– Какая расточительность! – прошептала Хани, и внезапно эмоции и чувства, которые она сдерживала ценой невероятных усилий, разом нахлынули на нее. Глаза ее наполнились слезами, и две прозрачные светлые капельки скатились по щекам. – Какая преступная расточительность! – повторила она.

На лице Ланса появилось удивленное и даже испуганное выражение. Он медленно поднял руку и провел пальцами по ее мокрой щеке.

– Ты плачешь? – спросил он. – Из-за меня?! А знаешь, мне это даже нравится. Насколько мне известно, за всю мою жизнь никто не пролил из-за меня ни одной слезинки.

– А почему, собственно, кто-то должен о тебе плакать? – в замешательстве и потому несколько сердито спросила Хани. – Разве ты когда-нибудь кому-нибудь показывал, что под клоунской маской, которую ты носишь, скрывается нормальный человек? И этот человек заслуживает хотя бы пары слезинок…

– Я передумал, – вдруг быстро сказал Ланс и нахмурился, словно вспомнил о чем-то, не имеющем никакого отношения к Хани. – Мне не нравятся твои слезы. Перестань, Медок, у меня внутри все переворачивается!

– Мне это тоже не нравится, – ответила Хани, и слезы потоком потекли по ее щекам. – Я не хочу жалеть тебя! Ты этого не заслуживаешь…

– Я знаю, – произнес Ланс непослушными губами, привлек ее к себе и поцеловал в висок; в его объятиях Хани сразу почувствовала себя удивительно спокойно. – Я знаю, – повторил он, слегка откашлявшись. – Но ты уже не сможешь забрать назад те слезы, которые пролила. Ты подарила их мне, и теперь они мои. Я буду хранить их возле самого сердца и вынимать, когда мне будет особенно грустно или одиноко. – Говоря это, он начал нежно покачиваться из стороны в сторону, убаюкивая, успокаивая Хани. – Я буду смотреть на них и говорить самому себе: "Видишь, старина Ланс, ты не можешь быть совсем уж плохим! Ведь Хани плакала о тебе".

– Дурачок! – всхлипнула Хани, машинально обхватывая его руками за плечи и с силой прижимая к себе. – Какой же ты все-таки дурачок! Ну почему я позволяю тебе так со мной поступать?

Ланс ласково провел ладонью по ее волосам.

– Ты же сама сказала, что я клоун. А у каждого Арлекино должна быть своя Коломбина, – веско заметил он. – И мне кажется, что я свою Коломбину нашел! Ты как будто специально создана для меня, любимая!

Хани ткнулась лицом в густые светло-каштановые волосы у него на груди. И хотя ее кожа была тонкой, как шелк, и очень чувствительной, ей было удивительно приятно чувствовать щекой эти маленькие пружинки. От Ланса пахло мылом, морской солью и сладким мускусом – типично мужской запах, который до сих пор всегда подавлял Хани. Но в объятиях Ланса она чувствовала себя так уютно и спокойно, что ей снова захотелось заплакать, а щемящая нежность, которая исходила от него, пьянила, как старое выдержанное вино.

Хани подняла голову, чтобы проверить, чувствует ли Ланс что-нибудь подобное, и наткнулась на его неожиданно суровый взгляд.

– Медок, – проговорил Ланс. – Я хотел бы…

Хани отчаянно затрясла головой. Она не знала, о чем он собирается просить, но догадывалась, что о чем-то важном. О таком, что она может нечаянно позволить ему под влиянием момента, но к чему не готова.

– Не сейчас, Ланс, пожалуйста… Ладно?

Он несколько секунд внимательно изучал ее лицо, потом медленно кивнул.

– Я могу подождать еще немножко, – прошептал он. – Просто с каждым днем мне становится все труднее сдерживаться. Не забывай об этом, Медок, хорошо?

Хани торжественно кивнула в ответ.

– Не забуду.

– Я буду ждать, – еще раз сказал Ланс и, наклонившись, с бесконечной нежностью прильнул к ее губам. – Боже, как мне хочется любить тебя!..

"И мне!" – подумала Хани с отчаянием. Даже себе она не могла толком объяснить, почему отталкивает его…

И Ланс – такой сильный, нежный, такой прекрасный – неохотно разжал руки.

– Идем, – сказал он, разворачивая Хани в сторону коттеджа. – А то моя решимость тает, как воск на огне. Мои родители назвали меня Ланселотом, но это имя не слишком мне подходит: я далеко не тот рыцарь в сияющих доспехах, который…

Он не договорил, а Хани подумала, что для нее – особенно в эти минуты – Ланс и есть самый настоящий рыцарь. Она уже заметила, что терпение и выдержка не входят в число его добродетелей, поэтому легко могла себе представить, каких усилий ему стоило держать себя в руках.

– Ты, наверное, хочешь пойти обедать в усадьбу? – спросил Ланс, и на его лицо вернулось привычное, насмешливое выражение. – Обещаю, что в качестве компенсации за свое недостойное поведение, которое ты столь великодушно простила, я буду образцовым кавалером.

– Нет уж, – покачала головой Хани. – Я же вижу, что ты этого не хочешь. – Она бросила на него косой взгляд, и ее губы изогнулись в озорной улыбке. – Как мне кажется, больше всего на свете тебе хочется сейчас вернуться к себе в студию. Я угадала?

Ланс нахмурился.

– Я же обещал, что больше не поступлю с тобой так жестоко! – коротко сказал он, но Хани заметила, что он не опроверг ее догадки. – Я твердо решил посвятить тебе весь сегодняшний вечер. Если не хочешь обедать со мной и с Алексом, можно придумать что-нибудь еще. Чем бы тебе хотелось заняться?

"Послушать его – и можно подумать, будто здесь, на этом крошечном островке, есть из чего выбирать", – подумала Хани с легким неудовольствием. Вслух же она сказала:

– Я буквально разрываюсь между концертом Паваротти и "Щелкунчиком" Барышникова. Но есть и третий вариант: почитать хорошую книжку и рано лечь спать. Алекс снабдил меня изрядным количеством романов; а что касается сна, то я уверена, что засну быстро: после того как ты отправишься в студию, меня уже никто не потревожит. Сам видишь, третья возможность самая реальная.

– Я же обещал, что… – недовольно начал Ланс, но Хани перебила его.

– Да, я знаю. Но ведь это только мы, простолюдины, можем вести себя, как нам больше нравится. Не думай, что мы не понимаем, что такое nobless oblige*. – Хани улыбнулась. – Я хочу, чтобы ты работал, Ланс, – добавила она серьезно.

* Положениеобязывает (фр.).

– Правда? – все еще озабоченно спросил он.

– Конечно, – безмятежно ответила Хани. – А я пока посмотрю, чем здесь можно перекусить – мне хотелось бы, чтобы ты поел, прежде чем исчезнуть на весь вечер.

Ланc немного помолчал и после паузы неуверенно спросил:

– А тебе… Ты не могла бы побыть со мной в студии? Диван там довольно удобный, а света больше, чем в любой другой комнате. Если тебе захочется почитать, то лучшего места не найти…

Хани удивленно вскинула на него глаза.

– Разве я тебе не помешаю? Ведь художники обычно не любят, чтобы кто-то заглядывал через плечо и вообще находился поблизости.

Ланс неловко пожал плечами.

– Я не знаю, – просто сказал он. – Я еще никогда никого не пускал в свою студию, но мне почему-то кажется, что мне будет очень приятно ощущать тебя рядом. Возможно, сначала для нас обоих это будет непривычно… – Он с силой сжал ее локоть. – Ты придешь, Хани?

Хани неожиданно почувствовала в горле такой тугой комок, что не сразу смогла ответить. Лишь несколько раз судорожно сглотнув, она вновь обрела способность говорить.

– Да, я приду, – негромко ответила она и поспешно отвернулась, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы.

5

"Кто бы мог подумать, что наблюдать за человеком, за мужчиной, в моменты, когда он творит, может быть так интересно и эротично?" – удивленно подумала Хани. Негромкое, почти неслышное шуршание кисти по холсту; легкий шорох одежды, раздающийся всякий раз, когда Ланс переступает с ноги на ногу или тянется за новым тюбиком краски; даже едкий запах скипидара и грунтовки – все это странным образом возбуждало ее.

Осознав это, Хани невольно поморщилась. Разве можно так обманывать себя? Едва ли она дошла до того, что запах краски действует на нее наподобие афродизиака. Не лучше ли взглянуть правде в глаза и признаться себе, что все дело в Лансе, что именно его близость будит в ней желание?

Приподняв ресницы, она внимательно поглядела на его сосредоточенное, вдохновенное лицо и прищуренные глаза, ни на миг не отрывающиеся от натянутого на подрамник холста. С дивана ей не было видно, что именно изображено на холсте, но зато она очень хорошо видела выразительное лицо принца.

"Он и сам похож на картину, – неожиданно подумала Хани. – На портрет работы мастеров позднего Возрождения! Удивительный, оживший портрет…"

В самом деле зрелище было впечатляющим. Правда, вернувшись в коттедж, Ланс накинул длинную рабочую рубашку из светло-голубой ткани "шамбре", но застегивать ее не стал, а рукава закатал почти до локтя. Так что при каждом движении его вооруженной кистью руки Хани отчетливо видела, как напрягается его могучая грудная мышца, как натягиваются, словно струны, сухожилия предплечья. Ланс обладал телом атлета, и Хани невольно задумалась, как при таком телосложении он ухитряется совершать кистью такие короткие, точные движения.

Засмотревшись, она не успела скрыть своего восхищения, когда принц вскинул на нее глаза, ставшие сапфирово-голубыми, как вечернее небо. Под его взглядом Хани невольно вспыхнула, и Ланс одарил ее ослепительной улыбкой.

– Тебе не скучно? – заботливо спросил он и кивнул на книгу, которая лежала у нее на коленях.

– Нет, – быстро ответила Хани и покраснела еще больше. – Алекс дал мне очень увлекательный роман.

На самом деле за те несколько часов, что она провела в студии, Хани одолела едва ли с десяток страниц, хотя всегда любила детективы и триллеры. Но тайна, заключенная в образе Ланселота Руби, казалась ей куда более захватывающей.

– Хочешь еще кофе? – спросила она.

– Не сейчас… – рассеянно отозвался Ланс, возвращаясь к картине. – Я только боюсь, что ты замерзнешь в этих шортах. Пошарь в чулане – там должен быть плед.

Хани вспомнила игривый взгляд, брошенный на нее Лансом, когда она вошла в студию в коротких белых шортах, и губы ее чуть заметно дрогнули. С тех пор прошло несколько часов, и она уже не раз с долей сожаления подумала о том, что Лансу, с головой ушедшему в свое рисование, стало совершенно безразлично, какие у нее ноги, что он ничего не заметит, даже если вместо ног у нее вдруг вырастут два телеграфных столба. Однако, как выяснилось, она ошиблась.

Сходив в крошечный чулан рядом с ванной комнатой, она без труда разыскала там вязаное афганское одеяло с кистями и, взобравшись с ногами на диван, укрылась им.

Студия была намного просторнее ее спальни, однако обстановка здесь была еще более скудной. Кроме обтянутого кожей потертого дивана, на котором она расположилась, здесь стоял только грубый рабочий стол на козлах, испачканный краской так, что невозможно было определить его первоначальный цвет. Стол был завален кистями, тюбиками с краской и заставлен бутылками с растворителями.

Мольберт Ланс установил почти в самом центре комнаты, поскольку все пространство у стен было занято холстами; некоторые из них были натянуты на подрамники, но большинство было небрежно свернуто в рулоны самого разного размера. Картины висели, стояли и лежали повсюду: даже в чулане, куда она ходила за пледом, Хани заметила несколько готовых холстов, небрежно заткнутых в угол. Сначала она даже хотела упрекнуть Ланса за столь пренебрежительное отношение к собственному творчеству, но потом решила не рисковать – установившееся между ними взаимное доверие казалось ей слишком хрупким.

И все же Хани не могла преодолеть странного чувства досады при виде всех этих, быть может, бесценных шедевров, с которыми Ланс обращался так небрежно. Перебирая те из холстов, что были натянуты на легкие деревянные рамы, она любовалась изображенными на них пейзажами и буквально пьянела от ощущения мощи стихий, переданной с небывалой достоверностью и мастерством. Вернувшись на диван, она долго не могла прийти в себя и безумно сожалела о том, что эти великолепные картины скорее всего так никто и не увидит. Может, все-таки попытаться убедить Ланса выставить хотя бы часть своих работ? Однако Хани просто не представляла себе, как это сделать и к каким доводам он скорее прислушается.

Впрочем, и сдаваться она не собиралась. Хани решила, что потом она что-нибудь придумает. Сейчас же ей хотелось только одного: следить за точными, аккуратными и в то же время свободными движениями сильных рук Ланса, любоваться сменой выражений на его одухотворенном, освещенном внутренним огнем лице. Ланса как будто окружала аура живой силы, энергии, творческого подъема, и Хани чувствовала, что часть этой энергии начинает понемногу передаваться и ей. Никогда еще Хани не испытывала ничего подобного, и это ощущение было прекрасным!