Фред Стюарт - Золото и мишура

Она видела все вокруг: как раздетые до пояса официантки скользят по залу, как золотоискатели разрушают печень с помощью отвратительного пойла, а легкие — с помощью сигар и сигарет. «Хороший у меня бизнес, — подумала она, — но будь тут какое-нибудь профессиональное увеселение, дело бы только выиграло. Может, устроить сценическое шоу?..»

Внезапно шум в кафе стих. Все взгляды обратились к входной двери. Туда же посмотрела и Чикаго. То, что она увидела, как громом поразило ее.

В дверях одетая в потрясающее черное платье стояла Эмма Кинсолвинг. Откинутая на черную шляпу вуаль открывала белое как мел лицо. В обтянутых черными перчатками руках Эмма сжимала вышитую черным бисером сумочку.

В абсолютной тишине она вошла в зал и подошла к одной из полураздетых официанток.

— Слейд Доусон здесь? — спокойным голосом поинтересовалась Эмма.

Официантка нервно сглотнула; у нее было такое чувство, будто она совершенно голая стоит перед британской королевой.

— Да, мэм, он наверху с Летти.

— Летти — это кто?

— Его подружка, мэм. Одна из шлюх, работающих на Чикаго.

Несколько человек, стоявших возле стойки бара, при этих словах захихикали. Но стоило Эмме царственно повернуться к ним, как смех тут же умолк.

— Понятно, — сказала она. — Не будете ли вы столь любезны объяснить мне, как пройти в комнату Летти?

Официантка указала на лестницу.

— Вот туда, наверх, мадам. Кабинет «А». Оттуда прекрасный вид на площадь.

— Благодарю вас.

Грязные, пропахшие потом золотоискатели с замиранием сердца следили за тем, как элегантная вдова поднималась по лестнице на второй этаж. Перед ними предстал новый вид развлечения — демонстрация мод и того, что называется стилем.

«Кой черт, что у нее на уме?» — забеспокоилась Чикаго.

Занимаясь любовью с Летти Браун, хорошенькой пухлой шлюшкой из Небраски, Слейд все стремительнее, все быстрее двигал голыми ляжками, так, что в самой резкости его движений чувствовалось женоненавистничество. Собственно, Слейд не занимался любовью, а именно трахал. Он гордился своими взглядами на женщин и тем, как он держит себя с ними, хотя в глубине души ничего, кроме неприязни, к слабому полу не испытывал. По его мнению, женщины ни на что больше не годились, кроме постели и воспитания детей. Короче говоря, Слейд исповедовал утилитарное отношение к противоположному полу.

Они достигли оргазма одновременно, и Летти застонала. Слейд вышел из нее и закурил папиросу.

— Что ж, детка, сегодня ты была неплоха, — сказал он, выдыхая слова вместе с дымом.

— Премного благодарна, — усаживаясь на постели, ответила она. — Ты прямо-таки принц из сказки, от твоей лести любая девушка потеряет голову.

— А чего же ты хочешь, медаль?

— Может быть, — Летти спрыгнула с «ложа любви» и взяла со стула свое белье, тонкое, словно паутина. Она была блондинкой и обладала пышными формами. Слейд почесал волосатую грудь, глядя на нее с постели.

— Знаешь, а у тебя отменные титьки, — сказал он после некоторого раздумья. — Да и задница ничего. От нее сам Джордж Вашингтон загорелся бы.

— Ха, только Марте об этом не рассказывай.

Собрав волосы на макушке, Летти завязала их розовой ленточкой. Кабинет «А» был лучшей из всех «комнат любви»: тут имелись три окна, выходящие на площадь. Но обставлена она была дешевой, обитой ситцем мебелью, а хилые розочки усеивали обои, словно тараканы.

Летти повернулась к аферисту.

— Слейд, я думаю, что ты меня вовсе не любишь. В конце концов, я же не дура. Больше того, я вообще не уверена, что ты полюбишь когда-либо женщину, потому что ты, насколько я могу судить, вообще не способен любить. Но как бы то ни было, тебе следует серьезно задуматься о будущем, поскольку я ношу в животе твоего ребенка.

Густые черные брови Слейда сошлись на переносице.

— На понт берешь?

— Ничего подобного. И ты отлично знаешь, что ребенок твой.

Слейд знал, что она говорит правду. Как совладелец «Бонанзы», он всегда пользовался лучшим кабинетом, а именно в эту комнату поселил полтора месяца назад Летти как свою личную «гостью», сразу же условившись с Чикаго, чтобы никого из клиентов к Летти не посылали.

Затянувшись папиросой, След ухмыльнулся.

— Что ж, а это, должно быть, забавно — обзавестись ребенком! — сказал он.

— Ничего забавного нет, пока у ребенка не будет настоящего отца.

— Если ты закидываешь удочку на предмет того, чтобы я сделал тебе предложение, забудь об этом. Я не женюсь на шлюхе.

Она пожала плечами.

— Стало быть, он родится внебрачным ублюдком, потому что мне вовсе не светит делать аборт… — Летти оборвала себя, так как дверь комнаты распахнулась. — Эй, в чем дело, я извиняюсь?! — воскликнула она.

Эмма вошла в комнату и закрыла за собой дверь. Слейд торопливо натянул простыню и уставился в ее аметистовые глаза. Когда Эмма подошла к постели, он загасил окурок.

— Извините, миссис Кинсолвинг, если бы вы постучали, я надел бы, по крайней мере, кальсоны.

Эмма вытащила из своей сумочки небольшой крупнокалиберный «дерринджер» и нацелила его в лицо Слейду.

— Если бы сейчас был жив мой муж, — сказала она, — и если бы он стал губернатором, то он учредил бы здесь надлежащую полицию, которая быстро бы управилась с таким подонком, как ты. Но поскольку ты убил моего мужа, приходится мне быть орудием закона.

— Вон отсюда к чертовой матери!

Эмма приставила дуло ко лбу Слейда.

— Только не думай, будто он не заряжен.

Слейд застыл на месте: впервые в жизни он почувствовал ужас.

— Одну минутку! — торопливо прошептал он.

— Зачем? Разве две ночи назад ты дал нам эту «минутку»? И разве дал «минутку» сторожам, прежде чем убить их?

— Я не знаю, о чем вы говорите.

— Знаешь, очень даже знаешь! Я нажимаю на курок, Слейд Доусон. Я — твой палач.

— Господи! — Следа била крупная дрожь. — Летти, зови же на помощь!

— Поздно! Прощай же, ублюдок!

С этими словами Эмма нажала курок. Щелк! Летти вскрикнула.

Ничего не произошло.

Эмма убрала пистолет и отступила на шаг. Слейд Доусон покрылся холодным потом.

— Сука рваная! — взревел он. — Вонючая сука! До смерти перепугала!

— Что, собственно, и требовалось. Я бы не убила тебя. Но мне известно, что ты сделал, и так просто ты не отделаешься. Я сильнее тебя, Слейд Доусон! И всегда, покуда ты живешь в этом городе, ты останешься тем, что ты есть: дешевым, грязным, паршивым жуликом! Мразь! Одно из двух: либо Сан-Франциско будет городом для таких, как ты, либо он сделается городом для таких, как я. Сама же я ничуть не сомневаюсь, что в один прекрасный день именно ты уберешься из этого города.

Положив пистолет в сумочку, Эмма открыла дверь. Презрительно взглянув на Летти, одарила напоследок Слейда Доусона поистине убийственным взглядом и вышла, хлопнув дверью.

— Ничего не понимаю, что здесь произошло? — спросила Летти.

— Мразь… — прошептал Слейд, переводя взгляд с закрытой двери на Летти. — Она обозвала меня мразью!

— Что ж, давай будем откровенны, миленький. Ты ведь и вправду не из тех, кого Папа Римский когда-нибудь пригласит в коллегию кардиналов.

С воплем раненого зверя Слейд соскочил с кровати, сграбастал Летти и уже занес кулак, чтобы ударить.

— Ребенок! — взвизгнула она.

При этом слове Слейд замешкался, потом медленно опустил руку.

Ребенок. Его ребенок.

Мразь…

Чикаго не раз повторяла, что нужно становиться респектабельнее.

— Извини, — сказал он и погладил ее плечо.

Респектабельнее… Сын…

Он взглянул на дверь, думая об Эмме. Вот она-то была респектабельной, черт бы ее побрал! Может быть, таким и окажется будущее Калифорнии…

— О чем задумался, миленький? — спросила Летти, положив ладонь ему на грудь.

Он вновь посмотрел на нее. «Черт побери, ведь у меня же есть деньги, — подумал он. — Но вот вопрос: женившись на этой шлюхе, смог бы я выдавать ее за леди? Бог знает. В Сан-Франциско все возможно…»

— Насколько мне известно, у вас здесь находится заключенный по имени Арчер Коллингвуд? — спросил одноглазый мужчина.

Начальник тюрьмы штата Огайо Эдвард Ридли подался чуть вперед и водрузил на нос пенсне.

— Да. Номер 4162. Рад сообщить вам, что после весьма неудачного начала, когда пришлось его даже в одиночке подержать немного, он стал образцовым заключенным. Он уже заработал себе месяц, который будет вычтен из срока его заключения. Более того, я бы с удовольствием представил его на условное освобождение. Его влияние на других заключенных тоже образцовое. У него был очень тяжелый сокамерник — индеец по имени Джо Тандер, но, как мне доложили надзиратели, Коллингвуд сумел так повлиять на индейца, что тот начал подчиняться всем требованиям системы. Так что я рад сообщить, что две недели назад Джо Тандер был условно освобожден. — Начальник тюрьмы прочистил горло. — Как начальнику здешней тюрьмы, мне особенно приятно видеть, что наша исправительная система действует.

Единственный глаз Одноглазого был полон смертельной тоски.

— Да, вы правы. Однако этот Коллингвуд известен некоторым весьма влиятельным людям в Калифорнии. Известно, что его моральные качества оставляют желать много лучшего. Кроме того, этого Коллингвуда подозревают также в совершении ряда тяжких преступлений, за которые он не понес решительно никакого наказания. К сожалению, характер совершенных им преступлений таков, что доказать что-либо определенное в суде практически невозможно. Следовательно, в интересах некоторых влиятельных людей в Калифорнии — равно как и в интересах правосудия — было бы увеличить срок нахождения Коллингвуда за решеткой по крайней, мере еще на пять лет.

Начальник тюрьмы явно выглядел изумленным.

— Мой дорогой мистер Фонтен, но это невозможно!

Одноглазый вынул из кармана пиджака мешочек с золотом, которое он вез в Огайо из самой Калифорнии, и, ни слова не говоря, положил на стол. Начальник тюрьмы взял мешочек, заглянул внутрь, затем перевел взгляд на одноглазого посетителя, сидевшего по другую сторону стола, и глубоко вздохнул.

— Разумеется, — сказал он, — иногда бывают экстраординарные обстоятельства, которые блокируют обычные каналы отправления правосудия… — Он положил мешочек с золотом в один из выдвижных ящиков стола. — Передайте вашим друзьям в Калифорнии, мистер Фонтен, что этот Арчер Коллингвуд будет наказан за… — он снова прочистил горло, — за свои… кгм… преступления.

У Одноглазого хватило такта воздержаться от комментариев, а бывший член городской управы города Кливленда даже глазом не моргнул.

Чтобы противостоять ужасу тюремной жизни, Арчер должен был использовать все возможности своего богатого воображения. Он создал в мыслях свой романтический мир, в котором главным действующим лицом была прекрасная Эмма. Реальность же так называемой «образцовой тюрьмы» была невероятно грязной, пронизанной коррупцией и содомией. В обстановке насильственного молчания накапливалась и требовала выхода мрачная жестокость, которая еще более усиливалась от скованных кандалами маршировок по гнетущим коридорам тюрьмы. Надзиратели, большинство из которых прямо-таки упивались своей властью, делали и без того ужасную жизнь заключенных еще более невыносимой, причем особенно это касалось тех, кто не был в состоянии им платить. Среди заключенных было хорошо известно, что всех без исключения тюремщиков — от нижних чинов до святоши-начальника — можно подкупить.

У Арчера не было денег, чтобы откупиться от надзирателей, и потому первые после освобождения из одиночки месяцы они беспрерывно издевались над ним и пытались запугать. Особенно усердствовал рябой сержант Вулридж, у которого красивый парень-фермер вызывал какую-то особую садистскую ненависть. Однако Арчер не поддавался на провокации и не шел на какое-либо нарушение тюремного распорядка. Он зарабатывал себе дни, которые впоследствии будут вычтены из его срока. Каждый такой день оказывался еще одним шагом к свободе и к Эмме. По мере того как медленно, с их отвратительной кормежкой и отупляющим однообразием протекали день за днем, мысли об Эмме удерживали Арчера в здравом уме.

Из-за необходимости постоянно молчать трудно было познакомиться с другими заключенными, кроме сокамерника, а именно это было и одним из правил внутреннего распорядка. И хотя пытка молчанием была одной из самых угнетающих, многие заключенные предпочитали ее другой системе, которая практиковалась тогда в пенитенциарных заведениях Америки, — так называемой «филадельфийской системе», по которой заключенные содержались в отдельных камерах, причем тюремной охране не сообщались ни их имена, ни даже их преступления. Иные уверяли, что самое ужасное было в том, что всякий раз, когда заключенного выводили поразмять ноги, ему на голову в обязательном порядке надевали светонепроницаемый мешок. Но если «обернская» система, практикуемая в тюрьме штата Огайо, и была лучше, то разве только самую малость. Заключенные чувствовали себя совершенно изолированно от внешнего мира и из-за вынужденного молчания всегда находились в подавленном настроении.