— Неужели он говорит по-настоящему?

— И ходить тоже учится.

— Может, и бегает?

— А ест он уже все.

— Да ну? Послушай, а не слишком ли рано?..

— Много ты понимаешь! Если бы ты только видел…

— Подними полог, пусть его немножко осветит луна. Мне хочется взглянуть на малыша.

— Нет, нет, что ты! Лунный свет вреден для спящего ребенка, он непременно захворает.

— Ты сама еще наивный ребенок!

— Знаешь, с детьми связано так много суеверий, что невольно и сама становишься суеверной. За ребятишками потому и ухаживают женщины, что они всему верят. Ты лучше войди в дом и поближе взгляни на Доди.

— Нет, нет. Не хочу его будить. Пока он спит, я останусь тут. Выйди ты сюда.

— Нельзя. Он сразу проснется, как только почувствует, что меня нет. А мама спит как сурок.

— Ну так оставайся с ним, а я побуду возле дома.

— Разве тебе не хочется лечь?

— Ничего. Ведь уже скоро утро. Иди, иди. Только окно не закрывай.

Михай остался стоять у открытого окна, всматриваясь в глубину комнатки. На полу лежали серебристые лунные блики. Михай жадно ловил еле слышные звуки. Вот раздался легкий шорох, ребенок заплакал, — видимо, проснулся. Ноэми стала нежно баюкать его, вполголоса, как бы сквозь сон, напевая любимую колыбельную песенку: «Хибарка милушки моей…» Потом Тимар услышал тихий звук поцелуя — мать целовала засыпающее дитя.

Опираясь локтями на подоконник, Михай прислушивался к дыханию спящих, пока спаленку не осветила утренняя заря. Ребенок проснулся первым, едва лучи восходящего солнца проникли в комнату. Заявив о своем пробуждении веселым, звонким смехом, он как бы давал понять всем остальным, что им тоже нечего лентяйничать, Малыш расшумелся вовсю, без умолку лепеча что-то. Но значение этого лепета понимали только двое, — он сам и Ноэми.

Наконец и Михай смог взять малыша на руки.

— Теперь я пробуду здесь до тех пор, пока не построю тебе теремок. Что ты на это скажешь, Доди?

В ответ мальчуган залепетал еще веселее.

— Доди говорит: «Вот это здорово!» — пояснила Ноэми.


Ноэми



Для Михая настали самые счастливые дни. Ничто не нарушало полноты его счастья. Разве что навязчивая мысль о другой жизни, к которой рано или поздно он должен был вернуться. Если бы найти какой-нибудь способ избавиться от этой второй жизни! Как бы блаженствовал он, оставшись здесь навсегда, думал Тимар.