— Слушаюсь, мадам.

«Джимми… — подумала Альма и тотчас же ощутила приятное возбуждение. — Интересно, что у него случилось? У него был такой испуганный голос».

Она вновь бросила взгляд в сторону ванной комнаты. Себастьян закончил бриться и теперь, подавшись к зеркалу, внимательно разглядывал свое лицо, нет ли на нем порезов.

«Вот буйвол, — подумала Альма. — Может, если ночью он, как всегда, напьется, я смогу тихонечко прокрасться в комнату Джимми?..» Ее сердце учащенно забилось, стоило только Альме подумать, как замечательно они с Джими смогли бы заняться любовью! По сравнению с Джимми, ее муж был похож на вареную рыбу. Альма была убеждена, что в тот самый момент, когда Себастьян засовывал в нее член, он неизменно думал о своей бирже и биржевых делах. Одно только утешало: с каждым месяцем их ужасного замужества это делалось все реже и реже.


— Не понимаю, почему меня не пригласили на обед к твоей бабке, — сказала Элли Донован, жуя шоколадное пирожное. Она сейчас возлежала на диване в своей спальне на Рашн-Хилл. — Можно подумать, что я заразная какая-нибудь…

— Все равно тебе там было бы страшно скучно, — ответил ее любовник Честер Коллингвуд, который, стоя перед небольшим зеркалом, повязывал себе белый галстук.

— Хватит врать, Честер! Мне отлично известно, почему меня обошли приглашением. Я представляю из себя женщину, которую ты держишь подальше от своей семейки, потому и поселил меня здесь, на Рашн-Хилл, как какую-нибудь дешевку-актрису! Я так и слышу, как в твоей семейке судачат обо мне: «О, моя дорогая, она, эта женщина, такая ужасная дешевка, она, представьте себе, красит лицо…» Да, я уж читала про твою семейку. Одна твоя бабка чего стоит — шлюхой была в кафе «Бонанза!»

— Мы стараемся смотреть на это сквозь пальцы, — сказал Честер, младший из сыновей Арчера и Арабеллы. Они с Альмой унаследовали ослепительную красоту родителей своего отца.

— Все вы — шайка снобов с Ноб-Хилл, которые на всех в этом городе смотрят свысока. Иногда у меня возникает желание послать тебя к черту. А ведь если я не буду радовать тебя в постели, тебе, поверь, будет очень меня недоставать. Все ваши недотроги из высшего света искренне убеждены, что секс — это занятие для бродячих собак, но никак не для них.

— Думаю, что здесь ты несколько ошибаешься.

— Значит, поэтому ты и не женишься на мне?

— Моя сладчайшая Элли, подобно всему, что исходит от тебя, такое предположение просто очаровательно!

— Ерунда!

Он подошел и поцеловал ее.

— И если ты подойдешь к камину и заглянешь в лежащий на полке конверт, ты обнаружишь там билет на спектакль Джона Барримура в «Тиволи». Начало ровно через час, так что самое время тебе начать одеваться.

Красивое лицо Элли осветилось.

— Он самый обворожительный актер в Америке!

— А ты — самая обворожительная актриса. Я вернусь около полуночи и расскажу о самом тягомотном обеде у моей высокомерной бабки. Потом мы будем трахаться до утра.

— Звучит великолепно, — хихикнула Элли. — Это мой любимый вид спорта.

— И ты в нем очень хорош, дорогой. Спасибо за билет. Извини, что была занудой. Ты ведь знаешь, что я и вправду люблю тебя.

Честер еще раз поцеловал ее и заспешил вниз по лестнице дома, который он арендовал специально для Элли. Была туманная ночь. Вице-президенту «Пасифик Бэнк энд Траст» и сыну Коллингвуда самой судьбой было предназначено когда-нибудь возглавить семейный бизнес, а Кертису — руководить всеми семейными газетами. Усевшись в шикарный лимузин, стоимость которого составляла невероятную сумму в пять с половиной тысяч долларов, Честер отправился сквозь туман на Ноб-Хилл.

Автомобиль, подобно личному железнодорожному вагону, был игрушкой лишь очень богатых людей, но многие уже поняли, что какими бы отравленными ни были выхлопы двигателей, все-таки загрязнение города автомобилями было куда меньшим, чем от конского навоза. Хотя, с другой стороны, навоз источал дурной запах, ощутимый лишь на расстоянии в несколько футов, тогда как отравленные выхлопные газы автомобилей поднимались в атмосферу, отравляя всю планету.


— Но вы должны дать мне комнату, — говорил Джимми Лопес, стоя возле стойки администратора в «Гранд-Отеле».

— Мне чрезвычайно жаль, сэр, но отель заполнен до отказа, ответил администратор. — Сеньор Карузо исполняет партию дона Хосе в «Кармен» сегодня вечером, и любители оперы со всего Запада прибыли в город.

— Вы ведь недавно здесь работаете, так?

— Именно так, сэр.

— Стало быть, вы не знаете, кто я такой. Я племянник Арчера Коллингвуда и хочу вам напомнить, что тесть Арчера Коллингвуда как раз и выстроил этот отель. А теперь, черт возьми, дайте мне комнату!

Управляющий поколебался.

— У нас есть двухкомнатный номер на самом верхнем этаже, это номер 6-А.

— Вот это другое дело. Я полагаю, мистер и миссис Себастьян Бретт тоже остановились у вас?

— Да, сэр. Они в таком же точно номере, как раз под вами.

Джимми вытащил из бумажника двадцатидолларовую купюру и вложил ее в ладонь администратора.

— Потрудитесь сообщить миссис Бретт, в каком номере я остановился.


За две мили от отеля по дну Сан-Францисского залива двигались десятки крабов-отшельников. Им приходилось делить океан с миллионами уникального вида креветок, называемых crago franciscorum. Прятавшийся под одной из подводных скал осьминог представлял собой одного из наиболее тихих, застенчивых и потому неприметных обитателей залива, и это несмотря на то, что в схватке осьминог мог смертельно поразить противника. Поверху плыл огромный электрический скат, надеясь поживиться устрицами — своей излюбленной пищей.

Далеко внизу, под океанским дном, по линии Сан-Андреасского разлома накапливалось титаническое давление, высвобождение которого было эквивалентно взрыву двенадцати миллионов тонн тринитротолуола. Этого количества взрывчатки было бы вполне достаточно, чтобы разрушить всю хрупкую экологию океана.

Что-то огромное намеревалось сдвинуться с места, и этим огромным был город Сан-Франциско.

Глава четвертая

Огромный особняк на Ноб-Хилл был ярко освещен, как и всегда во время многочисленных торжеств, происходящих под его крышей на протяжении последних трех десятков лет. Домашняя прислуга Эммы — а в особняке постоянно находилось два десятка слуг — занималась своими обязанностями с привычной точностью и скрупулезностью. На кухнях, расположенных в подвальном этаже, полным ходом шла работа. Французский шефповар завершал последние приготовления к гастрономическому гала-концерту. Сегодняшнее событие, по иронии судьбы, куда в большей степени, чем шестилетней давности новогоднее торжество, знаменовало вхождение города Сан-Франциско в XX век. Классическое, составленное по канонам XIX века, меню обеда Эммы, которое было просмотрено и одобрено поседевшим Кан До, выглядело весьма продуманным:


Устрицы

Шабли

Консоме «Руайяль»

Шерри «Изабелла»

Лосось «гласе», запеченный а-ля Шамбор

Сотерн

Белая кровяная колбаса а-ля Ришелье

«Шато ля Тур»

Говяжье филе а-ля Провиданс

Шампанское

Паштет из гусиной печенки

«Шато д'Икем»

Запеченная в тесте куропатка по-сенаторски

«Кло Вужо»

Котлеты из ягненка «соте» со спаржей

Шербет

Бекасы с кресс-салатом

«Шато Марго»

Французский салат

Десерт


Молодой шеф-повар, который проходил стажировку у Эскофье в парижском «Ритце», считался самым лучшим в Сан-Франциско и, подобно всем жителям «Американского Парижа», получил тут прозвище «Кескиде», явившееся местным вариантом французской фразы «Au'est qu'il dit?» — «Что он говорит?» Сейчас повар колдовал над одной из восьми больших плит, где готовился соус для дичи.

Наверху, на третьем этаже, в картинной галерее Маргарет Гиллиам, секретарь Эммы по связям с общественностью, в самый последний раз проверяла, где кому из приглашенных отведено место за огромным овальным столом, который специально по случаю такого торжества был установлен в зале. На нем красовалось знаменитое столовое серебро Эммы, изготовленное в Париже мастером Томиром в 1820-х годах прошлого века (точно такое же серебро было впоследствии приобретено президентом Джеймсом Мэдисоном для Белого дома).

Под стать серебру были тарелки — Лиможский сервиз, изготовленный по заказу Екатерины Великой. На стол было также выставлено огромное блюдо из позолоченного серебра, некогда принадлежавшее королю Франции Луи-Филиппу. Шесть огромных канделябров из позолоченного серебра, в каждом из которых было по дюжине свечей, придавали всему столу поистине царский вид, задавая соответствующий тон всему вечеру. Между канделябрами, подобно белым разрывам фейерверка, застыли белоснежные тюльпаны, любимые цветы Эммы. Возле каждого прибора стояло на специальной фарфоровой подставочке каллиграфически выполненное меню, вокруг которого были расставлены по шесть хрустальных бокалов, вручную сработанных стеклодувами с острова Мурано для одного из венецианских дожей XVIII века. В последнюю четверть века Эмма потратила многие миллионы долларов, однако стиль Ротшильдов ей пока не прискучил.

Поскольку она считалась одной из первых женщин Сан-Франциско, кто еще десять лет назад провел в свой дом электричество, что произошло вскоре после того, как Эмма вышла замуж за Дэвида Левина, то висевшие в картиной галерее около сорока полотен были ярко залиты электрическим светом. А какие это были полотна! Тут были прекрасно представлены старые мастера: Ватто, Рубенс, Рембрандт, де Латур, Копли, Энгр, Фра Анжелико, Фра Липпо Липпи, а также две работы Тициана и три полотна Гейнсборо.

За последние десять лет Эмма начала приобретать также и некоторые работы современных французских художников: Дега, Моне, две картины Мане, две блестящие работы Ван Гога. Современные полотна, приобретаемые Эммой, вызвали немало усмешек и даже насмешек, когда Эмма впервые вывесила их в галерее, однако теперь эти полотна вызывали всеобщее восхищение. Консервативный Сан-Франциско, словно осторожный кот, подошел и уже сунул лапу в страшноватые воды потока, который уже начали называть «современным искусством».

К парадному подъезду особняка подкатил лимузин «грейт эрроу». Позади шофера восседала Зита, которая для женщины восьмидесяти с лишним лет выглядела весьма неплохо. На шее у нее было бриллиантовое колье, которое подарил ей Феликс де Мейер в 1890 году и куда входили еще восемь больших рубинов «голубиная кровь», сделанных из знаменитого рубина «Могок», найденного в Северной Бирме. Это колье было одной из многих драгоценностей, которые Феликс подарил своей любимой женщине. Когда в 1894 году он умер, то оставил Зите около десяти миллионов долларов, а остальной свой капитал, в том числе половину сети супермаркетов «Де Мейер и Кинсолвинг», он завещал Эмме. Когда Феликс лежал на смертном одре, Зита держала его руку, а он шептал ей: «Я всегда любил тебя, всегда…» Для Зиты, которая всю жизнь верила в Настоящую Любовь, эти слова были дороже всех драгоценностей и денег.

Выбравшись из автомобиля, она направилась к сделанным из полированной стали и стекла входным дверям, которые перед ней услужливо распахнул порядком постаревший Кан До.

— Добрый вечер, Кан До, — сказала она с улыбкой. — Тайтай у себя в комнате?

— Oy, да, мисси Зита, и очень есть расстроена.

— В самом деле? Из-за чего же?

— Ей не нравится цвет нового платья, которое вы сделать ей к сегодняшнему вечеру.

Зита вздохнула.

— Чувствую, опять назревает спор.

Пройдя по мраморному полу фойе, она начала подниматься по огромным каменным ступеням, бросив взгляд на огромный портрет Эммы. «Сколько же времени утекло с того дня, когда все мы прибыли в Калифорнию», — подумала она. Одолевая сейчас ступени лестницы, она подумала о том, о чем нередко задумывалась в последнее время: кому же оставить свое состояние? Ведь у нее были не только деньги Феликса, но и те деньги, которые она сама заработала на пошиве платьев. И вот надо же: у нее так много денег — и никого из близких родственников, кому можно было бы их завещать. Зита с грустью вспомнила о своей дочери, жестоко убитой кровожадным южно-американским диктатором полвека назад. Она вспомнила, как ее жизнь чудесным образом переплелась с жизнью семьи Феликса, и ей пришло в голову, что, может быть, оставить свое состояние кому-нибудь из них. Направляясь в комнату Эммы, она прикидывала: «Может, Джоэлу, сыну Кертиса? Он самый молодой, и в этом случае меня будут поминать добром на протяжении текущего века».