Зима стояла суровая. На горах и в степи лежал снег. Лишь в извилистых горных складках, затаившись, синели прозрачные тени.

Несмотря на крепкий мороз, бригада не теряла времени даром. Чуть свет — за ремонт бульдозеров. Металл будто раскален: дотронешься рукой, прихватит так, что кожу на нем оставишь.

Джума Кичиев и узкоглазый, как монгол, веселый казах Сарсан Кенганов, ремонтировали бульдозер. Они вполголоса поругивали мороз и по очереди работали разводным ключом. Закрутив последнюю гайку, Джума выпрямился и взглянул на горы. Там, вдоль крутого белого склона, громко каркая, куда-то на восток летела черная воронья стая.

— У, черти! Опять к снегу каркают! — сердито проворчал Джума, провожая взглядом птиц.

— Карга яман, — в тон бригадиру сказал Сарсан, — скверная птица ворона. Вот гусь… Гусь лучше. Гусь один раз крикнет, смотришь — весна!

Вытерев ветошью руки, бульдозеристы вошли в хорошо натопленный вагончик.

Вскоре начался обеденный перерыв — самое веселое время в бригаде. Длился он часа два. Его хватало на обед, на отдых, на чтение книг, слушание радио, на игру в шахматы и даже на небольшую профилактику машин.

Джума — большой любитель шахмат. Нередко в шахматном поединке против него выступает вся бригада и не может одолеть.

Во время перерыва Джума заметил, что в игре не участвует Курбан Дурдыев, такой же заядлый шахматист, как он. Бригадир увидел, что Курбан затаился в уголке и что-то пишет на листке бумаги.

— Эн, Курбан, ты что там сочиняешь? — сделав ход, повернулся к нему Джума.

— Считаю!.. — рассеянно ответил Курбан.

— Что считаешь? Заработки, что ли? Так мы уже два месяца стоим…

Все засмеялись.

— Нет, не заработки, — невозмутимо ответил Дурдыев, — а сколько земли переместила бригада десять лет.

— Ну, и сколько же?

— Да вот… Выходит больше пяти миллионов кубов.

Все смолкли ошеломленные этой цифрой. Потом заговорили все сразу, начался спор. Один утверждал, что эта цифра слишком занижена, другой не соглашался, говоря, что земли переброшено намного больше, что Курбан, наверно, допустил ошибку.

В самый разгар спора за окном вагончика послышался шум мотора. Вскоре мотор смолк, и к механизаторам вошел прораб Атамурад Нурмамедов.

— Скучаете? — спросил Атамурад, приглядываясь к возбужденным лицам бульдозеристов и стараясь попять в чем дело.

— Скучать некогда, ремонт ведем. А по рычагам соскучились, — признался Джума. — Скорей бы тепло!..

Прорабу налили чай, чтобы тот согрелся.

— А я приехал проведать вас…

— Послушай-ка, Атамурад, — перебил его Шихмухаммед Ходжалиев, — а что за водоем мы будем строить? Спрашивал я кое-кого, никто толком не знает.

Атамурад только что вернулся из штаба стройки, где больше двух часов слушал разговор о новом водохранилище. В тесном прокуренном кабинетике, склонившись над чертежами, о нем негромко толковали начальник стройки Аннамурад Аннакурбанов и главный инженер Владимир Сумец. Атамурад стоял рядом, слушал их и мотал себе на ус. Знал: пригодится.

Пока он собирался с мыслями, Сарсан Кенганов авторитетно заявил:

— Ай, все водоемы одинаковы! Плотина, входное сооружение. А наше дело — бери больше, кидай дальше!..

Атамурад усмехнулся: много, мол, ты знаешь! Послушай, дружок, что скажут другие.

Свой рассказ Атамурад начал таким образом, чтобы сразу озадачить слушателей и, в частности, такого самоуверенного, как Сарсан Кенганов.

— А кто из вас знает, что такое консольный перепад? — спросил прораб и обвел глазами бульдозеристов. Но ему никто не ответил. Все ждали, что скажет он.

— А лыжный трамплин видели?

— Я видел. В кино. С него лыжники прыгали. Далеко, далеко.

— Так вот, — не обращая внимания на Сарсана, продолжал Атамурад, — нам нужно будет построить три таких консольных перепада, похожих на лыжный трамплин, но не таких маленьких, а больших, длиною пять километров каждый. Вот эти перепады и подведут воды из Каракумского канала к новому водохранилищу.

Прораба слушали с интересом. Польщенный вниманием, он продолжал:

— Новый водоем — важный водоем, он будет собирать полмиллиона кубометров воды и подавать далеко на запад: в Казанджик, Кизыл-Арват, Небит-Даг. Этой же водой можно будет оросить свыше семидесяти тысяч гектаров целины.

— А сколько нашей работы будет? — спросил Джума.

— Жарко будет! Только в плотину надо уложить тридцать миллионов кубов, — сказал Атамурад, встал и начал собираться в обратный путь. Он, не торопясь, одел сапоги, теплый ватник и хотел перешагнуть порог. но тут, вспомнив что-то, снова повернулся к членам бригады.

— Вот память какая!.. — досадливо поморщился Атамурад, — забыл сказать: стройка-то наша объявлен на Всесоюзной, ударно-комсомольской! Уже люди едут отовсюду. Пока устраиваются там, в поселке «Союз», рядом с Геок-Тепе. Так что… имейте в виду…

Все поняли, конечно, что хотел сказать последней фразой Атамурад. Вы, мол, ребята, все тут молодые. Вот и надо доказать, что стройку-то не зря назвали комсомольской, да еще ударной. Надо, мол, постараться на совесть.

Прораб вышел. Было слышно, как под его сапогами заскрипел сухой морозный снежок.

Теперь бульдозеристы ждали только тепла, погожих дней. Сарсан Кенганов почти потерял сон. Он каждую ночь вставал до света, выходил из домика и глядел на юг, на звездное небо над горами, ожидая увидеть летящих на север белых гусей, услышать их крик, как добрую весть о весне.

И однажды он увидел их. Они летели высоко в небе, в розовом свете зари. В предутренней тишина Сарсан отчетливо услыхал, как с высоты долетел на землю густой и мягкий голос вожака стаи. И дрогнуло, затрепетало сердце Сарсана. С возгласом: «Весна! Весна! Гуси летят!» — он вбежал в домик и разбудил всю бригаду.

Джума вышел на крыльцо, внимательно оглядел небо и оказал:

— Ты сумасшедший, Сарсан! Где ты увидел гусей? Это приснилось тебе. Иди-ка лучше спать.

А к вечеру горы окутались туманом. Побледнели и слегка потемнели на склонах снега. С юга повеяло теплом.

Сарсан оказался прав.


13.

На время, пока таяли снега, шли дожди и подсыхала земля, Джума взял отгул и уехал домой.

Кичи-ага встретил сына сдержанно, не проявив при этом ни радости, ни родительской ласки, хотя, как и положено при встрече, расспросил о здоровье, о настроении, о дороге. Но ни разу, пока Джума находился дома, не спросил его о стройке. Он был сердит на нее, хотя и понимал, конечно, ее важность. Он считал, что она отняла у него сына — самого дорогого и любимого. «На руке пять пальцев, — не раз размышлял Кичи-ага, — и все они дороги. И одинаково больно, если поранишь». И все же Джума был для него почему-то милее и ближе остальных детей.

После этой встречи прошел, наверно, год (за это время Джума не раз наведывался домой). И вот однажды, читая газету, Кичи-ага обнаружил в ней имя Джумы, который выдвигался кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. Кичи-ага глазам не поверил своим! Он показал газету жене, соседям. И все ска-вали ему:

— Да. Это Джума.

Вскоре Кичи-ага получил газету с портретом сына. Теперь уже отпали все сомнения. Старик тайком от жены брал ее в руки и подолгу рассматривал снимок. И чем больше рассматривал, тем все более убеждался в сходстве между собой и сыном.

После выборов Джума должен был приехать домой. Кичи-ага каждый день, чуть ли не с утра, надевал новый халат и черный, из целого барана, тельпек, выходил на улицу, простаивал несколько часов, ожидая сына. Односельчане, проходя мимо, здоровались со стариком как-то особенно вежливо;

«Все меняется на этом свете, — рассуждал про себя Кичи-ага. — Раньше честь сыну была по родителям. Теперь — наоборот: честь родителям по сыну. Что ж… Так, наверно, и должно быть, если сын выше, достойнее отца».

Наконец, Джума вернулся.

Встретив его, Кичи-ага поздоровался и крепко обнял его. И, обнимая, легонько хлопал по спине, как бы говоря: «Прости старика. Я рад, что ты у меня такой…»

Теперь отец ничем, кроме стройки, не интересовался.

— Ну, рассказывай, какие новости у тебя? Как стройка? — спрашивал отец, усаживаясь напротив сына.

— Строим плотину, два гидросооружения, два поселка. Тысяча человек работает! — охотно рассказывал Джума. — Только вблизи всю стройку не увидишы надо подняться в горы. Оттуда все, как на ладони: внизу, под горой, желтой подковой лежит плотина. А наши бульдозеры, как жуки, толкают на нее землю. Сюда же по трубам землесосы гонят песок. Длина плотины пятнадцать километров…

— Вот это подкова!.. — удивился старик. — Думаю, такая подкова к большому счастью.

Немного помолчав, отец снова спрашивала.

— Скажи мне, а какие там горы? Я ведь никогда не бывал в тех краях…

И Джума рад был любопытству отца.

— Горы?.. Высокие, в несколько рядов. Один выше другого. Днем они ясные, каждая складка видна, а к вечеру — в тумане. Синие-синие. Намного ярче, чем небо.

— А соперники у тебя есть… по работе?

— Как же! Есть и соперники, — говорил Джума. — Но самый сильный — это бригада Байрамгельды Курбана. Пять братьев в ней…

— Пять? Откуда они?

— Да все отсюда, из нашего района.

И однажды после такой беседы Кичи-ага доверительно сказал:

— Знаешь, сынок, хочу и я побывать на твоей стройке. Хоть раз увидеть ее своими глазами…

После этих слов старик задумался. О чем? Неизвестно. Но таким радостным и возбужденным Джума никогда его не видел. Словно помолодел он. Этл было заметно и по голосу. И по блеску глаз. И Джума уже не сомневался, что отец и в самок деле может исполнить свое намерение: возьмет да и явится на стройку, чтобы увидеть подкову счастья к те места, где шумело и пенилось молодое Копетдагское море…

С тех пор как депутатом избрали Джуму, все госта, приезжавшие на стройку, направлялись к нему. Джума был в почете, окружен вниманием. Его часто приглашав ли на разные совещания, собрания, он ездил на сессии Верховного Совета в Москву.

А о бригаде Байрамгельды и самом бригадире стали забывать, если вспоминали, то редко, от случая к случаю. Загрустил Байрамгельды. Молчаливым стал. Все о чем-то думал, хмурился. Хотя дела у него по-прежнему шли хорошо. Показатели были самые высокие.

Как-то раз, когда они остались наедине, Клычли Аширов сказал:

— Тебя как будто подменили, о депутатстве все тужишь?

— Да нет Не тужу, — смущенно и вяло отозвался: Байрамгельды.

— Тогда о чем это?

— Просто мне нехорошо: уж очень тихо стало! Все норовят мимо, стороной… Разве такого отношения мы заслуживаем?

— И все же жалеть об этом глупо, — с дружеской теплотой увещевал бригадира Клычли. — Если мы живем замкнуто, то виноваты сами. Вот рядом с нами — экипаж землесоса, где бригадиром Николай Журин. Славный экипаж! Делаем одно дело — плотину Мы ячейки готовим, он грунт намывает. А живем, как чужие, ни он к нам, ни мы — к нему. Пригласить бы надо. Поговорить! Да и с Джумой дружбу терять не следует.

— Ты прав, Комиссар, — слегка подумав и повеселев, сказал Байрамгельды. — Обещаю это поправить.

Выйдя как-то из вагончика, он увидел машину, на которой ехал участковый механик Антипов. Тот хотел было проскочить мимо, но Байрамгельды завернул его к себе.

Зашли в вагончик. Бригадир угостил механика чаем, а потом спросил;

— Скажи мне, Искандер-ага, я намного хуже стал, как выбыл из депутатов?

— Да откуда ты взял? — заволновался Антипов. — Для меня ты все тот же. Побольше бы таких!..

— Тогда зачем проезжаешь мимо?

— Да, как тебе сказать?.. — смутился Александр Иванович и густо покраснел. — Торопился, конечно, Вечно ведь куда-нибудь спешишь!..

— Теперь почему-то все торопятся, — опустив глаза, тихо произнес Байрамгельды, — раньше так не спешили.

Приехав в контору строительно-монтажного управления, Антипов встретил Ата Солтанлиева, работавшего заместителем начальника СМУ, и передал разговор с Байрамгельды.

— Приуныл наш Байрам, — говорил Антипов. — Совсем приуныл. Надо бы поднять ему настроение.

— Спасибо за сказанное, — ответил Солтаналиев. — Это мой промах. Но… что-нибудь придумаем…

Ата Солтанлиев сходил на склад, выписал несколько метров кумачовой материи и отдал ее художнику, худощавому и рыжеволосому парню Феде, чтобы тот написал на ней небольшой текст.

Когда надпись была готова, он сказал:

— А теперь, Федя, садись в машину я поезжай, а бригаду Байрамгельды Курбана, на плотину. Таи найдешь его вагончик и прибьешь к нему этот транспарант. Только сделай все осторожно, так, чтобы на бригадном стане никого не было. Понял? Тайком сделай!