Когда пять лет назад в аварии на железной дороге погиб его отец, Джимми перестал пользоваться формальной приставкой к его испанской фамилии части «и-Коллингвуд», поскольку фамилия его и без того теперь выглядела вполне нормально, тогда как с приставкой выходило как-то несерьезно; кроме того, он англизировал свое имя «Хайме» и превратился в Джимми. Хуанито, будучи фанатиком в том, что касалось «сохранения испанского наследства», настоял, чтобы сына назвали Хайме и чтобы все четверо его детей знали два языка английский и испанский. Джимми Лопес уважал свое испанское наследство, однако век на дворе был двадцатый, он был на четверть «анджело» и, кроме того, окончил Гарвард.

Стоял серенький прохладный денек, воды Тихого океана имели оттенок грифельной доски с редкими барашками на волнах. Весь скот на ранчо был давным-давно уже продан, поскольку его разведение было чрезвычайно невыгодно с экономической точки зрения. Ранчо теперь перешло на выращивание апельсинов и лимонов. Джимми сохранил полдюжины ковбоев, чтобы те присматривали за лошадьми и выполняли отдельные виды работ, этих ковбоев он называл по старинке «вакеро». Направляясь сейчас в усадьбу, Джимми увидел, как двое таких вакеро занимались починкой изгороди. Приподняв шляпы при виде хозяина, они поздоровались:

— Buenas tardes, señor[40].

Как бы ни изменял он на английский манер свое имя, для них он по-прежнему оставался «el patron»[41].

Хуанито и Стар модернизировали старую усадьбу, проведя туда в 188o-x годах водопровод и электричество. Однако происшедшее в 1901 году землетрясение привело к тому, что примитивно сделанная проводка закоротила, и начался пожар. Старая усадьба сгорела дотла, причем во время пожара погибло двое слуг. После этой трагедии между родителями Джимми произошла одна из наиболее резких стычек. Хуанито намеревался воссоздать особняк в испанском стиле, тогда как Стар, сытая по горло всем, что имело хоть какое-нибудь отношение к испанскому началу, включая собственного мужа, хотела вместо сгоревшего выстроить современный дом. И поскольку именно она контролировала семейный бюджет, победа осталась за ней, и на месте пожарища появился новый особняк «Калафия»: это была огромная постройка из камня с огромными, под навесом, крыльцами, круглой башней в одном конце дома, закругленными окнами, обращенными в сторону океана.

Хуанито до такой степени ненавидел новый особняк, что в тот самый день, когда жена въехала туда, он покинул ранчо и на поезде «Юнион Пасифик» отправился из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, чтобы взглянуть на недавно поставленные на Бродвее шоу и немного развеяться. Когда отъехали от Сент-Луиса двадцать миль, их поезд столкнулся с товарным составом, в результате чего погибло тридцать три человека, включая Хуана. Однако личность его была такой сильной, а испытываемая им ненависть к красавице-жене столь ожесточенной, что, как рассказывали слуги, его привидение начало посещать особняк, который был для Хуанито столь отвратительным при жизни.

Джимми поднялся по деревянным ступеням большого крыльца, которое было уставлено плетеной мебелью и цветами в горшках и кадках. Возле дверей его встретила одна из трех сестер, Алисия.

— Тебя мама зовет, — сказала сестра, когда Джимми вошел. — По-моему, у нее опять крыша поехала.

— Вряд ли это новость. Ничего, хочет увидеть меня — подождет, а мне сперва нужно принять ванну.

Пройдя по кафельному полу, он стал подниматься по деревянным ступеням. Полчаса спустя, вымывшись и переодевшись в белый льняной костюм, он спустился и зашел на кухню.

Чинина, жена Рауля, помешивала что-то в кастрюльке, которая стояла на плите. Плита топилась углем и имела восемь горелок.

— Buenas tardes, señor, — сказала она, увидев, как он направился прямиком к телефонному аппарату. Она знала, что сеньор Джимми провел целый час в комнате конюха вместе со шлюхой, вытворяя с ней немыслимые вещи. На ее круглом лице было написано явное неодобрение, чего, впрочем, сеньор Джимми решительно не заметил, а если бы даже и обратил внимание, то не придал бы этому никакого значения. Он поднял трубку, назвал оператору требуемый номер и подождал, пока звонок пройдет по всей линии.

— Алло? Будьте добры, могу я попросить преподобную Уандер? Да, конечно подожду… — После нескольких секунд он сказал: — Ванда? Это я, Джимми. Минут через десять я выезжаю в Лос-Анджелес. Увидимся во время церковной службы. Пока.

Он повесил трубку, подошел к кладовой дворецкого, где были прилавки из нержавеющей стали, вытащил из кармана связку ключей. Выбрав нужный, он открыл дверцу в стене, за которой оказался небольшой винный склад. Взяв одну из бутылок, Джимми закрыл дверцу на ключ и через гостиную прошел к выходу.

Возле лестницы он увидел Алисию. Заметив у него в руке бутылку джина, она нахмурилась.

— Мне казалось, что ты намерен немного подождать, — нервно сказала она. — Завтра к обеду у нее все уже пройдет.

— Не пройдет. На пару дней я отправляюсь в Сан-Франциско. Я намерен ей заявить, что этого ей должно хватить до моего возвращения.

— Джимми, она не справится! Она вновь сойдет с ума!

Он принялся подниматься по лестнице.

— Может быть, наша дражайшая маменька уже и так спятила, — сказал он. — А мы просто слишком боимся признаться в этом.


Третьего апреля 1906 года в сан-францисской «Таймс-Диспетч» (газете, которая слилась с «Бюллетенем», унаследованным Арабеллой Коллингвуд от отца) появилось следующее сообщение:


ГОРОДСКИЕ СПЛЕТНИ

ОБЩЕСТВЕННЫЕ НОВОСТИ ОТ СИДНИ ТОЛЛИВЕРА

Завтра одна из наиболее выдающихся дам Сан-Франциско миссис Себастьян Бретт порадует группу любителей живописи во время обеда, который будет устроен в первоклассном «Берлингамском загородном клубе». Миссис Бретт, которая уделяет много своего времени искусству нашего замечательного города, и сама — очень неплохой скульптор. Она содержит свою студию в своем имении неподалеку от Берлингама; именно там она занимается своим нынешним проектом — создает героический монумент Женщине-Первопроходцу. Заказчик — Историческое общество Небраски.


Было четыре часа пополудни, когда Альма Бретт открыла дверь своей студии и вошла туда. За окнами был отвратительный дождливый денек, и миссис Бретт была чрезвычайно рада, что разделалась наконец с обедом, который давала в «Загородном клубе». Двухэтажная студия, которую она сама выстроила два года назад, была тем самым местом, где миссис Бретт всегда могла найти уединение, тишину и покой. Не случайно студия помещалась в одном из дальних концов восьмидесятиакрового поместья, на холме, с которого открывался вид на Сан-Францисский залив; это место было значительно удалено от особняка, в котором миссис Бретт проживала с мужем Себастьяном, двумя детьми и двенадцатью слугами. В двадцать шесть лет Альма представляла собой эффектную блондинку, одну из наиболее известных красавиц города Сан-Франциско.

Сложив зонт, она поставила его в специальную фарфоровую стойку, сняла шляпу и прошла по коридору через холл в студию, потолок которой возвышался на два этажа. Свет в студию попадал через северные окна, которые занимали целую стену, плавно перетекали на крышу, а самые верхние из них приближались чуть ли не к самому коньку. Центральное место в студии занимала двенадцатифутовая мраморная статуя женщины в мешковатой шляпке. Голова у женщины была высоко поднята, в руках она держала ребенка и шла, широко ступая, на Запад, через Великие Равнины, в Калифорнию. Мраморный ветер шевелил ее мраморную юбку, прижимая материю к мраморным бедрам. Это и был монумент Женщине-Первопроходцу, который ваяла Альма. Она была профессиональным скульптором, причем талантливым.

Другое дело, что творческое вдохновение не особенно часто ее посещало.

Альма повесила шляпу на стойку, развесила плащ, чтобы он подсох. Студия была комфортабельная, все тут было приспособлено для работы. Кроме мебели из дерева здесь имелась большая железная плита. Повсюду стояли пальмы и цветы.

Включив несколько ламп, Альма неторопливо обошла Женщину-Первопроходца, внимательно рассматривая почти совсем законченную фигуру. Она несколько раз огладила рукой мраморную поверхность, проверяя отделку. Так, оглаживая мраморную фигуру, она сделала уже почти полный круг, как вдруг почувствовала у себя на талии чью-то ладонь.

— Ой!

— Альма.

Она почувствовала, как чьи-то руки обняли ее за талию, грубая щека мужчины прижалась к ее нежной коже, и Альма сразу ощутила тот самый запах лосьона после бритья, который она обожала.

— Джимми! Ты до смерти испугал меня, черт тебя побери! — Она обернулась, оказавшись лицом к лицу с Джимми Лопесом. Затем улыбнулась ему. — Но какой же это приятный сюрприз, — прошептала она.

Джимми стал целовать ее, и с каждым поцелуем ногти Альмы все сильнее вонзались ему в спину.

Он был абсолютно голый.


— Ну и как поживает самый хорошенький в мире ребеночек, а? — спросил Кертис Коллингвуд, беря на руки своего двухлетнего сына Джоэла и шутливо шлепая его, когда мальчик ухватил прядь черных густых отцовских волос.

— Паппи, — пролепетал круглолицый светловолосый человечек.

— Опять, неслось, обделал свою няню, да, Мэри? — обратился он к кормилице, стоявшей тут же.

— Нет, газики у него уже отошли, слава Богу.

— Кажется, он мокрый.

— Святые Иосиф и Мария, ведь какой-то час назад переменила ему. Ну-ка, иди ко мне, мой маленький, мой сладенький, иди ко мне…

— Спасибо, Мэри. Спокойной тебе ночи, разбойник!

Обожающий отец поцеловал сына, затем передал его Мэри и вышел из детской. Кертис был сейчас в черном галстуке и вечернем костюме; ему не терпелось отправиться на вечеринку. Он очень хорошо понимал, что убийство Карла Кляйна могло привести к наихудшему скандалу, который когда-либо доводилось переживать семейству Коллингвудов со времени похищения Стар Коллингвуд на Ноб-Хилл почти тридцать лет назад.

Кертис вместе с проживающим в Сан-Франциско братом Честером были наследниками огромной империи Коллингвудов, и оба они решительно не хотели никакого скандала.

— Это тот мой чертов кузен, Джимми Лопес, — сказал он жене через несколько минут, когда разливал в библиотеке джин и шампанское. — Этот омерзительный Джимми. Еще в то время, как мы были детьми, я уже ненавидел его.

— Успокойся, дорогой, — сказала Бетти Коллингвуд, привлекательная блондинка, одетая в черное платье. — Что Джимми теперь натворил? И не пей, ради Бога, такими дозами.

— Кузен Джимми приучил Кэрри Нэшн к выпивке, как в свое время его папаша сделал алкоголичку из тети Стар.

— Потому что у тети Стар был ужасный роман с одним жутким китайцем?

— Именно. Джимми ненавидит всех нас, всех Коллингвудов. Его папаша-заика вбил ему в голову еще в раннем детстве, что нас нужно ненавидеть. Где-нибудь в его отравленном мозгу таится мыслишка как-нибудь поквитаться с нами, потому что мы, мол, белокурые гринго, которые пришли и уничтожили его достопочтенное испанское наследство. И все это отлично уживается у него с тем, что он англизировал свое имя и учился в Гарварде. Тем не менее, как тебе известно, одним нашим репортером стало меньше. Я, например, не сомневаюсь, что причиной его смерти стало то, что он обнаружил связь между кузеном Джимми и одним из самых грязных муниципальных скандалов в истории Калифорнии, каковым является проект «Оуэнс Вэлли».

— Погоди-ка, — сказала Бетти, вставляя сигарету в черный лакированный мундштук. — Мы все прекрасно знаем, что кузен Джимми, мягко говоря, паршивая овца, гнилое яблоко. Но на убийство он уж точно не способен. Ведь, в конце концов, он и вправду учился в Гарварде!

Муж прикурил ей сигарету.

— Сам ли Джимми прострелил ему голову или же кого нанял — этого я не знаю. Но я почти уверен, что каким-то боком он причастен к случившемуся.

— А полиция знает об этом?

— Нет, и я не хочу, чтобы они думали так же, как и я, потому что тогда может разразиться крупнейший скандал, о котором мечтает любой газетчик. За последние полгода «Клэрион» столько всего напечатала, столько грязи подняла со дна, причем досталось от газеты кое-кому из наиболее влиятельных людей в Лос-Анджелесе, в том числе и издателю «Экспресса».

— Это генералу Дж. Дж. Ченнингу?

— Именно. Стоит ли говорить, что «Экспресс» затаил злобу, а когда мы опубликуем свой материал, то утрем нос им, а также полиции.

— Тогда почему же ты ничего не печатаешь?

— Из-за отца. Я получил от него из Лондона телеграмму. Мы ничего не можем предпринять до его возвращения. Ты же знаешь, он всегда опекал тетю Стар, а кузен Джимми — ее родной сын.

— Да, которого она всей душой ненавидит. У вас, дорогой, есть родственники — так они всем родственникам родственники. А что, этот Джимми все еще повязан с этой самой сумасшедшей церковью — как ее там?