Снизу донесся шум возни и оглушительный детский плач, Лиза тут же заторопилась к двери, но у порога обернулась.

— Мне кажется, детей у нас уже предостаточно, — сказала она. — Беги на поезд и поцелуй всех за меня. Может, я и приеду к тебе в Париж. Хотя бы для того, чтобы посмотреть, что Мари-Анжелин сделает из твоего американца.

— Вот это достойная речь послушной жены! Жена! Я горжусь тобой!


Что им делать с американцем? Именно этим вопросом задавалась вышеупомянутая Мари-Анжелин дю План-Крепен. Семейство дю План-Крепен было очень родовитым. Первые План-Крепены принимали участие в Крестовых походах, и последняя из них, оставшаяся старой девой, постоянно об этом напоминала. Через некоторое время она задала тот же самый вопрос маркизе де Соммьер, которую все Морозини называли тетей Амели и с которой сама она состояла в родстве, блестяще выполняя в ее доме обязанности чтицы, компаньонки, ангела-хранителя, наперсницы и информационной службы. Все свои новости Мари-Анжелин черпала в церкви Святого Августина во время мессы в шесть часов утра. Церковь была для нее чем-то вроде тайного агентства, позволявшего ей быть в курсе новостей не только квартала Монсо, но и большей части аристократического или просто состоятельного Парижа. Эта старая дева с белесыми кудряшками обладала обширными познаниями в самых разнообразных областях и множеством неожиданных талантов. Очень часто она оказывала серьезную помощь Морозини и египтологу Видаль-Пеликорну во время их бесконечных авантюр, которые следовали одна за другой, пока они разыскивали драгоценные камни, украденные с наперсника иерусалимского первосвященника. Благодаря этим приключениям мужчины очень подружились. Когда речь заходила об Адальбере, Лиза говорила: «Больше чем брат…» — и не ошибалась, несмотря на неизбежные стычки и разногласия Адальбера и Альдо. Что бы там ни было, Мари-Анжелин обожала обоих друзей. Благодаря им она пережила самые незабываемые минуты в своей жизни и надеялась на столь же яркие в будущем. Приезду Альдо она обрадовалась как празднику, но никак не могла понять, радует ли ее приложение «made in USA».

Интерес ко всему новому, живое любопытство говорили ей «да». «Нет» твердили недоверие и тревога, с какими она стала относиться к американцам после дела Марии-Антуанетты. Больше всех напугала ее Полина Белмон, темноволосая красавица-аристократка, которая к тому же была талантливым скульптором и удивительно умной и обаятельной женщиной. Мари-Анжелин познакомилась с ней у леди Мандл после ночного праздника в Трианоне и не сомневалась, что Альдо не остался бесчувственным к такому обилию достоинств. Он как-то по-особенному смотрел на Полину и даже поцеловал ей руку. А Полина — мадемуазель дю План-Крепен могла поклясться — была всерьез влюблена в Морозини, маскируя свое чувство легкой иронией и прекрасным чувством юмора.

— План-Крепен! — громко окликнула ее маркиза де Соммьер, давно наблюдавшая за компаньонкой. — Почему бы вам не оставить этой розе шанс выжить? Что плохого она вам сделала? Вы подрезаете ее вот уже третий раз. Отсеките ей голову сразу, но только не мучайте больше бедняжку!

Руки глубоко задумавшейся Мари-Анжелин в самом деле были заняты, они ставили в вазу великолепный букет, только что принесенный Лашомом. Мари-Анжелин очнулась и обернулась к маркизе, восседавшей в высоком белом кресле среди зелени зимнего сада, где обычно проводила большую часть времени, когда оставалась дома. Маркиза смотрела на Мари-Анжелин в изящный лорнет, оправленный изумрудами. Щеки бедняжки запылали.

— Не знаю, что со мной сегодня утром, никак не могу сосредоточиться.

— А я знаю. Вернее, догадываюсь. Вам не дает покоя гость, приглашенный к нам Альдо. А не дает покоя потому, что он американец, но недоверие к нему выглядит с вашей стороны очень глупо.

— Почему?

— Сходите в библиотеку и принесите атлас, раскройте его на странице «Соединенные Штаты Америки», и тогда скажете мне, какое расстояние отделяет Нью-Йорк от Техаса.

— Я и без атласа вам скажу, что они расположены далеко друг от друга.

— Рада слышать. Тогда скажите мне, если сможете: с помощью какой алхимии славный степной скотовод, которого мы ждем в гости, может оказаться членом одной из самых могущественных семей Нью-Йорка?

— Но я…

— Не надо, План-Крепен, ничего мне не говорите! Я вижу вас насквозь. Еще немного, и вам покажется, что статуя Свободы похожа на Полину Белмон. У вас просто идея фикс. Будьте осторожны!

— Вполне возможно, мы недалеки от истины, — признала Мари-Анжелин, которая обычно пользовалась царственным «мы», имея в виду свою кузину. — Но предчувствие сильнее меня. Я думаю, не является ли внезапное расположение Альдо к неведомому миллиардеру сродни другой, совершенно никому не нужной симпатии?

— Вы привыкли к мужчинам, готовым ради любимой женщины заново воссоздать историческую драгоценность, которая покоится на дне Атлантического океана, а вот Альдо такой человек показался оригиналом. Меня, признаюсь, такого рода мужчины скорее забавляют… Именно по этой причине Альдо и привезет его к нам. А вы, моя дорогая, не почтите за труд и посмотрите, все ли на месте в его комнате или чего-то не хватает?

— Я уже посмотрела.

— А вы не забыли пригласить к обеду Адальбера?

Мари-Анжелин покраснела до корней волос, которые от природы у нее были желтые, как солома. Однако, узнав из рекламы о необыкновенном бриллиантине и купив его в «Жарден де Мод», она придала им приятный золотистый оттенок. И надо сказать, золотистый цвет был очень ей к лицу! Одновременно с бриллиантином Мари-Анжелин получила в подарок прелестную вазу Киен-Лонга, после чего старая дева обнаружила в себе страсть к древностям, а заодно и занялась китайскими иероглифами и арабским языком, расширив свои и без того феноменальные познания. Для нее не было большей радости, чем услышать от Альдо, что она — воистину возродившийся Пико делла Мирандола[2].

— Вот уже чего не забыла, того не забыла! Он придет даже с температурой сорок, сгорая от нетерпения познакомиться с последней находкой Альдо. Но почему Альдо решил привести к нам в дом незнакомого человека! К нам в дом!

Четверть часа спустя путешественники вошли в этот самый дом, куда незадолго до их появления посыльный от Лашома внес огромную корзину роз, так что Морозини мог насладиться эффектом своего сюрприза. Однако и его ждал поразительный сюрприз. Впервые он увидел Корнелиуса без черного нимба, поскольку тот расстался со своей шляпой, доверив ее старичку-мажордому Сиприену. А войдя в зимний сад, склонился под прямым углом к унизанной бриллиантами руке тетушки и неожиданно заговорил по-французски, объявив, что «фантастически счастлив, будучи госпитализуирован в гостиной такой глубоко аристократической дамы».

— Вы не сказали мне, что говорите по-французски, — удивился Альдо, который все это время беседовал с ним по-английски. Он едва удерживался от смеха, стараясь не встречаться глазами с домочадцами.

— Это вежливость, так ведь? И потом, госпожа маркиза такая красивая и очаровательная женщина!

В ответ на комплимент Корнелиус получил сияющую улыбку маркизы и совершенно искреннее «добро пожаловать».

— Она уже его обожает, — шепнула План-Крепен Адальберу. — Его всегда будет ждать прибор за столом и кресло в зимнем саду.

— Признаем, что наш гость не льстил маркизе, она в самом деле хороша, — шепнул ей в ответ Адальбер, любуясь стройной фигурой в платье «принцесс» из бледно-серого шелка: маркиза осталась верна моде конца позапрошлого века, которую ввела Александра Английская. Пять рядов жемчуга обвивали ее лебединую шею, и не менее прекрасные жемчужины сияли в ушах, приоткрытых благодаря высокой прическе из пышных седых волос.

Ей уже было прилично за восемьдесят, но спина по-прежнему пряма, как стрела, а зеленые глаза смотрят ясно и молодо.

Выпили по бокалу шампанского, болтая о том о сем. А когда Сиприен объявил маркизе, что стол накрыт, Корнелиус, изящно округлив руку, предложил ее маркизе и повел ее к столу.

Желая утешить План-Крепен, которая не вызвала у гостя такого же энтузиазма, хотя и она заслуживала не меньшего восхищения, но получила не очарованный взгляд, а лишь широкую улыбку и фразу «Очень, очень, очень счастлив с вами познакомиться», Альдо последовал примеру Корнелиуса и предложил ей руку. Адальбер завершал их шествие в одиночестве. Когда они входили в столовую, Альдо вполне отчетливо расслышал шепот Мари-Анжелин, которая не удержалась от скептического замечания.

— Посмотрим, как он справится со столовыми приборами, — пробормотала она себе под нос. — Я заказала приготовить спаржу и перепелов, начиненных гусиной печенкой. Это вам не по Техасу скакать!

— Вы будете удивлены, но мы дважды сидели вместе за столом в вагоне-ресторане, и я ручаюсь, хлеб в соус он не макает. Вы ведь об этом? Или думали, что он приведет с собой лошадь?

— Я бы ничуть не удивилась. Вы видели его обувь? Только шпор не хватает.

В самом деле, обувь гостя — свою шляпу он оставил на вешалке — и вдобавок ко всему еще черная шелковая бабочка вместо галстука — были единственными экзотическими деталями в его костюме: Корнелиус был обут в ковбойские сапоги с острыми носами и высокими скошенными каблуками. Прекрасно понимая, что последнее слово непременно останется за Мари-Анжелин, Альдо ограничился улыбкой, помогая ей устроиться за столом. Он понимал, что ужин не обойдется без разнообразных открытий.

Корнелиус не хватал руками спаржу, чтобы окунуть ее в соус из взбитых сливок, и уверенно расправлялся с перепелиными косточками. Может, он чаще общался с ковбоями, чем с дипломатами, но воспитан был хорошо. И еще не считал нужным скрывать удовольствие, какое доставлял ему этот изысканный и… неподвижный стол!

С тех пор как Уишбоун сошел в Гавре с парохода, на котором прибыл по бушующему океану из Нью-Йорка, он, не успев отдышаться, сел в поезд Кале — Париж, потом пересел в поезд до Венеции, а затем снова отправился в Париж вместе с Альдо, переночевав всего лишь одну ночь у «Даниели». О чем он и сообщил всем собравшимся за столом.

— Похоже, вы спешили, — заметила госпожа де Соммьер.

— Крайне спешил.

— Вы ведь не первый раз в Европе?

— Был один раз в Англии. Давно. Очень давно. Можно понять. Всегда много работы. Но я люблю работать. Больше всего на ранчо. Нефть плохо пахнет. Зато лошади! Бычки! А уж степь! Больше всего люблю мчаться на лошади.

При этом признании глаза его засияли детской радостью, отчего все присутствующие за столом погрузились в легкое недоумение.

— Что же вас заставило, не давая себе ни секунды отдыха, пересаживаться с парохода на поезд, с поезда снова на поезд? — поинтересовался Адальбер.

И Корнелиус с непосредственностью, придававшей ему столько шарма, сообщил своим новым знакомым:

— Все просто. Любовь! Я влюбился в необыкновенную женщину. Она захотела иметь одну вещь, и теперь я эту вещь ищу.

— Действительно просто, — вздохнула хозяйка дома, и голос ее был согрет сочувствием. — А не могли бы вы нам рассказать, как вы познакомились? Великие актрисы, прославленные певицы обычно не появляются среди бескрайних равнин Техаса. Такие места не для них. Или я ошибаюсь?

— Так и есть. Но пока. Потом, если мне повезет, Техас придется ей по душе!

— Меня бы это удивило, — прошептала Мари-Анжелин так, что услышал ее один Адальбер, а гораздо громче она спросила: — Так вы расскажете нам, как вы познакомились?

Господин Уишбоун обратил к ней радостную улыбку.

— Такой счастливый день! Я приехал в Нью-Йорк, чтобы сделать покупки, заключить контракты, повидаться с друзьями. У меня нет семьи, из родни один племянник-адвокат, зато много друзей. И самый лучший — Чарли Фостер. Месяца два тому назад он сказал, что я должен изменить образ жизни. Хватит жить дикарем, сказал он и повел меня в «Метрополитен-оперу» слушать «Тоску». Я был на седьмом небе. Меня провели в гримерную мисс Торелли. Она на меня взглянула, она мне улыбнулась… И я растаял от счастья, когда она разрешила снова прийти повидать ее.

— И сколько раз вы слушали «Тоску»? — спросила маркиза де Соммьер, сочувствуя и забавляясь таким неслыханным простодушием.

— Шесть. И еще слушал «Мадам Батерфляй» и «Травиату». И, знаете, она пожелала, чтобы я сопровождал ее в Чикаго и в Сан-Франциско. А по возвращении в Нью-Йорк — у мисс Торелли есть свой дом на Лонг-Айленде — я попросил ее руки. И она не сказала мне «нет»…

— Какая радость, — пропела Мари-Анжелин, скатав очередной хлебный шарик, что служило у нее признаком неодобрения.

— Я тоже так думаю, — подхватил Корнелиус, крепко угнездившись на своем розовом облаке. — Поверьте, это уже немало. А немного погодя она сказала, что поклялась выйти замуж только за того, кто принесет ей…