми фамильными глазами Раденских, который кричал на нее и на Яцека и часами в одиночестве просиживал перед камином, о чем-то думая, совсем как дед Генрика.

– Я никогда не забуду скрип этих колес, – продолжала тетушка Дарья. Она говорила спокойно, без своих обычных ужимок. – Мы проехали много верст в ужасную грозу, и вдруг я обнаружила, что забыла дома свое любимое ожерелье. Я расхныкалась, как маленькая девочка, и потребовала, чтобы мы вернулись назад. «Бога ради, Дарья, – так вскричал он, – ты можешь думать об ожерелье в такую минуту?» Но я плакала и настаивала, чтобы мы вернулись домой, хотя сходила с ума по этому человеку. И он повернул лошадей, поклявшись, что ему не нужна женщина, которая ценит ожерелье больше любви.

Казя отвернулась, чтобы не видеть, как из тетушкиных глаз катятся крупные слезы.

– Мы вернулись домой; дождь лил как из ведра, как будто оплакивая наше несбывшееся счастье. Я отчетливо помню его лицо, освещенное вспышкой молнии: ретельное, суровое лицо, по которому градом катилась вода.

По ее подбородку медленно сползла капелька шоколада. Казя не знала, что ей сказать.

– Когда ты полюбишь мужчину, а ты обязательно полюбишь, помни, что во всем мире нет ничего важнее вашей любви. Не позволяй ничему вставать на пути этой любви, если сердце говорит тебе, что другой такой любви в твоей жизни не будет. – Ее голос стал громче, бледный румянец оживил ее желтые щеки. – Никого не слушай, не обращай внимания на слухи и сплетни, стремящиеся вас поссорить, не разлучайся с любимым ни на один день – это может убить вашу любовь. Я повторяю, Казя, не позволяй ничему вставать на пути у высоких чувств. Ничему. – Она тяжело дышала. – Иначе ты станешь такой, как тетя Бетка... или я. – Тетушка Дарья рассмеялась не то весело, не то с горечью.

На полу две собаки затеяли драку, они щелкали остатками зубов и наскакивали друг на друга в приступе старческой ярости.

– Прекрати, Флориан! Оставь его, Зигфрид! Прекратите, я говорю. Пихни их, Казя, только не слишком сильно. – Казя разняла разъярившихся мопсов.

– Право, милочка, они точь-в-точь как твой отец и Сигизмунд Баринский. Они вечно грызлись из-за политики, словно два школьника. Какое имеет значение, что твоя мать в девичестве Чарторыйская, а Баринские родственники Потоцким. Чарторыйские! Потоцкие! Видит Бог, они все поляки, разве не так, деточка?

– Так, тетя Дарья.

– Они все грызутся за первенство, как мои Зигфрид и Флориан за кусочек ватрушки. – Она улыбнулась, довольная своим сравнением. – Я не устаю стыдить твоего отца. «Ян, – говорю я ему на днях, – мы с тобой брат и сестра, но, слава Богу, я не лопаюсь от гордости за свою фамилию, так что не могу подумать о детях. Они хотят играть вместе, – так я сказала, – ты неправильно поступаешь, Ян».

Казя принялась деловито гладить одного из щенков, чтобы скрыть приливший к щекам предательский румянец.

– Гордость, глупая польская гордость – вот что это такое. Какое имеет значение, у кого из них больше земли и холопов? Польша существует, несмотря на вражду шляхтичей.

– Но, тетушка Дарья, отец говорит, что шляхтичи это и есть Польша.

Тетушка игнорировала ее замечание.

– Их вражда началась давно, задолго до окончательного разрыва. В тот день, когда они сюда приехали – у нас еще гостила принцесса Иоганна с дочерью, как ее звали... кажется, Фике, – установилось что-то вроде временного перемирия. Помнишь, чем это кончилось?

– Я так и думала, – продолжала тетушка, – что Иоганна для своей драгоценной Фике метит выше, чем замужество с твоим кузеном Понятовским, хотя он и принадлежит к одной из самых знатных польских фамилий.

Казя искоса из-под длинных ресниц взглянула на тетушку. Бедняжка опять начала заговариваться.

– Но она уже замужем.

– Замужем? Чепуха. Как она может быть замужем? Разве ее не отдали в монастырь? – озадаченно спрашивала тетушка.

– Она вышла замуж за великого князя.

– За великого князя? Да, конечно, теперь я вспоминаю. После замужества ее стали называть Софьей?

– Нет, Софья – это ее настоящее имя. А теперь она Екатерина Алексеевна, великая княгиня. Я до сих пор думаю о ней как о Фике, – добавила Казя.

Глаза тетушки просветлели.

– Боже милостивый, она вышла замуж за голштинского герцога Петера. За этого невзрачного паренька с мужицкими манерами и волчьим аппетитом. Ну и ну, кто бы мог подумать, что наша недотрога станет великой княгиней. Правда, у ее мужа плохая репутация, за его выходки его даже прозвали Кильским Чертенком. Но мне его жалко – у него было тяжелое детство. Может быть, твоя Фике сумеет сделать его счастливым.

Казя внезапно подумала, что отныне «ее Фике» принадлежит голштинскому герцогу и она ее больше никогда не увидит. Иногда в жизни случаются очень грустные вещи. Однако, на что ей сетовать? Вскоре она окажется в объятиях Генрика. И не нужен ей никакой великий князь.

– Иоганна будет довольна, – продолжала тетушка, – и станет еще невыносимее, общаясь с императрицей. Представляешь, с какой гримасой она будет лорнировать русских мужиков?

Она посмотрела на Казю, которая ничего не ответила.

– Ты тоже хочешь выйти замуж за принца, деточка? Ах! Ах! Мечты, мечты...

На некоторое время она погрузилась в молчание, рассеянно теребя уши щенков.

– А твой симпатичный кузен, стало быть, остался ни с чем. Время от времени Станиславу нужно спускаться на грешную землю, уж очень он гордый.

Если бы Казя наблюдала за своей тетушкой, она бы увидела, какими лукавыми стали ее глаза, и тут же она хитро сказала:

– Ты ведь не хочешь заставить молодого человека ждать? Особенно в такой погожий день. – Довольная своей проницательностью, тетушка смотрела, как Казино лицо заливает румянец. – Ты удивляешься, откуда старая тетя Дарья все знает? Ты думаешь, можно ли ей доверить свои секреты? – Тетушка расплылась в понимающей доброй улыбке. – Мне известны многие вещи, – сказала она с интонацией старой колдуньи. – То, что я знаю, я рассказываю только моим любимцам. Так, Фредерик?

Серый попугай издал сердитый неразборчивый звук.

– Никому этого не говорите, тетушка Дарья, я вас умоляю! Если я его не увижу... – Она бросилась на колени у изголовья кровати.

– То, конечно, сделаешь какую-нибудь глупость, – закончила тетушка, покачивая головой. – Я обещаю, что не скажу никому ни слова.

– Если отец узнает, – Казя побледнела.

– Право, мой братец весьма смешон. Можно подумать, он никогда не любил. Как это ни он, ни Мария ничего не заметили... Она помолчала. – Ты сияешь, как начищенный самовар. Попробуй спрятать свое счастье немножко поглубже. Теперь беги и осчастливь своего избранника. Если на свете есть женщина, способная сделать мужчину счастливым, то это ты, Казя! – Слезы наполнили ее глаза. – Да пребудет с тобой Бог, ты хорошая, добрая девушка, и Небеса наградят тебя, если не в этом мире, то, наверное, в другом.

Пытаясь не кинуться из комнаты бегом, Казя думала, что это, пожалуй, будет слишком запоздалой наградой.