Мор Йокаи - Золотой человек

На протяжении четырех миль прорезая горную цепь от самой вершины до подножья, меж отвесных скал высотою от шестисот до трех тысяч футов течет великая древняя река Истер, Дунай.

Мощная ли масса воды проломила себе ворота иль подземный жар расколол горную цепь надвое? Нептун сотворил это деяние или же Вулкан? А может, оба они вместе? Одно ясно: сие - творение Божие, но не дело рук человеческих, создать подобное не под силу даже железной руке нынешнего человека, стремящегося уподобиться богу.

Следы прикосновений одного из богов увековечены окаменелостями морских улиток, разбросанных на пике Фрушка Гора, останками гигантских ящеров, некогда населявших первобытные моря, а теперь ставших археологической достопримечательностью пещеры Ветеранов; о деяниях второго бога повествуют базальты на Пиатра Детоната; труды третьего божества - человека - прославляют длинная, вырубленная в скале дорога вдоль берега, защищенная сверху сводом, остатки опор гигантского каменного моста, памятная скрижаль, рельефом вырезанная в склоне скалы, и выдолбленный в середине каменистого русла канал в сто футов шириною, сделавший его проходимым для крупных судов.

История Железных Ворот насчитывает две тысячи лет, и исконное название это звучит на языке четырех наций.

Словно храм вырастает перед нами - храм, воздвигнутый титанами: порталом ему служат мощные скалы, колонны с башню высотою вздымают на недосягаемые уступы диковинные фигуры колоссов, в коих фантазия усматривает статуи святых. Неф этого храма простирается вдаль на четыре мили, делает изгибы, повороты, образует новые притворы с иной архитектурой стен, с иными удивительнейшими скульптурами. Иногда стена храма является собою ровную плиту, гладкую, как полированный гранит, и лишь испещрена красноватыми и белыми прожилками - загадочными божественными письменами; в иных местах вся скальная поверхность отливает яркой рыжиной, словно и вправду сплошь состоит из железа, а кое-где резко стесанные пласты гранита выявляют дерзновенно-смелые строительные приемы титанов. А за очередным поворотом нашему взору вдруг предстает портал готического храма с его острыми шпилями, стройными, вплотную подогнанными друг к другу базальтовыми пилонами, и где-нибудь посреди закопченной стены нет-нет да и сверкнет золотистое пятно, как крышка ковчега завета: там цветет сера. Но помимо цветов-минералов выступы и трещины стен украшены и живыми цветами: словно сплетенные чьими-то благоговейными руками свисают оттуда венки зелени. То гигантские лиственные деревья и сосны, мрачноватая зелень которых расцвечена желто-красными гирляндами кустов, прихваченных осенними заморозками.

Кое-где эта бесконечная головокружительная каменная громада прерывается проходом в долину, позволяющим заглянуть в потаенный, необжитый человеком райский уголок. Узкое пространство каменного ущелья всегда окутано глухой, мрачной тенью, и сиянье залитой солнцем долины прорезает дневную тьму подобно улыбке волшебного мира; дикий виноград густо оплетает стволы дерев, и грозди спелых, багряных ягод рдеют средь зелени листвы, а пестрые виноградные листья сливаются в сплошной ковер. Человеческого жилья в долине не увидишь, узкий ручей змеиться вдоль лужайки, куда приходят на водопой непуганые олени, а затем подобно серебристому лучу низвергается со скалы вниз. Тысячи и тысячи людей проплывают мимо этой долины, и каждого занимает одна и та же мысль, кто населяет сей дивный край?

Но вот долина остается позади, и перед путешественником предстает еще один храм, более массивный и грозней, чем все прочие: стены приближаются на сто сорок саженей друг к другу и на три тысячи футов к небу; вон та далеко выступающая скала на вершине - Grop lui Petro, могила святого Петра, а гигантские каменные фигуры по обе стороны от нее - его собратья - апостолы.

А в каменном русле меж двух скалистых стен течет Дунай.

Большая, величественная, древняя река, привыкшая с неторопливым достоинством нести свои воды по венгерским равнинным просторам, вольготно нежась в неоглядно широком русле, привыкшая ласкать склоненные к ней плакучие ивы, проведывать прибрежные цветущие луга и задушевным словом отзываться на тихий рокот водяных мельниц, - здесь ведет себя совсем иначе. Стиснутая узким - в сто сорок саженей - каменным ущельем, мощная река прорывается сквозь него с невероятной яростью. Тот, кто пропутешествовал по ней до этого места, попросту не узнает реки. Убеленный сединами богатырь на глазах молодеет, превращается в удалого героя; волны его высоко вздымаются над бурным течением, то тут, то там посреди скалистого русла подобно грандиозному алтарю возвышается громадный утес: гигантский Багатай или увенчанный короною Касан. Мощный поток, преисполненный величественного гнева, штурмует их, обрушиваясь всей своею массой и образуя позади утесов глубокие водовороты; он продалбливает в скалистом русле бездонные впадины и с оглушительным грохотом устремляется по каменным порогам, связующим стены ущелья.

Иногда Дунаю удается преодолеть преграду на своем пути, и пенистые волны его победоносно прорываются сквозь скалы, в иных метах стремительный поток разбивается об изгиб ущелья и устремляет свои вечно бурлящие воды под нависающую над ним скалу. Кое-где позади неодолимых скал река намывает острова, создавая новые земные образования, не отмеченные ни на одной из прежних карт, острова эти, поросшие дикими деревьями и кустарниками, не подвластны никакому государству - ни венгерскому, ни турецкому, ни сербскому; это ничья страна, данью не облагаемая, правителя не ведающая, названия не имеющая и как бы выходящая за пределы мира. И та же самая река способна и на разрушительную работу: подмывает давние острова и уносит прочь - вкупе с лесами, зарослями кустарника, жилищами, - стирая с географической карты их контуры.

Скалы и острова на множество рукавов рассекают реку, меж Оградиной и Плависовицей несущую свои воды со скоростью десять миль в час; корабельщику должно как следует знать эти узкие протоки, ведь железная рука человека проложила в каменистом русле лишь один канал, пригодный для движения крупных судов, а вблизи берегов пролегают пути только для мелких суденышек.

В узких рукавах Дуная вдоль небольших островков это великолепное творение природы нарушено своеобразным плодом человеческого труда: два ряда свай из мощных бревен, расположенных клином и обращенных широкой частью к течению. Это ловушка для белуги. Морские гостьи, войдя в устье реки, заплывают вверх по течению: водяные струи почесывают белужьи головы, унимая вызываемый паразитами зуд. Но затем громадные рыбины попадают в западню; поворачивать назад - не в из привычках, они движутся вперед и вперед по сужающейся западне, пока не оказываются в "камере смертников", откуда спасения нет.

Голос этой величественной реки подобен гласу Божию. Извечный равномерный гул монотонностью своею напоминает безмолвие, а внятностью - слово Господне. Там, где гигантская река проносится над каменными перекатами, гневно плещется у скалистых утесов, с ревом набрасывается на беззащитные острова, захлебываясь тонет в водоворотах, резвясь мчится по ступенькам водопадов, там, где низменное эхо меж громадных стен подымает этот вечный плеск волн до высот неземной музыки, в которой сливаются воедино звуки органа, перезвон колоколов и затихающие раскаты гром, - там человек умолкает, страшась услышать собственный голос средь этого мощного музыкального звучания. Корабельщики обмениваются знаками, давние суеверия рыбаков запрещают в этих местах говорить вслух: сознание опасности вынуждает каждого возносить в душе молитвы.

И в самом деле любому путешественнику, плывущему меж глухих, мрачных скал, кажется, будто он стиснут стенами собственной гробницы. А уж в особенности, когда налетает гроза корабельщиков: бора - затяжной, иногда неделями не утихающий ветер; он делает Дунай у Железный Ворот непроходимым.

Тянись каменная стена лишь вдоль одного берега, она служила бы судам защитой от боры; однако зажатый меж дух стен воздушный поток становится столь же капризным, как ветер, проносящийся по улицам большого города: нападает то спереди, то сзади, за каждым поворотом набрасывается с самой неожиданной стороны. Стоит только подумать, будто ветер стих окончательно, как он вдруг врывается из ущелья какой-нибудь долины, словно нарочно подкарауливал там, подхватывает судно, выворачивает руль, задает работу каждой паре рук, вцепившись в бечеву, сдергивает вниз всех тяглых лошадей; затем вдруг делает крутой поворот и с такой скоростью несет по воде подхваченной стихией суденышко, словно оно плывет по течению; волны под ветром разлетаются мельчайшими водяными брызгами - так вздымает смерчем дорожную пыль.

Величественно-храмовое звучание музыки переходит в трубный рев Судного дня, и в этом реве глохнут предсмертные вопли утопающих.

В те времена, когда развертывается действие нашей истории, пароходы по Дунаю еще не ходили. Начиная от Галица и вверх до канала Майны по берегам Дуная брели девять тысяч лошадей, тянувших суда на бечеве; в турецкой части Дуная ходили и под парусами, на венгерской территории ими не пользовались. Кроме того, снуя меж дух стран, воды Дуная бороздила целая флотилия контрабандистских судов, приводимых в движение лишь мускулистыми гребцами. Тут процветала контрабанда солью. Венгерское государство продавало на турецком берегу по полтора форинта ту же самую соль, цена которой дома составляла пять с половиной форинтов; контрабандист доставлял ее с турецкого берега обратно и перепродавал на венгерском берегу по три с половиной форинта. Получалось, что на этом выгадывали все: и государство, и контрабандист, и покупатель. Более идиллические отношения трудно себе вообразить. Но, разумеется, меньше всех было удовлетворено своей прибылью государство, а потому ради защиты своих интересов понастроило вдоль всего пограничного берега сторожевые будки и приставило к ним мужских обитателей близлежащих деревень, дабы бравые стражи, снабженные ружьями, охраняли кордон. Каждое село отряжало караульных, и у каждого села были свои контрабандисты. А посему надлежало попросту соблюдать очередность: ежели молодежь данного села несет сегодня вахту, то с контрабандою плывут более почтенные обитатели того же села, - согласитесь, тоже славная семейная черта. Однако столь строгой охраной границы государство преследовало и иные, более высокие цели. Скажем, воспрепятствовать проникновению чумы.

Ох, уж эта пресловутая чума!

Нам-то с вами трудно судить, читатель, насколько страшна эта моровая язва; ведь у нас на родине последний случай ее отмечен сто пятьдесят лет назад в Земуне, когда некая вдова, желая прифрантиться, надела зараженную чумой шаль и по дороге в церковь отдала душу богу. Но коль скоро что ни год доводиться читать в газетах, будто чума вспыхнула то в Сирии, то в Бруссе, то в Константинополе, мы вынуждены верить, что опаснейшая хворь эта и в самом деле существует, и воздаем хвалу правительству, замыкающему перед нею все окна-двери.

И то правда: соприкосновение с каждым чужим народом наградило нас какой-либо новой, дотоле неведомой заразой. От китайцев мы подцепили скарлатину, от сарацин - оспу, от русский - грипп, от южно американцев - желтую лихорадку, от восточных индусов - холеру, ну а от турок - чуму.

По этой причине обитателям прибрежной полосы по обе стороны Дуная надлежит общаться друг с другом, лишь соблюдая меры предосторожности, что весьма разнообразит и скрашивает их жизнь.

А охранительные меры очень и очень строги. Стоит в Бруссе обнаружиться вспышке чумы, как на турецко-сербском берегу любой живой и неживой предмет тотчас же официально объявляется зачумленным; кто к нему прикоснется, тот "нечистый" ссылается в карантин на десять, двадцать, а то и на сорок дней. Ежели бечева, которой тянут судно вдоль левого берега, на повороте ненароком заденет бечеву правобережного судна, вся корабельная команда считается "нечистой" и вынуждена по десять дней простаивать посреди Дуная; ведь чуме ничего не стоит пристать от одной корабельной бечевы к другой, а уж оттуда распространиться и на всех корабельщиков.

Соблюдение правил подвергается строгому надзору. На каждом судне находится особое должностное лицо - "блюститель чистоты" - страшнейшая личность, в чьи обязанности входит следить за всем и каждым: кто к чему прикасается да кто с кем общается. Стоит незадачливому путешественнику на турецко-сербском пограничье лишь кончиком плаща задеть чужака или же дотронуться до изделия из пуха, шерсти или конопли (все они суть распространители чумы), как надзиратель тотчас же объявляет его "нечистым" и по прибытии в Оршову, исторгнув несчастного из родственных объятий, передает карантинной службе. Потому-то и называют эту должность "блюститель чистоты".